Два эссе
Перевод с английского Вадима Михайлина
Дарите женщинам шаблоны1
Самое трагичное в женщинах то, что они должны постоянно приспосабливаться к мужским представлениям о женщинах, ‒ чем они и занимались от века. Если женщина абсолютно естественна ‒ она воплощение сокровенных желаний тех мужчин, которые принадлежат к ее типу. Если у женщины истерика ‒ значит, она просто не знает, кем ей сейчас быть, какому примеру следовать, с которым из созданных мужчинами женских образов сверять самое себя.
Поскольку раз уж в нашем мире живет достаточное количество мужчин, в достатке должно быть и мужских теорий о женской сущности. Но мужчины взыскуют типичности ‒ тип, а не индивидуальность рождает теорию или «идеал» женщины. Римляне, эти весьма способные молодые люди, произвели на свет идеал матроны, столь чудесно сочетавшийся с римской манией частной собственности. «Жена Цезаря выше подозрений», ‒ и жена Цезаря любезно оставалась выше подозрений, что бы ни творилось в душе означенного Цезаря. Позже джентльмены вроде Нерона изобрели теорию о женской легкомысленности, и леди более поздних времен удовлетворили бы самые строгие стандарты легкомыслия. Появился Данте рука об руку с чистой и непорочной Беатриче, и начался крестовый поход чистых и непорочных Беатриче сквозь века. Ренессанс открыл ученую женщину, и с тех пор ученая женщина тихо жужжит о себе в стихах и в прозе. Диккенс придумал жену-ребенка, и вот уже повсюду буквально роятся очаровательно непосредственные дамочки. Он же измыслил и собственную версию Беатриче ‒ непорочную, но наклонную к законному браку Агнес. Джордж Элиот пустила этот шаблон в тираж, и он утвердился окончательно. Достойная женщина, верная супруга, самоотверженная мать вступила в бой и просто-напросто загнала себя насмерть. Бедные наши матушки были именно из этого теста. Потому-то мы, молодые люди, несколько напуганные нашими доблестными мамашами, склонны были вернуться к идеалу жены-ребенка. Мы были не слишком изобретательны. Но современная жена-ребенок должна быть еще и мальчишкой в юбке ‒ вот и все, что мы смогли придумать. Ибо молодых людей откровенно пугает женщина, как она есть. Она слишком ни на что не похожа, как Дора в «Дэвиде Копперфильде». Нет уж, пусть она остается мальчишкой в юбке, так безопасней. И вот она перед вами ‒ мальчик в юбке.
Существуют, конечно же, и другие типы. Способные молодые люди произвели на свет идеал способной барышни. Врачи изобрели способную сиделку. Бизнесмены ‒ способную секретаршу. Выбор на любой вкус. Вы можете даже вырастить женщину с мужским чувством чести (чем бы ни было это в высшей степени таинственное качество), если вам очень этого захочется.
Есть и еще один извечно тайный идеал мужчины ‒ шлюха. Тысячи женщин живут в соответствии с этой идеей: просто потому, что мужчины от них этого ждут.
И вот (бедная женщина!) судьба ставит на ней крест. Не то чтобы у нее не было мозгов ‒ они у нее есть. У нее есть все, что есть у мужчины. Единственная разница в том, что ей нужен шаблон. Дайте мне образец для подражания! Вот постоянная тема женских стенаний, и таковой ей остаться вовек. Если, конечно, женщина не выбрала свой шаблон еще в ранней юности ‒ и тогда она заявляет во всеуслышанье, что она ‒ вещь в себе, и что не существует таких мужских теорий о женщинах, которые обладали бы над ней хоть какой-то властью.
И настоящая трагедия не в том, что женщины требуют и не могут не требовать шаблона женственности. Трагедия даже не в том, что мужчины дают им столь тошнотворные шаблоны ‒ жены-дети, мальчишки в юбках с младенческими личиками, гениальные секретарши, преданные супруги, самоотверженные матери, нравственные женщины, которые в девственной незапятнанности умудряются родить четверых детей, безнравственные женщины, которые унижают себя, чтобы доставить мужчинам удовольствие, ‒ все эти гнусные лекала женственности, коими мужчины в достатке снабдили женщин, лекала, все до единого извращающие истинную полноту человеческого существа. И вот теперь мужчина пытается принять женщину как равного себе, как мужчину в юбке, и как ангела, как дьявола, младенческое личико, автомат, инструмент, кормящую грудь, родящее чрево, пару ног, служанку, энциклопедию, идеал, непристойность; одно-единственное, чего он в ней не приемлет ‒ это человеческое существо, реальное человеческое существо женского пола.
