Невозможность рисования

В какой-то беспросветный зимний день я нашёл себя на Терезиенштрассе и понял, что не знаю, куда я иду.

Я постоял немного и решил, что надо, раз уж я здесь оказался, немного взбодриться, что ли. Потянуть себя за волосы.

Зашёл в проходной дворик и позвонил в двери одной из самых этаблированных мюнхенских галерей.

Ассистентка открыла мне дверь, ласкАво улыбаясь, я быстро осмотрел кислотные скомканные радуги Катарины Гроссе, о которых я когда-то где-то писал… после чего направился в прозрачный кабинет Барбары Гросс, владелицы галереи.

Барбара оказалась на месте. По правде говоря, я звонил в дверь, почти уверенный, что её самой там нет, как это чаще всего бывало, когда я заглядывал днём в её галерею, только работницы, я гляну картинки, да и пойду себе дальше, а выходка, которую я придумал только что, останется в воображении.

Услышав приветствие, Барбара развернулась ко мне на кресле, высоко подняла брови над тонкими очками и, как ни странно, прослушала, не перебивая, до конца совершенно безумный монолог:

«Многоуважаемая фрау Гросс, когда мне было 25 лет, и я начал писать прозу, то написав первые два рассказа, я отправился в столицу к единственному, как мне тогда казалось, на весь СССР писателю с вопросом: надо ли мне писать дальше, или это графомания, которую лучше сразу бросить. И вот теперь, когда мне в два раза больше лет, и я, рухнув с дуба, начал рисовать, я обращаюсь к вам как главному авторитету в этой новой для меня сфере с тем же самым вопросом: не могли бы вы посмотреть мои картинки, чтобы сказать…»

Барбара всё это выслушала и взяла у меня стик с рисунками, который я уже месяц или два таскал в карманчике рюкзака.

Т. е. совсем новых там не было, но я об этом не жалел в тот момент, потому что, в отличие от письма, где я имею распространённую склонность к “гипнозу последней вещи”, в графике у меня этого синдрома пока не наблюдается.

Барбара вставила стик в макинтош. Посмотрела несколько картинок и что-то сказала или как бы кивнула, когда увидела рисунок к рассказу “Мама Роза”, где чёрный зал ожидания и бегущая над кривыми фигурками надпись, которую прочесть она, конечно, не могла: “куплю иконы дорого, продам чистые трудовые книжки”.

Барбара… или фрау Гросс, если угодно, сказала, что непременно посмотрит все рисунки в спокойной обстановке и напишет мне письмо.

У неё ведь есть мой адрес (по которому её ассистентки присылают мне приглашения на вернисажи).

Не сразу, конечно, но напишет.

Как бы даже оправдываясь, фрау Гросс пожаловалась, что переполнена «бильдштромом».

Она показала, как она тонет в потоке картин, всплеснув руками.

Я в свою очередь покивал и сказал, что могу себе представить.

Понятно, что никакого имейла я с тех пор не получал, но рисовать иногда продолжал, точно так же, как в другом веке, не найдя в Москве ВПЗР, продолжил писать прозу.

Вчера, вспомнив свой декабрьский порыв и что у Барбары всё ещё лежит моя флэшка, я решил нанести ей визит.

Зашёл в проходной двор на противоположной от Музея Брандхёрста стороне улицы и позвонил в дверь.

Оказалось, что там в данный момент выставляется Карин Зандер.

Т. е. художница, которую я, как и Катарину Гроссе, видел ещё в прошлых апартаментах фрау Гросс в Лееле и тоже где-то писал о ней… Только не в газете, а в романе… ну да, я на автомате перенёс её тогда в роман «Пиноктико».

Карин Зандер сделала пятиметрового алюминиевого графа Монжела, который стоит теперь в начале Променаденплац, а за ним идут ещё четыре гранитных жителя баварского пантеона: курфюрст, теолог-историк и два композитора, одному из которых не посчастливилось: его (ди Лассо) пьедестал полностью покрыт аппликациями, посвященными Майклу Джексону поклонниками последнего из-за того, что Джексон много раз останавливался в отеле за спиной памятника.

В общем, как-то мне тогда всё это показалось подходящим для моего паноптикума, вот я и вплёл это в орнамент на полях: Монжела, Карин Зандер, фигурки заказчиков, которые она делала не пятиметровыми, а маленькими, сантиметров тридцать, и тогда ещё не было 3D-принтеров, и того же Монжела вытачивали по её лекалам на особом пятиосном фрезерном станке, а из чего и как она делала фигурки других людей, я уж не помню, может, как папа Карло.

Теперь же я видел на белых стенах галереи её новые работы, и это были вообще не люди, а овощи.

Как бы висящие у стены, приколотые или приклеенные, на уровне моих глаз в один ряд по периметру на белоснежной штукатурке: огурец, морковь, качан капусты, салат, цукини, картофелина и т.д.

И некоторые фрукты там были, помню краснощёкое яблоко.

Я спросил девушку, которая открыла мне дверь и провела в зал: «Это пластик?» Девушка покачала головой, довольно улыбаясь.

«Ну, то есть силикон?»

Она помотала головой, я больше не стал гадать, и она с удовольствием выдала мне их секрет: «Они настоящие! На базаре покупали!»

Она показала мне каталог, и я узнал, что я тоже могу купить каждый из овощей, висящих на стене за трёхзначную сумму.

Я направился было к кабинету фрау Гросс, чтобы забрать свой стик с рисунками, но тут в дверь позвонили, вошли люди в синей рабочей одежде, чтобы снимать или перевешивать овощи (девушка ответила на мой естественный вопрос, что да, они периодически обновляют экспонаты), и я решил не отвлекать их от дел и выскользнул на улицу.

Моя «Параллельная акция» (книга такая) началась когда-то в этих же краях, которые называются “Кунст-ареал”, причём совсем рядом с Брандхёрстом и, соответственно, с галереей Барбары Гросс: в деревянном кубе «Мустерраум», который стоял возле Пинакотеки модерна, когда её ещё не было, а теперь нет того куба — он был временной постройкой.

Зато, выйдя из галереи Барбары Гросс, я прошёл немного по Тюркенштрассе и зашёл в куб такого же примерно размера, как был «Мустерраум», и при этом он находится так же близко от Пинакотеки модерна.

Этот называется “Türkentor”, “Турецкие ворота”, остаток “турецких казарм”, которые здесь были построены в начале 19-го века (к Турции всё это не имеет никакого отношения), куда недавно поместили 2,6-метровый в диаметре цельный гранитный шар художника Вальтера де Мариа.

