Уловки, подлоги, обманки. III

Противоречия: переоценка обсценного. «Памятник»-загадка Иосифа Бродского

«Нох гроссер дихтер Гете задал ребус.
Унд ивиковы злые журавли,
из веймарского выпорхнув тумана,
ключ выхватили прямо из кармана.
И не спасла нас зоркость Эккермана.
И мы теперь, матрозен, на мели»

Иосиф Бродский. Два часа в резервуаре

«И кому оно нужно, это “добро”,
Если всем дорога – в золу…
Так давай же, бери, старина, перо!
И вот здесь распишись, “в углу”.

Тут чёрт потрогал мизинцем бровь…
И придвинул ко мне флакон.
И я спросил его: “Это кровь?”
“Чернила”, – ответил он…»

Александр Галич. Еще раз о черте

«Ну слово-то что, к нему привыкли, никого им не сразишь; да только дураки никак не разумеют, что женщина сотворена была из мужниной кости – да чем та не кость, что меж ног торчит?»

Жан-Пьер Бриссе. Сердце

«И я, который пишет эти строки,
в негромком скрипе вечного пера,
ползущего по клеткам в полумраке,
совсем недавно метивший в пророки,
я слышу голос своего вчера,
и волосы мои впадают в руки»

Иосиф Бродский. Неоконченное

Предуведомление и несколько загадок

Постараюсь осуществить свою давнюю мечту и написать о стихотворении максимально лаконично, то есть минимальными средствами. Разумеется, возражая всем ранее высказавшимся так или иначе на эту тему, иных предпосылок у меня и не бывает. Противоречие и смех – бобровые запруды в ручьях любопытства. А зачастую и попросту движение против течения, следование вперед при кажущемся скольжении вспять. Сейчас вкратце повторю основные принципы, высказанные для моей рубрики «По следам» на сайте «Хлебникова поле», созданном в Перми Владимиром Молотиловым. У этой репликации тройная цель. Повтор поможет установить связь «уловок» со «следами», заявить об устойчивом разнообразии способов чтения, а главное, выявить противоборства приемов в разных текстах у различных поэтов.

Поэму «Бледный огонь» («Pale Fire») Набоков начинает с причудливой метафоры– противоречивого рисунка птичьих следов. Творение погибшего поэта Джона Шейда будет построчно комментировать его новоявленный знакомец Кинбот, чьи примечания направлены в противоположную от поэмы сторону, – иначе говоря, комментатор будет реактивно фантазировать, болезненно искажая текст. Притом ни он сам, ни последующие более здравые исследователи не удостоят своим вниманием начальные строки (19–29) шейдовой поэмы о птичьих следах на снегу. В переводе Веры Набоковой:

А поутру морозные алмазы
Изумлены: чьи это ноги в шпорах пересекли
Слева направо белую страницу дороги?
Слева направо читается шифр зимы:
Точка, стрелка назад; повторение:
Точка, стрелка назад… Фазаний след! ‹…›
Не в «Шерлок Холмсе» ли он был, тот, чьи
Следы повернутых вспять башмаков указывали назад?

Птица перешла дорогу по снегу так, как мы пишем и читаем, слева направо. Ее следы выглядели приблизительно так: <– <– <–. Но «стрелка» птичьих лапок направлена вспять по отношению к движению, она смотрит назад, ее шифр схож с иудейскими письменами Мандельштама из «Грифельной оды»: «Обратно в крепь родник журчит / Цепочкой, пеночкой и речью». В стихотворении «Полдень в комнате» Бродский предлагает идиллию такого же классического перевертня:

…Следуя дальше, чем тело, взгляд
глаз, уходя вперед,
станет назад посылать подряд
всё, что в себя вберет.

Некоторые тексты зачастую напрашиваются на двоякое прочтение, якобы естественно образуя такие смысловые палиндромы. Далее, действуя приблизительно по той же «птичьей» методе, я предлагаю присмотреться к известнейшим стихотворным текстам, осмысление которых двузначно. Здесь, в частности, к суду присяжных привлечено стихотворение Бродского «Аеre Perennius».Читателю самому вольно выбирать аналитическую конструкцию по вкусу, ведь если бы все воспринимали поэтическую речь одинаково, это была бы не река, а болото. А в стоячей воде «противоречие», то есть речение от противного, автоматически упраздняется.