А женщины, конечно же, обожают кроить свою жизнь по причудливым, вычурным шаблонам ‒ чем невероятнее, тем лучше. Что может быть невероятнее современного стереотипа барышни, обладающей всеми признаками мальчика из престижной школы, Итона, к примеру, ‒ и при этом с комплекцией искусственной лилеи? Это же просто дико. Но именно дикость и привлекает женщин. Можно ли найти стереотип более отталкивающий, чем мальчишка-в-юбке-с-младенческой-мордашкой? А девчонки с жадностью впитывают в себя эту отраву.
Но истинные причины трагедии даже не в этом. Полная абсурдность, а зачастую, как в случае с Данте и Беатриче, нечеловеческая извращенность стереотипа ‒ ведь Беатриче обязана сохранять чистоту и непорочность до самой смерти, как же иначе, Данте видит ее именно такой, греясь при этом у собственного семейного очага в окружении жены и детишек, ‒ даже и это не самое худшее. Худшее в том, что как только женщина начинает жить по мерке какого-то определенного мужчины, этот самый мужчина от нее отворачивается. Именно поэтому молодые люди втайне ненавидят «итонских» девочек собственного производства. Конечно же, она просто незаменима, если есть возможность ей похвастаться, именно то, что нужно! Но те самые молодые люди, что приложили руку к ее созиданию, недолюбливают ее про себя, ибо она вносит дискомфорт в их чувствительные души.
Чуть дело доходит до женитьбы, шаблон разлетается ко всем чертям. Мальчик женится на «итонской» девочке ‒ и тут же начинает ненавидеть этот тип женщин. Он истерически тасует про себя все остальные типы ‒ благородных Агнес, непорочных Беатриче, верных до гроба Дор и пылких filles de joie. Он окунается в смятение и в хаос. И какому бы шаблону ни пыталась теперь следовать бедная женщина, ему будет нужно нечто иное. Вот так и прозябает современный брак.
Современная женщина отнюдь не дура. Но современный мужчина ‒ дурак. Я не знаю более простого и искреннего способа выразить эту мысль. Современный мужчина ‒ дурак, а современный молодой мужчина ‒ призовой дурак. Никогда еще мужчине не удавалось настолько запутать женщину. Он просто-напросто совершенно не представляет себе, кем он хочет ее видеть. Теперь шаблоны женственности начнут сменять друг друга с бешеной скоростью, потому что мужчины бьются в истерике и не знают, чего хотят. Пару лет спустя женщины могут оказаться в кринолинах ‒ был ведь у нас такой шаблон, ‒ или в одних бусах, нагишом, как негритянки из Центральной Африки, ‒ а может быть, они станут носить медные доспехи или кавалергардские мундиры. От них теперь можно ждать чего угодно. Потому что молодые люди чокнулись все скопом и не знают, чего хотят.
Женщины не дуры, но им нужно жить по шаблону. Они знают, что мужчины идиоты. Они не испытывают ровным счетом никакого уважения к шаблонам. Но без шаблонов они не могут, они просто не выживут без них.
Женщины не дуры. У них своя логика, даже если они и не похожа на мужскую. Женская логика ‒ логика чувств, мужская ‒ логика разума. Одно дополняет другое, и чаще всего одно другому противоречит. Но женская логика чувств отнюдь не менее реальна и неумолима, чем мужская логика разума. Она просто иначе устроена.
И женщина никогда ее до конца не теряет. Она может годами жить по мужским шаблонам. Но в конце концов полузабытая и жутковатая логика чувств разнесет их изнутри, если они этим чувствам противоречат. Отчасти этим объяснима поразительная женская изменчивость. Год за годом они остаются непорочными Беатриче и сорванцами в юбках. И вдруг, как снег на голову ‒ бац! Непорочная Беатриче оборачивается рычащей львицей! Шаблон был маловат и платье жало.