Скульптура так и называется “Большой красный шар”.

Хотя он очень тёмный и с улицы сквозь окна уж точно выглядит, как чёрный.

Ну да, чёрный, закатившийся, наконец, в лузу, в пуле это означает конец партии.

Кунстареал как биллиардный стол, подумал я, а что, Шеллинг-салон находится неподалёку, я о нём тоже писал в “Параллельной акции”, а потом и нарисовал его вместе с его посетителями:

И вот, стоя теперь рядом как бы в лузе (древние деревянные перекрытия, лежащие на колоннах, окружающих шар, усиливали это ощущение) рядом с огромным отшлифованным шаром, я подумал, что это не худшая отправная точка для романа, чем Мустерраум, из которого началась “Параллельная акция”.

Я сказал себе, что если это и так, я не буду называть новую прозу “Перпендикулярная акция” и — ! — не буду там дальше писать про “кунстареал в себе”, только начну, с того, что я зашёл после галереи Барбары Гросс в куб с шаром… Впрочем, неплохо было бы, проникнув сюда ночью, качнуть этот шар так, чтобы он выкатился, проломив стену и пошёл кататься дальше по Кунстареалу, превратился в demolition-ball, проламывая последовательно стены трёх пинакотек, Брандхёрста, Египетского музея.

Я не сразу стал писать это как прозу, для начала я написал это в виде поста в фейсбуке, а сейчас я его немного причесал.

В фейсбуке он кончался воспоминанием на тему овощей: знакомая художница, цены на картины которой перевалили пятизначную отметку, ответила мне на вопрос: «Почему ты ушла от твоего галериста?» так: «Потому что я поняла, что он ни черта не понимает в моих картинах. Да и вообще, в искусстве». – «Но зато он их все продаёт!» — сказал я, на что художница ответила: «Ну да, продаёт… Но я подумала, что так же я могла бы продавать картошку».

В фейсбуке я вообще старался, по крайней мере, если уж писал словесный пост, чтобы он был хоть немножко смешным, а, так как я вовсе не писатель-юморист, или там сатирик… боюсь, что я пересаливал, вот как сейчас, с этой картошкой.

И всё же, когда ко мне обратилось издательство “Фолио” с предложением дать им что-нибудь для сборника “Добрые истории”, объяснив, что это должны быть такие тексты, которые поднимают людям настроение и внушают оптимизм, я сначала сказал, что таких текстов у меня нет, а потом подумал, что такие микроистории я пишу в фейсбуке, почему и собрал их тогда все, которые смог вспомнить, в один файл и отправил в издательство, но там сочли, что они тоже недостаточно добрые для их сборника. С тех пор они не обращаются ко мне за текстами, но я не в обиде, потому что перед этим они успели взять мои тексты в пять разных антологий и выпустить мою самую толстую книгу “Кодекс парашютиста”.

“Фолио” тоже было одной из тем “Параллельной акции”, потому что там утонула моя первая книга… вообще, я чувствую, что из “Параллельной акции” мне трудно выпрыгнуть, как белке из колеса, или хомяку, у немцев колесо крутит хомяк.

Впрочем, откуда у меня эти мегаломанические планы? Может быть, это будет никакой не роман, а просто ещё одна глава повести “И другие виды растительности”, ведь в предыдущих главах, едва ли не в каждой, я вспоминал “Параллельную акцию”.

Кстати, по поводу этого поста об овощах у меня был небольшой “чат” с одним и в самом деле замечательным художником (работы которого есть и в пинакотеке и ещё бог знает где, несмотря на его молодость, а по мне, так просто юность) : “Спасибо, что хотя бы не написали “Король гол”!”, — написал он мне, как будто прочитав над текстом вариант названия, который я в фб, во всяком случае, не писал — “Перпендикулярная акция”. Я объяснил ему, что я вовсе не имел в виду нападать с вилами на современное искусство, я в нём просто вот так мирно гуляю и пишу, что вижу, да, я знаю ещё со времён “Параллельной акции”, что некоторые мои тексты воспринимаются как ретроградные, некоторые видят в них подтверждение своего собственного отношения к искусству, а другие наоборот… Я ещё послал ему ссылку на главу “Путешествия чёрного квадрата”, в которой описывал, что происходит с теми, кто начинает топать ногами на квадрат, в результате всей этой небольшой переписки художник мне поверил, и когда я позднее написал “Волосы”, первую главу повести “И другие виды растительности”, и отправил ему, он уже не подозревал во мне гопника, или консерватора с дулей в кармане, а написал, что прочёл текст с интересом, и что-то важное там для себя увидел, что меня в свою очередь порадовало.

Да, может быть, это будет просто глава повести “И другие виды растительности”, «Овощи», подходит, почему нет.

Я постараюсь только поменьше, чем в прошлых главах, ссылаться на картинки.

А то кажется, что я прикрываю прорехи в тексте рисунками, аматёрство которых я оправдываю тем, что они носят служебный характер по отношению к тексту.

Т. е. получается замкнутый круг.

Ещё вопрос, дополняют ли они друг друга.

Но я не буду тут об этом задумываться, потому что если я расширю самокритику, которую я ввожу в рассказы с тех пор, как начал их писать, теперь ещё и рефлексией по поводу рисунков и соотношения их с текстами, это совсем уже будет ни в какие ворота.

Ну допустим, НЕ читать дальше я могу вас убедить (зачем, не спрашивайте меня, если я послал это вам — я не знаю), но не смотреть картинку, когда это 1 (одна) секунда…

Хотя я всё-таки имел в виду другое, я ведь вставляю в черновик не сами картинки, а ссылки на них в фейсбуке, они не видны, если вы читаете это в файле, а не в онлайн публикации (если я что-то напишу и это где-то вывесят, как “Фрица”, “Банника” и др.), надо кликать и переходить по ссылке, а это тормозит чтение.

Да, мне не хочется, чтобы вы тратили ещё больше времени из-за рисунков, у них и так на порядок больше зрителей, чем у текстов — читателей.

С тех пор, как я начал рисовать, я мог оценить разницу.

Чтобы глянуть картинку, нужна одна секунда, а чтоб прочесть рассказ, в среднем полчаса, и у меня теперь такое чувство невольно появляется, когда я посылаю рассказ кому-то из нескольких знакомых, что я прошу полчаса посторожить мой чемодан, скажем, в аэропорту, где он/она куда-то спешит со своим.

А зачем его сторожить, что я буду делать тем временем?

Неудачное сравнение.