Конечно, этот прием подчеркнуто квазинаучен. Но, помню, как постоянное удивление вызывали у меня потуги тогдашнего «соавтора» уведомлять письменно про любую мелочь, что он впервые вводит ее в «научный оборот». Таким манером его библиография составила почти 700 позиций. (Из этого научного пособия мое имя было вытравлено с особым тщанием им собственноручно – такова спортивная жизнь.) И теперь не лучшего пошиба загадка: догадайтесь (если интересно), кто этот «добросовестный» библиограф? Может статься, именно ввиду вышеизложенного, по всем положениям психоанализа о комплексах и защитных механизмах, сейчас я настаиваю, что держусь от научных методологий подальше? И пусть прорастают и живут детали и подробности чтения, не введенные еще в наукообразный севооборот…

Текст

Далее речь пойдет об одном из последних стихотворений Иосифа Бродского, уже накрепко завоевавшем себе славу посмертного «памятника»:

Аеre Perennius

Приключилась на твердую вещь напасть:
будто лишних дней циферблата пасть
отрыгнула назад, до бровей сыта
крупным будущим чтобы считать до ста.
И вокруг твердой вещи чужие ей
встали кодлом, базаря «Ржавей живей»
и «Даешь песок, чтобы в гроб хромать,
если ты из кости или камня, мать».
Отвечала вещь, на слова скупа:
«Не замай меня, лишних дней толпа!
Гнуть свинцовый дрын или кровли жесть –
не рукой под черную юбку лезть.
А тот камень-кость, гвоздь моей красы –
он скучает по вам с мезозоя, псы:
от него в веках борозда длинней,
чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней».

Текст вызвал бурную импрессию читающей публики, мнения которой полярно размежевались. Одни усматривали низкое, другие – высокое, но ни тем, ни другим не удалось ясно ответить на вопрос: «Что это?» И то сказать, стихотворение – классический пример загадки озорной или нехорошей, неприличной.

В своей книге «Морфология загадки» (2008) Савелий Сендерович дает такое определение этому разряду энигм:

«Озорная загадка отличается морфологически. В ней напористому намеку на сексуальное содержание противопоставлена невинная разгадка – она отвергает намек, но, конечно же, не аннулирует его предшествующий эффект».

Бродский, безусловно, поднаторел в создании «стишков»-загадок, с явным или скрытным нескромным содержанием, но на этой почве побывало уже немало любителей разной степени такта и прозорливости. И всё же надеюсь обратиться в будущем к наиболее значительным стихотворениям (и не только у Бродского), оставшимся «невидимками», несмотря на повышенный спрос на них.

Краткий обзор комментариев

Вернемся к «Aere Perennius». Детальный обзор написанного на тему «Памятника» дал в 2010 году Павел Рыбкин к 70-летию Бродского. Подробный комментарий представлен также Львом Лосевым в двухтомнике «Библиотеки поэта» (2011). Чтобы не подразделять полемизирующие отряды разгадчиков-аналитиков на условных «правых» и «левых» или, еще того обидней, – «белых» и «красных», «зеленых» или «жовто-блакитных», назову одну группу – «икс», а другую – «игрек».

Наиболее отчетливо в группе «икс» высказался Николай Славянский статьей «Твердая вещь». Автор подытоживает свою дотошную аргументацию кратким резюме: Бродский выстроил памятник искусству в виде всепрободающего фаллоса. Также поэт здесь трактуется как экстремистскийпротивник христианства, посылающий «всех непричастных к его поэзии на ххх».

В том же номере «Нового мира» помещено эссе Анатолия Наймана «Заметки для памятника» с итогами теми же, что у Славянского, но приглушенными библейскими аллюзиями и скорбным состраданием: «Презрение могло бы стать полным, если бы за ним не вставала всепоглощающая и стоически таимая боль от сознания, что так – будет, надвигается, есть и ничего другого не будет, уже нет. А ведь в самом-то деле “медь ли плоть моя?”. И “есть ли во мне помощь для меня, и есть ли для меня какая опора?” Безнадежность. Но я – был».

Воззрения сообщества «игрек» суммированы в антологии «Абсолютное стихотворение» (2005), собранной и комментированной Борисом Хазановым. Последний текст в сборнике – «Aere Perennius» Бродского. Составитель во вступлении дал описание принципов своего отбора, подчеркнув, что он относит к «абсолютным» такие неуловимые тексты, которые не допускают ни комментирования, ни анализа, стремящегося взломать замкнутость и истолковать до конца смысл стихотворения.