Ну, а мужчины ‒ и в самом деле дураки. Они прочно стоят на фундаменте логики разума ‒ по крайней мере им всем так кажется. Но как только дело доходит до женщин, они начинают себя вести с более чем женской нелогичностью. Они тратят годы, воспитывая мальчишку в юбке с непременной младенческой мордашкой, пока не добьются желаемого результата. И в тот же миг, как они женятся на своем детище, им становится нужно что-то совсем другое. Берегитесь, о юные женщины, молодых людей, вас обожающих! Едва они вас заполучат, им потребуется нечто совершенно на вас непохожее. Едва введя в дом мальчишку в юбке, они тут же начинают чахнуть по благородной Агнес, величественной и неприступной, либо же по всеблагой матери с сосцами, текущими млеком, медом и всех печалей утолением, по бесподобной деловой женщине, по похотливой самке на черных шелковых простынях, а не то, в полном расцвете идиотизма ‒ по некой куче-мале изо всего этого разом. И коктейль сей гордо именуется ‒ логика разума! Там, где появляется женщина, современные мужчины становятся идиотами. Они не знают, чего хотят, и потому никогда не хотят того, что имеют. Им нужен торт, который был бы в то же время яичницей с ветчиной, и, заодно, манной кашей. Они идиоты. Если бы только женщинам не было написано на роду плясать под их дудку!
Ибо жизнь неопровержимо доказывает, что женщина не может не плясать под мужскую дудку. Она разобьется в лепешку для мужчины, лишь бы только он наигрывал приемлемый мотивчик. Но сегодня, вынужденная копошиться в сундуке всегда готовых, набивших оскомину шаблонов, что может женщина дать мужчине, кроме самого дрянного эрзаца истинных своих чувств? Как по-вашему, что может женщина дать мужчине, желающему видеть в ней мальчишку с лицом младенца? Что она может дать ему, кроме идиотских слюней? А так как женщины не дуры и даже дурачить себя всякий раз позволяют не так уж долго, они и выдают ему пару жестоких ударов ниже пояса, не пряча когтей, и вот тут он, мгновенно сменив шаблон, с ревом утыкается в маменькину юбку.
Господи, ну что за дураки мужчины! Если вы чего-то хотите от женщины, дайте ей порядочную и приемлемую идею женственности ‒ вместо всех этих шаблонных штучек, придуманных первосортными идиотами.
Книги2
Что такое книги ‒ только лишь игрушки? Игрушки человеческой психики?
В таком случае ‒ что такое человек? Вечный вундеркинд?
Всего-то навсего одаренный ребенок, отродясь привыкший забавляться печатными игрушками в цветастых переплетах?
Ну да, не без того, конечно. Даже самые великие люди тратили большую часть времени, им отведенного, мастеря восхитительные, изящные игрушки. Вроде «Пиквика» или «Двоих на башне».
Но есть и нечто большее.
Человек ‒ авантюрист мысли.
Человек ‒ это великое приключение духа.
Где началось это приключение и где оно закончится, никто не знает. Но: вот мы стоим, долгая дорога позади и ни проблеска конца пути сколь видит глаз. Вот мы стоим, гонимый Израиль человеческого духа, утративший путь в пустыне вселенского хаоса, мы хихикаем, и перешептываемся, и разбиваем лагерь. Нам незачем идти дальше.
Хорошо, давайте разобьем лагерь и поглядим, что будет дальше. Когда нам станет хуже некуда ‒ мы ведь знаем, объявится Моисей и воздвигнет змия медного. И вот тогда мы сможем снова тронуться в путь.
Человек ‒ авантюрист мысли. Он сам искал себе путей, от времен незапамятных. Когда-то он мыслил маленькими фигурками из дерева и камня. Потом ‒ иероглифами на обелисках, и глиняных табличках, и на папирусе. Теперь он мыслит книгами, промеж обложкой и обложкой.
Самое худшее в книге ‒ то, как она молчит, заткнувшись между обложками. Когда человеку приходилось высекать слова на скалах и обелисках, не так-то просто было врать. Свет дня был слишком ярок. Но вскоре он перенес приключение свое в пещеры, катакомбы и храмы, где мог сам создавать себе фон и обманывать самое себя сколько угодно. А книга ‒ это вход в подземелье, с двойною крышкою на нем вдобавок. Лучше места, чтобы врать, не придумаешь.