Я его привёл, наверно, потому что один раз и в самом деле попросил посторожить чемодан, но не знакомого, а первого встречного в Шереметьево, помнится, он был довольно странного вида и вообще без багажа, не знаю, летел ли он куда-то или там жил, а я прилетел из Нью-Йорка, выслушав в JFK вслед себе крики “Возвращенец!” и мне было в принципе абсолютно по фигу, если этот дедок, скажем, мой чемодан и увезёт.

Когда я через несколько минут вернулся из туалета, дядечка прилежно сторожил чемодан, набитый барахлом. Он спросил меня, откуда я прилетел и когда узнал, что из Нью-Йорка, живо поинтересовался:
“А правду говорят, что Горбачёв там целый остров купил?”

Есть скорочтецы, которым нужно не полчаса, а несколько минут, но всё равно: текст и картинка это совершенно разные временные масштабы, и с тех пор, как я начал рисовать картинки, я, изредка посылая кому-нибудь не картинку, неизбежно чувствую себя хронофагом.

Я не брошу, как мне советовал один мой тёзка в фейсбуке (чтобы я, значит, только рисовал и ничего больше не писал) этот чемодан, не надо вам за него волноваться (я ответил ему в комменте, что если не буду писать, то и рисовать скоро будет нечего, так, дескать, это устроено… хотя это не совсем правда, потому что я теперь иногда штрихую листы просто так, без заранее заготовленного текста), но читать всё содержимое этого “кейса” в данном случае и правда не обязательно: его, кажется, составят достаточно банальные истины о рисовании, от открытия Америки до изобретения велосипеда.

Во всяком случае, такой тут наметился лейтмотив.

Тот же тёзка в фейсбуке, в комментах к какому-то из рисунков, что сделаны ручкой, а потом слегка обработаны в компе, спрашивал на английском, что это за техника — «itching?» (зуд) — предположил он, имея в виду, конечно, «etching» (гравюра).

Возможно, под влиянием этого slip of tongue через какое-то время я, покатившись на старой “Баварии” в парк, почувствовал, что оседлал одновременно и своего нового конька.

За плечами у меня были белые крылышки формата А4, и было такое ощущение в груди, что что-то… ну да, вот что-то нужно прямо сейчас нарисовать.

Т. е. это был таки, судя по всему, itching, “зуд”, когда “руки чешутся”.

Хотя впоследствии я сделал и несколько etching (literally), это сейчас ни при чём, описываемое здесь было задолго до появления в доме цыганских шил и плексигласовых пластин.

Покружив по спиралям аллей, как по такому… велотреку имени Мёбиуса, и не заметив в зелени ничего такого, что захотелось бы утащить во второе измерение, я собрался уже возвращаться домой к своей прозе, как вдруг на каком-то из виражей заметил кучу досок, сваленных возле двухэтажного домика на границе между парком и небольшим частным сектором.

Доски мне понравились, и я приземлился на скамейку, стоявшую schräg gegenüber, прямо напротив.

Достал из рюкзачка папку с листами, ручку, и тут прямо к воротам домика выкатилась красная махина, похожая на бронепоезд.

У неё был собственный подъёмный кран, многочисленные шасси, из неё вывалилось немалое количество людей в форме, похожей на пожарную, и хотя они не заслонили мне доски, я не хотел рисовать в их присутствии.

Я пока ещё далёк от того, чтобы “пленэрствовать” на публике, я стесняюсь.

Отложив папку, я достал книгу и

решил читать, пока они не уедут.

Без них парк был совершенно пуст, ну пару владельцев собак я видел за всё время своего кружения, где-то далеко.

В рюкзачке нашёлся ”Wild Child”, сборник рассказов Бойла,

и пока невыключенный мотор этой споруды гудел передо мной, я успел прочесть половину рассказа “Thirteen Thousand Rats”.

О человеке, у которого умерла жена, и все соседи приходят поочерёдно и советуют ему завести то или иное домашнее животное.

Когда всё затихло, я поднял глаза и увидел, что машины уже нет.

Я закрыл Тома Корагессана Бойла и открыл папку.

Но тут я заметил, что нет и тех досок, которые я вознамерился рисовать!

Что было немного странно, как ни крути…

Этакий дорожный монстр приплывает, чтобы забрать какие-то жалкие несколько досок…

Скорее можно было предположить, что он заберёт весь дом.

Однако дом он не увёз.

Дом по-прежнему белел под коричневой черепицей и был мне по-прежнему не интересен.

Я встал и поехал домой, не то чтобы сильно разочарованный.

Дрова для вдохновения можно найти и в другом месте… но, скажем так, я был слегка удивлён тем, что “ausgerechnet”, т. е. как раз то, что я вознамерился рисовать, сразу исчезло.

Ну, бывает. Огонёк же так быстро не погас. И я ещё не думал о “невозможности рисования”, словосочетание это впервые пришло мне в голову во второй половине дня, когда я поехал в другой парк — Английский — и не на “Баварии” (так он называется, мой милый старый драндулет, это написано на его перекладине), а на трамвае, а потом пешком до Одеонсплац, а там ещё по диагонали Хофгартена, и вот где-то там я и подумал: а не порисовать ли мне Храм Дианы?

Сесть на одну из скамеечек, с которых он хорошо виден, да и набросать его, а дома, может быть, чем-то ещё дополнить, что-нибудь да придёт в голову по дороге, всегда ведь что-то есть, по крайней мере, так утверждает “аксиома выбора”, единственное, что я запомнил из курса математической логики.

Ну, как бы в пандан нарисованному раньше Моноптеросу, который я рисовал ещё не ручкой, а мышкой (компьютерной), потому что ручкой я тогда ещё и не начинал (рисунок вошёл в повесть “Фриц”, хотя в то же самое время он иллюстрация и к более известному произведению группы “Битлз”): 

Вы спросите, куда же делась моя стыдливость.

Ну, во-первых, Храм Дианы это не доски, сваленные у ворот чужого дома, а обычная городская достопримечательность, так сказать, общее место… к тому же скамейки расположены так, что сразу за ними непролазные колючки, и ротозей не может подобраться со спины и увидеть, что и как я рисую.

Это довольно просторная каменная беседка в центре Придворного сада, на её куполе есть маленькая копия той Баварии, что стоит на Терезиенвизе.

Подходя ближе, я увидел, по меньшей мере, десять одинаковых девочек, которые расселись вокруг Храма Дианы на траве и сосредоточенно рисовали его на больших листах (А3, я думаю, наверно), подложив под них специальные планшеты.