Несмотря на свои же строгие инструкции, Хазанов не устоял перед соревновательным искушением и поместил комментарий к «Aere Perennius»:

«Стихотворение под заголовком, отсылающим к Горацию (“Бронзы долговечней…”), завершает традицию Памятников в русской поэзии. То же, что у Горация, количество строк, тот же размер: 1-я асклепиадова строфа. <…> Монумент, воздвигнутый поэтом, именуется “твёрдой вещью”. Скала-памятник в самом деле долговечней бронзы: это порода, отложившаяся в доисторические времена. Псы будущего, “лишние дни”, готовые изгрызть её в песок, ничего не смогут с ней поделать. Мощь поэзии, которой приходилось работать со свинцом и кровельным железом, вечность поэзии – надёжней “вечной жизни с кадилом в ней”».

Моя контрверсия

Самое время предъявить собственную версию разгадки.

«Памятник» Бродского задуман нарочито отличным от установившейся многовековой традиции, поэт играет на привычных ожиданиях, переворачивая их. Причем проделывает это на таком словесном узоре, который менее всего ожидаем в качестве перевертня. При этом пушкинским заветом «и не оспоривай глупца» поэт полностью пренебрегает.

Перепевая текст Горация, поэты всячески подчеркивали «нерукотворность» монумента – божественную ипостась поэтического вдохновения. Но еще в «Старой записной книжке» Вяземский возразил Пушкину: «В превосходном своем exegi monumentum разве не сказал он: «я памятник себе воздвиг нерукотворный»! А чем же писал он стихи свои, как не рукою? Статуя ваятеля, картина живописца так же рукотворны, как и написанная песня поэта».

Оттого и «скульптура» работы Бродского сугубо телесна, в буквальном смысле рукотворна, умышленно удвоена. «Твердая вещь» Бродского – это рука поэта с ручкой, вечным пером. В течение веков орудия письма менялись: камень у первобытного человека; палочки для писания клинописью на глине; стило – заостренная медная или костяная палочка; бамбуковые, гусиные, стальные перья и грифели; и наконец – капиллярные и шариковые авторучки, самописки. Именно вечное перо и есть тот перл, что удостаивается высшей похвалы: «тот камень-кость, гвоздь моей красы».

Как и полагается в сборниках загадок, последнее слово текста (перевернутое) и есть его разгадка. Так и у Бродского: вечное перо поэта оставляет в веках борозду длинней, «чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней». Имеется в виду – в жизни? Нет, кадило «в ней» – в руке того, кто поет «Вечную память» – молитву на отпевании или панихиде, что вообще-то не является выражением презрения к христианским обрядам, как виделось некоторым читателям.

Достойная почестей рабочая рука названа и чуть выше, она гнет «свинцовый дрын или кровли жесть», ей противопоставлена кисть повесы, чье расхожее занятие – не великий труд, а блуд – «рукой под черную юбку лезть».

Бродский описывает передрягу, в которую могут попасть его вечные спутники, если механизм времени вдруг даст сбои и начнет куражиться над важнейшими орудиями производства поэта. Такая напасть иронично зафиксирована еще в раннем его «Петербургском романе» (1961): «… и возникающий на миг / короткий запах злого смысла / твоих обыденных забот, / и стрелки крутятся не быстро, / и время делает аборт».

Высокая речь о вечности переведена в низкую сферу бытия, хотя сама дискуссия спровоцирована державинской рекой времен. Выступление хора «лишних дней», то есть остатков тысячелетий, агрессивно и вульгарно, так как блатной сленг задан цифер-блатом. Векторы поступков у поэтов разнонаправлены, но осмыслены в единой области поглощения – в сфере пожирающего Хроноса. Пасть циферблата Бродского изрыгает череду «лишних дней», у Державина, напротив, – излишек поглощается зевом времени: «А если что и остается <…> То вечности жерлом пожрется».

Изрыгание взамен пожирания в корне меняет и общую картину соревнования, превращая его в противоборство. «Пропасть забвенья» и ее представители («толпа лишних дней») бессильны перед рукотворными «твердыми вещами» поэтического хозяйства («что написано пером, того не вырубишь топором») – борозды, которую проводит рука с вечным пером.