Что и приводит нас к исходной точке выбора, всегда стоявшего пред человеком в долгом его и многотрудном пути. Он ‒ лжец. Человек ‒ это лжец, который лжет самому себе. И единожды себе солгавши, он снова и снова возвращается к этой лжи, словно кончик его носа мечен фосфором. Столп облачный и столп огненный ждут, пока он не перестанет ходить кругами. Они молча стоят в стороне и ждут, чтобы он стер ignis fatuus с кончика носа. Что же до человека ‒ чем дольше он следует лжи, тем увереннее становится в том, что видит свет.
Жизнь человека ‒ это бескрайняя и полная приключений дорога к осознанному бытию. И предводительствуют им столп облачный днем и столп огненный ночью на пути сквозь пустыню времени. Покуда человек не сотворит себе ложь, очередную ложь. И тогда ложь ведет его, как морковка осла.
В человеке есть два источника знания: те вещи, что он говорит себе сам, и те, что ему открываются. Те вещи, что он говорит себе, почти всегда приятны, и это ‒ ложь. А те, что открываются ему: что ж, они обычно горькие на вкус.
Человек ‒ авантюрист мысли. Но мыслью мы называем мысль свежую, открытие. Ведь человек не мыслит, когда он тешит себя затасканными фактами и цедит в час по капле натужных умозаключений, и думает, что это ‒ мысль. Мысль ‒ приключение, а не трюк.
И в приключении этом принимает участие весь человек, а не только его черепная коробка. Вот почему невозможно уверовать в Канта или в Спинозу. Кант мыслил головой, и мыслил духом, но никогда не мыслил кровью. Кровь, она ведь тоже мыслит, глубоко под кожей, тяжело и скрытно. Мыслит категориями страсти, и отвращения, и приходит иногда к странным выводам. Умозаключенья головы и сердца говорят мне, что он достигнет совершенства, этот мир людей, ежели все люди в нем возлюбят друг друга. Умозаключения же крови городят всяческую ересь, и не дают мне наслаждаться отдыхом в пути. Ибо кровь говорит мне, что совершенства ‒ нет. Есть только долгое, без конца и без края приключение на дороге духа, вниз по опасной долине дней.
Человек доходит постепенно, что голова и сердце выбрали неверный путь. Мы давно уже сбились с курса, следуя в кильватере духовных истин, которые поют одну и ту же песню, как, мол, прекрасно было б все на свете, если бы сам свет был совершенен; и слушая подсказки головы, которая твердит, что в мире все устроится, как только мы забудем о неудобной, о болезненной нашей скованности кровью и плотью.
Мы безнадежно заблудились, и мы не в духе, как всякий сбившийся с дороги человек. И мы говорим: я не собираюсь трепать себе нервы. Пускай за все про все решит судьба.
Судьба ничего не решает. Человек ‒ авантюрист мысли, и сможет вновь найти дорогу, только если сдвинется с мертвой точки.
Ну, вот к примеру наша с вами цивилизация. Мы психуем просто потому, что нам не нравится собственное творение. Мы возводили ее битую тысячу лет, и такого понастроили, что с места нам ее теперь уже не сдвинуть. И мы обижены, мы дуемся, как дети.
Жуткое дело! И как же нам теперь быть?
Да никак! Мы дуемся как дети потому, что нам не нравится игра, в которую мы играем, и у нас такое чувство, словно нас заставили в нее играть против нашей воли. И мы играем: уныло и из рук вон плохо.
Мы плохо играем в наши игры, и наши игры делаются все хуже и хуже. Все на свете от плохого катится к худшему.
Раз так, ну и черт с ним! Пусть все идет к чертям! Apres moi le deluge.
Все, что угодно! Однако потоп предполагает Ноя и Ковчег. Старого авантюриста в древнем, как мир, приключении.
Когда начнешь об этом думать, Ной выглядит значительней потопа, а Ковчег ‒ значительнее мира, смытого водой.
Нынче мы не в духе и ждем со дня на день потопа, который смыл бы к чертям собачьим наш мир и нашу цивилизацию. Что ж, пусть так и будет. Но кому-то придется позаботиться, чтоб Ной с Ковчегом были наготове.