Вот это меня уже больше удивило: в один день второй облом с объектом.

Так можно впасть в субъективный идеализм или ещё чего похуже, корреляционизм, например, да так, что уж и не выбраться оттуда… даже с помощью самой продвинутой коинсидентальной философии.

Если учесть тот факт, что я за все годы, что здесь живу и хожу мимо этой беседки, никогда не видел, чтобы её рисовали.

Ну нет, конечно, нет, я не стал присаживаться на траву рядом с ними, да и на скамейку поодаль.

Проходя мимо, я увидел их рисунки.

Такие точные, что они скорее напоминали чертежи.

Ну куда мне соревноваться с японскими школьницами.

Или там китайскими… да хоть и баварскими, я не выяснял, нет, я прошёл мимо них и вскоре уже я входил в Хаус дер Кунст (ХдК).

Где была тогда широкоформатная выставка кунстфюрста Базелица, которую я уже видел, так что я поднялся сразу на второй этаж, где были выставлены картины неизвестного мне до того момента художника, которого я в первый момент принял за младшего сына Томаса Манна, несмотря на то, что у него было только одно “н”.

Ему была отведена сравнительно небольшая в масштабах ХдК комната, где, помимо картин, была ещё большая чёрная ширма у стены, за которой обнаружилось уходящее в даль тёмное пространство.

Огромное, что было неудивительно, это ведь было, похоже, всё левое крыло ХдК, ну да, у ХдК огромные такие залы-крылья… но дело ещё в том, что пространство было еле-еле подсвечено, так, что ничего не было видно, только угадывалась едва-едва мерцающая дверь вдали и казалось, в общих чертах, что за порогом… ну да, что мы стоим на пороге какого-то другого мира.

Подводного, например. Или заполненного инертным газом, ну вот что-то другое там вроде как начиналось за порогом — такое было впечатление, усиливаемое тем, что передо мной там остановилось ещё несколько посетителей (дверные проёмы в ХдК тоже огромны), и один из них, то есть нас, так уверенно сказал (может быть, на свой лад прочитав описание выставки, я переведу потом, если оставлю:

“Durch das schrittweise Erkennen gleichen die Bilder einer Schwelle, einem Ort des Übergangs in eine andere, eine innere Wirklichkeit. Der Raum, der sich im Schutz der Dunkelheit in Victor Mans Bildern öffnet, führt in eine geheimnisvolle Welt, in der Alltägliches und Phantastisches, Mythos und Fetisch, individuelle Erfahrung und kunstgeschichtliche Verweise, das Männliche und das Weibliche, Mensch und Tier miteinander verschmelzen”), что это оптический обман, а на самом деле комната совсем маленькая (“Besenkammer”, сказал он, т.е. дословно “каморка, где стоит метла”, и я представил себе десятиметровую метлу, почему нет), противоположная стена-экран находится рядом с нами, чуть дальше вытянутой руки.

Он так уверенно это сказал, что все ему поверили, кивнули, и хотели уже повернуться и идти домой или в другие залы, но тут я, хотя я тоже задумчиво кивнул, захотел это проверить. Я переступил через порог и медленно пошёл в темноту, выставив перед собой руку.

К тому же в руке я держал буклет выставки и тихонько тыкал им в темноту.

Шагов десять-пятнадцать, а потом я опустил руку и пошёл просто так.

За мной потянулись остальные несколько человек, все, кроме того, кто назвал это оптическим обманом.

Оглянувшись, я увидел его силуэт в светлом проёме, он продолжал там стоять, а мы дошли до конца левого крыла ХдК, где были закрытые наглухо двери-ворота, пожали плечами, кто-то из нас, кажется, рассмеялся.

Но зачем я сейчас притащил это в текст?

Я не знаю.

Наверно, я хотел сказать, что в конце залы мне показалось, что так же можно пойти дальше, что я там вспомнил рассказ Набокова, в конце которого посетитель попал из музея в Германии… или где там это было, во Франции? Прямо в лес его родных осин.

Через так называемую “кротовую нору”, наверно.

По правде говоря, я вспомнил “Посещение музея” уже на лестнице, по которой спустился с террасы ХдК.

Отнюдь не в русский лес.

Ещё я вспомнил “Путешествие на край ночи”, просто из-за его названия.

И где-то там ближе к началу романа отряд шагает в такой темноте, что не видно протянутую руку.

Вообще, название у Селина работает всё время, то и дело повторяясь.

Автоматически я, конечно, вспомнил и то, что нет фашистее фашиста, что он советовал Юнгеру в Париже, как эффективнее уничтожать евреев.

Конечно, подобным мыслям, как всегда, особый оттенок придаёт то, что идёшь по бывшему “центру движения” и только что вышел из “Дома Немецкого искусства”, как при Гитлере, который его и заложил (первый камень) назывался ХдК.

А теперь на фасаде его огромными жёлтыми буквами составлены слова на идише: “Kibbitzer Kuetcher Nudnick Nebbish Nudzh Meshugener Alter Kocker Pisher Plosher Platke-Macher”.

Это исталляция Мэла Бохнера.

Не тотальная, зато перманентная — уже много лет висят там эти буквы, и продолжают висеть сейчас, когда я пишу.

Так же, как с другой стороны (над террасой) гимнастические перекладины, вставленные в китайские вазы между колоннами, которые остались от ретроспективы Ай Вэйвэя.

А рядом с ними на узком потолке козырька можно разглядеть тёмнобордовые как бы свастики, разметавшиеся продлёнными концами, это единственное место в ХдК, где можно увидеть некоторое их подобие.

Я думал перевести слова с идиш, что висят на фасаде, но махнул рукой.

Вряд ли это останется в чистовике, весь этот ХдК, где-то здесь пошёл парад банальностей.

Я имею в виду даже не “Селин фашист”, “дуб дерево” и т. п., а вот эту долгую залу за чёрной ширмой, “другие измерения”, отрывок из буклета я тоже не перевёл… Да, ну вот он, на всякий случай:

“В процессе пошагового узнавания картины становятся неким порогом, местами перехода в другую, внутреннюю реальность. Пространство, что раскрывается под прикрытием темноты в картинах Виктора Мана, ведёт в таинственный мир, в котором повседневное и фантастическое, миф и фетиш,, мужское и женское, человек и зверь… растворяются друг в друге.”

“Альтер кокер” (вспоминая про слова на фасаде) это то же, что и “альтер кнакер” (нем.)

Старый щелкунчик?

Нет, скорее, “старый пердун”.