Вечность рифмуется с «конечностью»-рукой, а не с концом. Рука сильнее реки (напоминаю строку, приведенную в эпиграфе: «и волосы мои впадают в руки»). Работа ручки надежнее речи: любая фиксация речи – на бумаге ли, в камне, глине – сохранней дыма кадила и духовных песнопений о вечной жизни, улетающих ввысь. Записанный поэтический лад долговечнее и ладана, и бронзы с медью.

Детали и подробности

Обращу внимание на несколько «дубликатов» – словесных и смысловых. Скупость «твердой вещи» на слова обеспеченаскопом– толпой, кодлой, базаром. Pen(вечное перо) травестировано обманным penis’ом; в свою очередь название – perennis – уже включает и латинское вечное, и русское перо, и pe(ren)nis. Разумеется, пасть предполагает падение в Past-прошлое; вещность и конечность соревнуются с вечностью; кодло (кодла) – анаграмма кадила; жесть-жисть равна жизни, которая и есть составная часть мезо-зоя. Наконец, кровля содержит блуд крови, и эта тема поддержана следующей строкой: «рукой под черную юбку лезть». Лишние дни напоминают о лишних людях – безработных-«тунеядцах», к которым и был отнесен Бродский:«Я вообще отношусь с недоверьем к ближним. / Оскорбляю кухню желудком лишним. / В довершенье всего досаждаю личным / взглядом на роль человека в жизни» («Речь о пролитом молоке»).

Прототипы

Конечно, сперва приходит на память «Грифельная ода» Мандельштама, где графит, уголь, мел, свинец, кремень–питомцы студии воды-речи – обучают поэта начертанию иконоборческих знаков.

Прежде чем назвать еще один ближайший прообраз, приведу опять-таки «птичью» загадку, типологически близкую ответам «армянского радио», хотя имеет она вполне заморское происхождение. В первом сезоне мультсериала «Animals» (2014) нью-йоркские голуби ведут внушительную подготовку к соревнованию: кто быстрее долетит до «зеленой тетки с мороженым»? Догадались? Правильно, их цель – статуя Свободы.

Рука Свободы с факелом – ближайшая родственница руки с вечным пером Бродского. Как не вспомнить: «…в мой жестокий век восславил я свободу». В «Римских элегиях» (1981) поэт писал о сходстве и неразрывной связи – вечного пера и языка факела: просвещение от письма и от света пламени, схожего с запятой, дающей дление строчкам и жизни, в отличие от точки, означающей конец, смерть.

Да и копоть твоя воспаряет выше
помыслов автора этих строчек.
Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;
вечным пером, в память твоих субтильных
запятых, на исходе тысячелетья в Риме
я вывожу слова «факел», «фитиль», «светильник»,
а не точку – и комната выглядит как в начале.
(Сочиняя, перо мало что сочинило).
О, сколько света дают ночами
сливающиеся с темнотой чернила!

Стройматериалы для фундамента

Долгострой этого обелиска продолжался всю жизнь поэта. Достаточно в оцифрованном своде стихов и прозы Бродского набрать контрольные слова «памятник», «перо», «вечность», «рука», «конечность» – и мы получим сотни подступов к горациевой теме.

Приведу здесь несколько отрывков из текстов Бродского, которые были подготовкой к созданию его монумента, отличного от всех наличествующих.

В «Римских элегиях» (1981) была только подана заявка на участие в конкурсе. Но уже здесь опробуются будущие атрибуты: в вечную пасть времени жемчужиной помещен сам Гораций; будущий памятник, в отличие от вечности, отнесен к вещности и назван «каменной вещью»; длинную память жизни обеспечивает не борозда вечного пера-перла, а буквы, черная краска и негатив фотоаппарата. Перл аукнется затем в «гвозде красы»; острастка туч воплотится в скупую угрозу злобной толпе. Из букв имени Горация получены горячность, горло, камень-гора, а в будущем – орать (вещать) и орать (пахать борозду).

…и в горячей
полости горла холодным перлом
перекатывается Гораций.
Я не воздвиг уходящей к тучам
каменной вещи для их острастки.
О своем – и о любом – грядущем
я узнал у буквы, у черной краски.
Так задремывают в обнимку
с «лейкой», чтоб, преломляя в линзе
сны, себя опознать по снимку,
очнувшись в более длинной жизни.

В стихах, написанных на смерть матери, в центр поставлено вопрошание об упрочении памяти о ней без монументов. Удлинят ли черту жизни обоих – поэта и матери – бытовые вещи её обихода? Бродский признает очевидность постулата Пастернака: «так, значит, и впрямь / Всю жизнь удаляется, а не длится / Любовь, удивленья мгновенная дань?»

Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,
нет! как платформа с вывеской «Вырица» или «Тарту».
Но надвигаются лица, не знающие друг друга,
местности, нанесенные точно вчера на карту,
и заполняют вакуум. Видимо, никому из
нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
недостаточно извести. «В нашей семье, – волнуясь,
ты бы вставила, – не было ни военных,
ни великих мыслителей». Правильно: невским струям
отраженье еще одной вещи невыносимо.
Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!

В 1995 году Бродский написал по-английски эссе «Письмо к Горацию», которое было переведено в России и опубликовано в 1997. Здесь центральное место занимало сновидение автора с женской рукой на радиаторе в римской комнате. Сама по себе эта рука могла означать всё что угодно, если бы не сопровождалась возгласом: «Не правда ли, ты не станешь каламбурить о pen’e и penis’e?» Вместо Горация сам поэт ответил на вопрос созданием «Aere Perennius» по всем правилам каламбура.

Завершу перечисление аллюзий двумя строчками Бродского, продолжающими тему равенства штыка и пера у Маяковского: «И макает в горло дракона златой Егорий, / как в чернила, копье» («Венецианские строфы (2)»).

У Бродского повсеместно уравниваются в правах вечное перо, чернильница и пасть вечности, копье и горло дракона, рука и черная юбка темноты, обелиск и кров неба, бильярдный шар и луза, а также прочие вещи, стремящиеся к концу перспективы. Но, совершая кульбиты, они служат обманками, вечно подменяя в стихах друг друга.

Всегда приятно в заключение подкрепить сказанное какой-никакой максимой подвергшегося разбору автора. В эссе «Как читать книгу» (1988) Бродский утверждал: «А именно сопротивление клише и отличает искусство от жизни».

Аллюзии, без реминисценций и иллюзий

А сейчас еще один кульбит, подсказанный Бродским. Вспомним строчки из Хлебникова о море, которое протягивает поэту ручку и поет «Вечную память» собакам-псам. Или циферблат Мандельштама с разговором о вечности, когда болезнь Батюшкова не на миг подменяется спесью его церковного персонажа-синонима. Или незамысловатая, якобы обыденная зарисовка Мандельштама «Таверна», где в перекличке с Бродским участвуют многие «реалии». Здесь имеются воровская шайка, кости домино, монахи, рынок-базар, собаки-псы, песок и, конечно, вечность. А в результате – внешне ничего общего. Если не считать, что стихотворение Мандельштама тоже о дубликатах и вечном обмене – цепочке словесных взаимодействий, которыми изначально руководит латинский глагол «voro» – пожирать, поглощать.

Обо всем этом распространяться не буду, укажу только на потаенное (в момент написания «Памятника») стихотворение Бродского «На независимость Украины» (1991). Именно здесь были опробованы основные компоненты, используемые затем в «переложении» Горация.

Итак, по старшинству присваиваем № 1 тексту об Украине, не приведенному из политкорректности. «Aere Perennius» будет сосуществовать с ним под № 2. В обоих стихотворениях использована вульгарная лексика и базарный идиолект с упором на суржик, который вполне объясним в первом случае. Во втором украинизмы и просторечные обороты – не замай, скучает по вам, базарить, дрын – служат усилением чужеродности дискутирующих. Как и было напророчено в № 1, поэт сам обращается «к строчкам из Александра», создавая памятник. Из пасти циферблата/времени/империи выпадают предательские элементы: в № 1 – множество последователей Мазепы, стремящихся к самостийности; в № 2 – изрыгается толпа-кодла лишних дней. Костей и вековечных оскорблений накоплено в обоих текстах в избытке. Противоречие (возвратное течение) присутствует повсеместно – в № 1 решается вопрос, потечет ли вспять гордый Днипро, пресытившись обидами; в № 2 будущее, переполнившись «до бровей» лишениями, катится в прошлое.

И в том и в другом случае Бродский пренебрегает клишированностью сознаний и восприятий, что и позволяет, собственно, говорить о сходстве подступов и построений. То есть, когда поэт создает собственный памятник-статую, настаивая на самостоянии и неразрывном союзе руки и вечного пера, он возвращается к своей уязвленной инвективе о попранном братстве народов. При том, что – согласитесь – наличествующие результаты в корне различны.