Мы тешим себя, к примеру, мыслью, что ежели Европу вдруг постигнет какая-нибудь жуткая катастрофа или не менее жуткая бойня, то из крови и пепла непременно взойдут возрожденные души тех, кто уцелеет в катаклизме.
Мы ошибаемся: приглядитесь к людям, спасшимся от страшного русского безвременья ‒ много ли возрожденных душ вам удастся среди них сыскать? Они напуганы, они бесчувственны сверх обыкновения. Великая катастрофа не вернула их в лоно человечности, более того, она окончательно вышибла их из человеческой природы вон.
Где же выход? Если вселенская катастрофа способна лишь на то, чтобы лишить нас остатков человечности, то я не вижу ничего хорошего во вселенских катастрофах. Абсолютно ничего хорошего для нас, бедных душ, попавшихся в громоздкую ловушку цивилизации.
Катастрофа сама по себе никогда еще не помогала человеку. Единственное, что никогда не подведет, так это живущая в человеческих душах искра авантюризма. И если эта искра мертва, значит смерть и страдания бессмысленны, как утренняя газета.
Помните, как умер Рим? В Смутные времена пятого, шестого, седьмого веков от Р.Х., те катаклизмы, что обрушились на Римскую империю, нимало не тревожили римлян. Они жили себе потихоньку, вроде как мы живем сейчас, и получали от жизни удовольствие, когда им это удавалось. В то самое время, как гунны, готы, вандалы, визиготы и вся прочая братия стирали их с лица земли.
И что в итоге? Поднялась волна варварства и захлестнула Европу от края до края.
И все же, благослови его Бог, случился поблизости Ной в своем Ковчеге, полном твари земной. Случилось поблизости юное христианство. И были одинокие укрепленные монастыри, которые плыли, подобно маленьким ковчегам, и поддерживали дух приключенья на плаву. Великое приключение духа не любит пауз. И сколько бы ни длился потоп, но под радугою горстка отчаянных душ будет уверенно правит ковчегом.
Монаси и игумены ранней Церкви пронесли над ревущими волнами Смуты дух и душу человеческую: несломленными, не давши им ни ослабеть, ни обеднеть. А после неумирающий сей дух привит был варварам, в Италии и Галлии, и стала быть новая Европа. И семени не дали засохнуть.
Всякий раз, как люди на земле утрачивают смелость, утрачивают азарт и чувство нового, мир подходит к своему пределу. О том же говорили и евреи в древности: коль не останется в мире ни единого истово молящегося иудея, племя погибнет.
И вот мы начинаем понимать, где мы. Нельзя доверяться судьбе. Человек ‒ искатель приключений, и жизни вне приключения для него нет. Приключение вечно, и судьба ‒ всего лишь обстоятельства на пути авантюриста. Авантюрист в горячке авантюры ‒ живое семя в хаосе обстоятельств. Когда бы не Ной, не живое семя его в оболочке ковчега, хаос вернулся бы в мир с мутной водою потопа. Но хаосу не суждено было вернуться, поскольку на плаву остался Ной, со всею тварью.
Ту же роль сыграли христиане, когда пал Рим. Их маленькие укрепленные монастыри выстояли в воющем хаосе безвременья, потому что были слишком бедны, чтобы варварам был смысл ломать об них зубы. Когда по улицам Лиона рыскали медведи и волки, и хрюкал дикий кабан, ломая рылом пол в храме Августа, по развалинам городов, как нищие парламентеры духа, бродили в поисках паствы христианские епископы ‒ сосредоточенно и упорно. Это было великое приключение, и они его выдержали с честью.
Однако Ной, конечно же, всегда в ничтожном меньшинстве.
Христиане в эпоху падения Рима и были в ничтожном меньшинстве. Христиане сегодня ‒ безнадежно устойчивое большинство, так что пришло их время падать.
Я сознаю величие христианства: это величие прошлое. Я знаю, что если бы не христиане, нам ни за что бы не подняться из хаоса и беспросветного мрака Смутного времени. И если бы я жил году в четырехсотом, видит Бог, я был бы истинным и страстным христианином. Искателем приключений.
Но я живу в 1924‒м, и христианское приключение кончилось. Дух авантюрности покинул христианство. И мы не можем не искать себе нового приключения, нового пути к Богу.