“Нудник” не надо переводить…

Апропо “кротовые норы”… представляю, как бы поморщился В. В. от такой идиотски ненужной, не пришей рукав-интерпретации, но я тогда уже раскавычу их, что ли, потому что в парке я пошёл по поляне, на которой днём в тёплую погоду полным-полно нудистов, а сейчас были сумерки и довольно прохладно, поляна была пуста, разве что в одном месте из-под ног у меня что-то метнулось.

Очень быстро, чёрное на чёрном, может, и показалось, а может быть, это я сам ногой, ударив, метнул ком земли…

Но всё же вполне вероятно, что это был крот.

Под ногами и вокруг посреди зелёной травки то и дело появлялись участки голой земли, нарытой кротом, чёрные холмики.

Я вспомнил, как незадолго до того шёл по поляне, не меньше этой раскуроченной кротами, и она была не здесь, а за городом, по ней можно было ездить на машине.

Или на маленьком тракторе.

Во всяком случае, кто-то поколесил там накануне, и холмики колёса там сравняли с травой, оставив на них отпечатки, напоминавшие цепочки свастик.

Поляны, кроты, нудисты… Я подумал, что нарисую это так: на поляне будут резвиться кроты, а нудисты плавать под землёй по залитым норам, как плавают не совсем нудисты, но какая разница… в витиеватом ручье Айсбах, который недалеко от этой поляны.

Как я и сам когда-то там плавал, потом описывал это в романе, а потом выбросил, как выброшу вот это всё… было бы только из чего выбрасывать, а так дело нехитрое, хоть воду с ребёнком, хоть нудистов в норах, вот ведь на картинке, которую я нарисовал, так и получилось, для них не нашлось места.

Однажды я на листе распечатки, где перед этим соединял ручкой точки графика функции, отвечающей за устойчивость системы, как бы экстраполируя его, нарисовал, поглядывая через плечо, профиль своего коллеги Z,

Оторвал от распечатки уголок, показал Саше, он глянул и сказал: «Нам надо зайти к Володе Мацкину».

До этого я только слышал от него о живописце Володе Мацкине.

По-моему, это был первый художник, с которым я лично познакомился.

Мы зашли после работы в его катакомбное ателье на Маяковского, художник глянул на неровный треугольничек с профилем Z и сказал «Да, здорово».

Помолчав немного, он сказал: «Тебе дано, надо учиться. Хотя если будешь учиться, ты так живо рисовать не сможешь. Надо выбирать. Да и вообще подумать, надо ли тебе это. Ведь если ты начнёшь рисовать, ты бросишь работу, ты уйдёшь от жены, ты поссоришься с родителями, ты растеряешь старых друзей, ты вообще всё бросишь, ты уже не будешь прежним… потому что тебе захочется нарисовать и то и это, и вот это, — он показывал руками на тёмные углы подвала, на стулья, на какие-то банки, с красками, наверно, и не только, на старую обувь… – тебе всё захочется рисовать, и ты будешь только рисовать, всё остальное ты забросишь. Так что ты сначала хорошенько подумай».

Я и думать не стал, у меня уже была одна «мулька», не приносящая денег, зачем мне было «подсаживаться» ещё на одну?

Но через какое-то время в момент особой итээровской грусти я вспомнил реакцию Z, слова Мацкина… Я подумал: а что, если я стану уличным художником?

В Харькове не было тогда Плешки, или морской набережной… но пара-тройка портретистов уже сидела в Саду Шевченко, я проходил мимо них, идя с работы, или на работу, если на вторую смену, и мне их место казалось гораздо более привлекательным, чем мой постылый стол в НИИ.

И я пошёл в «школу для взрослых», кажется, в ДК Строителей, и там в зале оказалось множество людей, стоявших возле мольбертов и рисовавших полуголого натурщика, помещённого на подиум.

Преподаватель подвёл меня к свободному мольберту, выдал лист ватмана, карандаш и резинку.

Выходило у меня вроде ничего так, похоже, и я ожидал это услышать от преподавателя… Но он, мельком глянув, сказал: «Так, всё ясно. Больше человека целиком ты не рисуешь. Мы поступим так: первый месяц ты будешь рисовать ухо». «Как?» — переспросил я. «Ухо рисуешь, целый месяц. У-хо». «А потом?» — спросил я. «А потом нос», — сказал преподаватель и перешёл к другому ученику.

Больше в школу для взрослых я не заходил.

Я подумал, что даже если буду там вот так по месяцу кряду рисовать уши, нос, лоб (есть роман, кстати, с названием «Die Stirn, die Augen und der Mund» мюнхенского писателя и синолога Тильмана Шпенглера – о художнике, который во времена Мао рисовал всю жизнь один только лоб (или рот, я уже точно не помню) Кормчего, остальные – другие части лица, там была артель), то потом я, как бы пафосно это ни звучало… но вот правда: я почувствовал, что никогда не сложу из отшлифованных частей что-то живое.

Подтверждением предчувствия были слова Володи.

И я тогда забыл про райски прекрасное поприще портретиста в Саду Шевченко навсегда.

А впрочем, never say never.

Потом все пророчества Мацкина начали сбываться, пусть и не все в предсказанной им последовательности.

Я развёлся с женой, ушёл с работы, а когда я начал рисовать, мне и в самом деле захотелось нарисовать и это и то.

Но в тот день всё вокруг исчезало, как будто заработали “этовтовцы” Кржижановского.

“Невозможность рисования”?

Я бы так и назвал эту главу, но есть одно “но”.

Есть название “Невозможность путешествий” у Дмитрия Бавильского и как-то это слишком похоже.

Или это не страшно?

Вот и нашу беседу он назвал цитатой из Бернштейна, которую я где-то там привёл, по смыслу весьма похожей — “Цель — ничто, движение — всё” — чем это не “невозможность путешествий”?

Решу потом, как назвать, но вряд ли оставлю “Овощи”, скорее уже “Мох”…

Кстати, там, в беседе (с Бавильским) мы говорим о рисовании задолго до того, как я нарисовал свой первый рисунок.

Отвечая на вопрос “— Если бы ты занимался визуальными искусствами, то как бы выглядели твои артефакты?”, я говорил в частности: “…думаю, это были бы те же самые произведения — с теми же названиями и мотивами, только это были бы тогда не рассказы и не романы, а вот именно циклы картин”.

Дам тогда уже ссылку …

А заодно и на беседу, которая состоялась на семь лет позже, чем с Д.Б., и где я говорил уже не в сослагательном наклонении и в общем-то всё, что можно сказать о моём путешествии в нарисованный мир, я рассказал Алисе чрезвычайно подробно…

“В начале было слово, а в конце будут картины”, — сказал писатель Юджин, персонаж фильма “Когда наступит конец света”.

Я слышал, как Вим Вендерс сам это произносил, если и не положив руку, то ссылаясь, во всяком случае, на библию, причём он нашёл там и вторую часть сентенции.

То ли он имел в виду, что Откровение Иоанна суть картины, Образы Апокалипсиса…

То ли он всё-таки — как это мне смутно помнится, где-то (скорее всего, в том же “Откровении”) нашёл фразу про картины дословно.

Я не так хорошо знаю первоисточник, чтобы быть уверенным.

Я писал о послесловии Вендерса в предисловии к роману “Пиноктико”, потом убрал, в книгу это не вошло, но я вот сейчас вспомнил, что я тогда же перечитал “Откровение” и ничего про “картины в конце” там не нашёл.

Может, просмотрел, но перечитывать не буду, незачем.

Вим Вендерс это говорил в кинотеатре городского музея, где он показывал свой director’s cut длиною в 9 часов, не больше и не меньше.

Да-да, с перерывами, во время которых мы ходили в кафе.

Мне не понравился фильм, но я был там не один и досмотрел воленс-неволенс, а потом, когда я уже думал, что все свободны, перед нами предстал Вендерс в пиджаке и лыжных ботинках и стал толкать речь, и толковать на Апокалипсисе, мне казалось, что это уже вообще никогда не кончится…

Я не верю, что мир закончится бессловесной картиной, но я вполне могу представить, что если я совсем перестану писать слова, то плохо кончу.

Впаду в окончательный маразм, вчистую проиграю битву с пьянством и тупостью, что нибудь в таком роде… “Овощи”… Может быть, и лучше (название), менее претенциозное… Поэтому я не брошу этот чемодан, как я уже, впрочем, сказал выше… и ещё в беседе с Д. Бавильским я, как мог, попытался ответить на вопрос, зачем я пишу. Наполнить при этом ответ хоть каким-то рацио, да, я даже вспомнил свою утонувшую повесть с говорящим названием “Автор и исполнитель”.

Повесть утонула вместе с первой книгой в потопе на типографии, я описывал это подробно в “Параллельной акции”, а потом рисовал:

и вот, несмотря на то, что этот эпизод моей жизни неисчерпаем, как атом, то, что я сейчас снова его вспомнил, показывает, что я всё время хожу по кругу.

Это важно заметить, чтобы окончательно не превратиться в “жука Эйнштейна”.

Может быть, даже не хожу, и не ползаю, а верчусь в водовороте, поглотившем тираж “Автора и исполнителя”.

Они оба вышли в тираж, а я продолжаю там вертеться, мне надо попробовать оттуда выскочить.

Но я ведь и начал эту главу с того, что дёрнул себя за волосы, чтобы вытянуть из воронки прошлого и трясины повседневности, я зашёл в солидную галерею, а что было потом?

Ах да, невозможность рисования, я пролистал… А может быть, “неизбежность”?

Я бы сказал, что рисование похоже на перевод.

Не буду говорить, с какого на какой, но по ощущению… я всё время читаю на английском, с раннего детства, а на немецком с 33 лет, но только, когда я перевёл рассказ с немецкого на русский, я понял, сколько остаётся за бортом, когда я просто читаю на другом языке, а не перевожу.

Это как будто были совершенно разные тексты. День и ночь. Тьма нюансов только теперь прояснилась. Несравнимо.

С моим рисованием примерно так же.

Поэтому одновременно и невозможность и неизбежность, тут как раз нет противоречия

Я больше ничего не пытался рисовать в тот день, я читал некоторое время, сидя в сумерках на скамейке, а потом поехал в гости к И., где с балкона наблюдал картину, которая отличается от того, что я вижу со своей террасы, как небо и земля.

И. живёт на восьмом этаже, как я в прошлой жизни на Салтовке, а я на Erdgeshoss, ground floor, хотя и не совсем Zero, терраса и всё остальное приподнято над землёй примерно на метр. Первый этаж, короче говоря, я отвык от высоты, на которой жил с 7 до 22 лет, и, попадая к И., я попадаю в прошлое не только из-за того, что И. мой старый друг, но ещё из-за вот этой высоты.

К тому же соты Олимпийской деревни, которые видны с его балкона, всё-таки неизбежно напоминают мне железобетонную родину, хотя И. немного обижается, когда я сравниваю его район с микрорайоном моего прошлого.

Вдали видна телевышка, а дальше (не сейчас, но днём и в ясную погоду) — Альпы “как на ладони”.

Особенно в фён.

Пришёл его сын со своим старым другом, кажется, одноклассником, я не помню, как мы разговорились, с приятелем сына И., но помню, что беседа меня увлекла, потому что парень мне рассказал о питоне, который живёт у него дома: был совсем маленький, а теперь достиг трёх метров, а это предел, потому что змей длиной больше трёх метров в Германии обязательно нужно регистрировать в каком-то ведомстве и главное: их нельзя держать дома.

А я как раз прочитал рассказ Ти-Си-Бойла “1300 крыс” о человеке, у которого умерла жена, и все соседи советуют ему завести домашнее животное, собачку там или кошечку… В конец концов ему это так осточертевает, что он заводит себе питона.

А питона надо кормить не комбикормом.

В зоомагазине герою объясняют, что питон питается живыми крысами и продают ему одну такую в специальной клетке-коробке.

Он пытается вскормить питона белой крысой, питон в первом броске промахивается, и тут сердце персонажа сжимается, и он, вместо питона, хватает крысу, прижимает её к груди, чувствует, как она дрожит и понимает, что он никогда никому не отдаст её на съедение.

Вместо этого он едет в зоомагазин и покупает ещё одну крысу.

Его предупреждают о последствиях, но он ничего не хочет слушать.

Когда он внезапно умирает, в квартире у него находят 1300 белых крыс, скачущих в огромной клетке, а может, и по всему дому.

А куда делся питон, я уже не помню, я быстро забываю прочитанное, этот рассказ я ещё неплохо запомнил…

Ну, потому что простой сюжет, а так я могу в пятый раз прочитать рассказ А.П. и уже через месяц при попытке пересказать его кому-нибудь из немецких друзей (а кто ещё захочет слушать мой пересказ Чехова?), понимаю, что я ничего не помню, в памяти остаётся всегда какой-то смутный звук, т. е. “Мисюсь” и ничего больше.

Не только с Чеховым так, почти со всеми, я персонифицированный герой Патрика Зюскинда.

Не парфюмер, нет, я персонаж рассказа “Контрабас”, он точно переведен на русский… Кстати, написав это, я что-то вспомнил, погуглил и увидел, что и рассказ Бойла уже переведён, так что вы можете его прочесть, даже если не читаете на английском, и хотите узнать, куда делся питон.

В общем, услышав от приятеля сына И. рассказ о его питоне , который живёт вместе с ним в маленькой комнатке, я сказал примерно то же самое, что за час перед этим, когда узнал, что И. провёл три дня, обмотанный проводами, в заведении, которое называется “Институт сна” и находится на Мариенплац.

“Да, прямо на Мариенплац, — сказал И., — окна выходят на ратушу, видны её крыши, химеры…”

“Странно, — сказал я, — что Институт сна находится в таком шумном месте. Но ещё более странно то, что я как раз на днях прочёл книгу Джонатана Коу как раз об Институте сна. Да-да, она называется “House of Sleep”, это его ранний роман…”

И. не сказал “не может быть”, потому что мы с ним не первый год имеем дело с совпадениями, можно сказать, что мы хронисты совпадений.

И всё-таки он немного удивился, когда я, чтобы он понял, что я не шучу, пересказал ему, поскольку ещё что-то помнил, роман Коу в двух словах.

Сейчас я помню только то, что герой, или антигерой, один из персонажей, в общем, борется со сном, причём не своим, а всего человечества.

Он считает сон болезнью и хочет её победить, ставит тайные бесчеловечные опыты над людьми в подвале институции, задача которой как раз вернуть пациентам нормальный здоровый сон.

По-моему, он заставляет подопытных людей всё время вращать какие-то колёса, как и лабораторных крыс, а если они засыпают, их будит электричество, им не дают спать неделями.

Другие линии я помню хуже и как раз любовная со сменой пола показалась мне ужасно слабой, я дочитывал роман с трудом.

Другие романы Джонатана Коу понравились мне гораздо больше.

Но возвращаясь к питону, или питонам, я не помню, где был И. с сыном, пока мы беседовали с владельцем змеи, может быть, они выходили гулять с собакой, или общались на кухне, или в комнатах, а когда И. вышел на балкон, парень откланялся, признав, что да, совпадение.

“И ты покупал ему всё это время живых крыс?” — поинтересовался я вдогонку.

“Нет, у нас в магазине продаются мёртвые крысы, специально препарированные”.

Я забыл сказать, что он работал в том же зоомагазине, где приобрёл питона, может быть, ему выдали питона в качестве премии… а куда он его собрался сдавать, когда тот достиг трёх метров, я не помню… обратно вряд ли, скорее, в какой-то зоопарк, может быть, частный.

Я пересказал И. мою беседу с приятелем его сына, после чего мы оба представили себе эту картину: питон в квартире И., где есть этот огромный балкон, настоящие домашние джунгли, питон вьётся среди зарослей, а потом свешивается за перила и, раскачиваясь, обозревает бетонные соты, телевышку, горные вершины…

“Он же может упасть! — сказал я, — представь, питон в воздухе летит, как дракон…”

“Не может. — сказал И.. — У нас балконы идут террасами”.

Я встал, подошёл к перилам, выглянул вниз, и понял, что я забыл: и в самом деле на три метра ниже пол той террасы, что под террасой И., и так далее.

И. на следующий день утверждал, что мы говорили после этого и о вертиго,

и о самоубийцах, которые падали бы здесь не вниз, разбиваясь, а на нижнюю террасу, но я это плохо запомнил.

Зато помню, что вспоминал на балконе мой рассказ о школе, который вошёл в первую книгу, он был и в журнале, его можно найти в сети.

Я вспомнил его из-за клички “Змей”, которую мне там даёт один молодой уголовник, а потом я нарисовал к этому рассказу картинку, которая подходит и к приведенной беседе о питонах в летний вечер:

На следующий день после наших бесед о шлангах Института сна и питонах, мне позвонил И. и сказал, что с крыши сбросилась студентка, провалившая экзамен.

Она попала головой в козырёк над подъездом, возле которого он оставил свою машину.

Машина забрызгана кусочками мозга и кровью.

Её отмывают специальные люди, вот прямо сейчас, пока он стоит рядом и мне всё это говорит. Ему эти подробности (что она студентка, что был экзамен) рассказал хаусмайстер.

Оставила ли она предсмертную записку, он не знает. Ещё я спросил его, уверен ли он, что не бредит, они же ему какой-то шланг приписали с кислородом, в Институте сна, бывает такая гипервентиляция, что… Но И. уверил меня, что это ему не приснилось.

Она сбросилась не с дома И., а с соседнего, где нет выступающих одна из-под другой террас, с двадцатого этажа прямо вниз.

Через какое-то время И. снова ставил там машину, не найдя парковку в другом месте.

От козырька осталась фрамуга, а стекло или что там было, плексиглас… было полностью выбито. Об этом не сообщали в новостях, а когда я услышал через несколько дней о студенте, который сбросился с крыши, то я не сразу, но всё-таки понял, что не ослышался: речь шла о студенте, а не о студентке, и не в Олимпийской деревне, а возле Центральногот вокзала.

Репортёр отмечал, что прохожие снимали останки на айфоны, пока не приехала полиция.

Возможно, кто-то запечатлел и прыжок.

Стоя с И. возле дома, с которого прыгнула студентка, я молчал, что тут можно было сказать.

Вспоминал свои студенческие годы, не бывало ли у меня тогда подобных мыслей.

Понял, что не бывало, но вспомнил “Вечного студента”, этакую повесть о студенчестве, в которой я так сгустил краски, что где-то там мой герой и правда пытается во время жаркой сессии покончить с собой.

Но как-то так странно… что это похоже, скорее, не на сеппуку (он там бегает с длинным ножом), а на прыжок на предыдущую террасу.

Потом я пытался вспомнить студенток… И особенно — последнюю студентку, с которой я встречался, и которая была с определёнными странностями, но не такими всё-таки, чтобы.

Впрочем, что я знаю про ту, которая прыгнула с крыши: абсолютно ничего, может быть, она была как раз нормальная, и кто знает, что вообще было на самом деле, не толкнули ли её, с чего так быстро хаусмайстер сказал, что она это сделала, провалившись… я не верю, что, если даже это так и было, она оставила бы такую записку.

Хотя… во что я верю, во что нет, всё это холоймес, забыли.

Всё бывает.

Последняя студентка, с которой я встречался, говорила мне, как будто бы что-то предвидя: “Только, пожалуйста, хоть ты не будь художником!”

Хотя она никогда не спала с художниками, и это было задолго до моего первого рисунка, но я ведь был тогда, так сказать, “кунстфройндом” и “другом художников”, я брал её с собой на некоторые вернисажи и парти, и у неё вскоре создалось впечатление (не такое уж и ложное, кстати говоря), что в этом городе буквально осуществилась утопия Максимилиана и Бойса.

Ну, т. е. что здесь теперь ВСЕ художники.

Абсолютно все.

Она говорила мне: “Ну ладно, ты пишешь…”

Да, ещё перед этим она рассказывала мне, как излечила какого-то мальчика, с которым она встречалась, от сочинительства, она даже воспроизвела надо мной заклинание, которое на меня, в отличие от мальчика, правда, уже не могло подействовать, было слишком поздно.

Она рассказывала, кстати, как этот мальчик потом её благодарил за то, что она его излечила: благодаря этому он стал каким-то бизнесменом, или там менеджером.

“Ну ладно, ты пишешь, — говорила она, — это ещё не так банально… Но художником быть здесь точно не стоит, ты посмотри: здесь же ВСЕ художники!”

А с чего она это мне говорила?

Ну, м.б., я ей признавался иногда, что мне надоело уже писать об артефактах, пора самому их делать… Всегда добавляя: “Шучу”.

О том, чтобы РИСОВАТЬ я точно не помышлял, я имел в виду (в шутку, ну правда же) стать художником в том смысле, чтобы рвать бумагу, а не рисовать на ней.

Это я мог себе представить, хотя и признавался студентке, что у меня недостаточно для этого куража, я это чувствовал.

Но рисовать, как это делали пещерные люди, я точно не собирался… Пока я не рухнул с дуба и…

Я дописал вчера днём до троеточия, вывесил в фейсбуке черновик “на просушку”, а там его прочёл И. и поместил внизу коммент со ссылкой на вчерашние вечерние новости одного украинского канала, в которых в числе прочего сообщалось, что в Полтаве 4-метровый питон упал с балкона жилого дома на крышу нижнего балкона.

И. написал, что это уже не смешно.

А почему? Рождённый ползать выжил, пережив небольшое приключение в отсутствие хозяина, соседка и вызванная ею полиция об этом рассказывают в приподнятом настроении, показали и самого летуна, в общем, чем не хэппи-энд.

Илья Кукулин (не И.) написал в комменте, что это похоже на финал “Сентиментального путешествия” Стерна. Я не совсем понял, чем.

Там в конце Йорик хватает руку горничной, а у меня же нет горничной, и я не Йорик… надо спросить Илью, в комменте я было ответил, что это ещё не финал,
а теперь вот не уверен.

Да, я спросил, и Илья объяснил, что имел в виду просто обрыв текста на полуслове, больше ничего.

Хотя Стерна кто-то вспоминал и в статьях о моих опусах, но я уже не помню точно, кто и где.

Может быть, и финал. Потому что после этаких степенных рядов совпадений я скорее всего начну о них писать, а это совсем уже неблагодарная тема для беллетристики.

Я писал об этом в “Параллельной акции”, лень искать, но это просто: в жизни это, скажем так, слегка прикалывает, а в прозе, когда всё, если не выдумано, то смонтировано, это неинтересно, совпадения кажутся неестественными.

В “Параллельной акции” есть такая выдуманная группа “Coins-dance”, а о совпадениях я там почти не писал.

Но потом написал о них отдельный текст “Кино и немцы”, который стал как бы тормозным парашютом после “Параллельной акции”. Я разогнался, когда её писал до “ни дней без строчек” по 12-14 часов в день, ну т. е. так она писалась в первом приближении, а потом 10 лет переписки, “ПА” в этом смысле в два раза переплюнула мою i-книгу, та пролежала меньше, пока не утонула… Но я же зарекался это повторять здесь, что ж такое…

Ну ладно, это простительно, вспомнил “Параллельную акцию”, где я писал о потопе на типографии, вот и получается, что опять за рыбу гроши… Так что прежде всего надо перестать вспоминать “Параллельную акцию” и вообще закругляться, это же только “глава повести”.

Правда, она ещё не переросла “Шерсть” (вторую главу), кажется.

Можно ли рисовать совпадения? Не знаю, но писать о них точно не стоит.

В конце нужно бы нарисовать картину словами, вот это могло бы немного спасти этот текст…

Я же почти ничего не рисую в прозе, только бормочу всякую хренотень, поэтому я и начал, наверно, рисовать линиями…

А надо бы рисовать словами, а линией мыслить.

Где-то это было… у Делёза, да.

Ну вот лифт. Я вспомнил его вчера, когда прочитав в каком-то СМИ слова, что где-то на белом свете “не работают социальные лифты”, увидел лифт харьковского Театра кукол, который не работал никогда, или во всяком случае, так долго, что в его шахте выросли деревья и завелись домашние животные.

Я ходил в кукольный театр довольно часто, у нас был там знакомый администратор, родственник или просто друг родителей, и нас пропускали туда за здорово живёшь.

За полчаса до спектакля, чтобы родители могли пообщаться со своим другом, а я тем временем ещё раз заглянуть в музей кукол, который был, да и есть, надо полагать, то ли внизу, то ли вверху… скорее, в подвале, наверно.

Так или иначе, я проходил туда по ступенькам мимо шахты лифта, превращённой в маленький зверинец.

Там же мелкая сетка, и вот за нею, значит, порхали птички, прыгали белки, и такое там у меня было ощущение от лимонного света, что после этого казалось, спящие куклы в подвале вот-вот проснутся и тоже защебечут.

Их нельзя было трогать, по-моему, я точно не помню… наверно, нельзя, да.

Потом я вырос и у меня у самого был знакомый администратор. Ну, т. е. знакомая, которая не то чтобы там работала, в здании на площади Конституции, но у неё был собственный кукольный театр. Передвижной. Да, была таким карабасом, весь театр состоял из неё и двух-трёх актёров, но всё это уже не отсюда, не скажу “театр”, ну такой балаганчик этой главы, так и не дождавшись deus ex machine… во всяком случае, в старом смысле (как Фриц, в конце одноименной с ним повести полетевший на башенном кране в самом конце, причём дважды: в тексте и на последнем рисунке) заканчивается пением кенаря в лифте, где растут вечнозелёные растения, прыгают белки и порхают волнистые попугайчики.