Читая Фукидида
Великий театр мира имеет скудный состав. В исторических костюмах, с языком разных эпох на устах, в нем снова и снова появляются одни и те же персонажи, разыгрывая пару извечных конфликтов.
Эрнст Юнгер
Историки и мемуаристы
Уже в эпоху Ренессанса было проведено различие между историками-учеными и мемуаристами, которые сами принимали участие в событиях и затем описывали известный им эпизод истории или предавались размышлениям на исторические темы.
У читателей мемуаристы всегда имели некоторое преимущество перед учеными. Труды Фукидида, Юлия Цезаря, Тацита, Макиавелли и Болингброка, переписываемые и перепечатываемые бесчисленными поколениями писцов и наборщиков, читались на протяжении веков с неослабевающим интересом. Труды же ученых-историков, как правило, представляющих те же события более всесторонне и систематически, не пользовались таким же успехом. Их обычно читают до тех пор, пока библиография в конце книги не устареет. Лишь немногие из них выдерживают более чем одно издание.
Причина этого преимущества мемуаристов не вполне понятна. Участники событий часто возвышаются над учеными своим авторитетом исторических личностей, знаменитых монархов и воинов. Этот факт может иметь значение, когда речь идет о военных записках Цезаря, «Завещании» Карла V или «Мемориале Святой Елены», но совсем не объясняет популярности Фукидида, Макиавелли и Болингброка, величайших писателей-мемуаристов. Фукидид был малоизвестным афинским флотоводцем, который в результате военных неудач был лишен командования народным судом и отправлен в изгнание. Макиавелли был флорентийским дипломатом в отставке. Болингброк, наконец, был английским министром, обвиненным в государственной измене и бесславно удаленным от политической жизни. Их статус как исторических фигур скромен и не объясняет их популярности среди читателей.
Сомнительно также, что рассказы участников событий вызывают у читателя больше доверия, чем труды ученых. Более сложные события не умещаются в воспоминаниях какого-либо очевидца. Кроме того, в работах Фукидида, Макиавелли или Болингброка почти полностью отсутствует то, что можно было бы назвать словом «рассказ очевидца».
Личный опыт находит в их произведениях иное выражение.
Кажется, превосходство мемуаристов заложено в самой структуре их повествования. Историк имеет перед собой застывший в своей необратимости поток свершившихся фактов. Разными могут быть его интересы, методы и видение прошлого, разным может быть характер документирования, но материал остается неизменным. Видя свершившиеся факты с определенного расстояния, в прошлом историк видит их как бы выровненными в одном направлении, освещенными с одной стороны.
Иную структуру имеет исторический материал, поведанный участниками событий. Эти последние видели, как каждый из описанных ими исторических фактов приближался, дополнялся и уходил в прошлое. Сначала они видели их в условном виде, до того, как решения и исполнительские способности современников придали им форму необратимых совершённых фактов, которые впоследствии изучались историками. Приходящие и дополняющие факты представлялись им зависимыми от решений, от выбора пути: налево – в Константинополь, направо – к Риму.
Непохожесть опыта делает разной связь между фактами у мемуаристов и историков. Мемуарист ведет протокол эксперимента, исход которого не вполне соответствовал ожиданиям. В его связывании фактов на первый план выходят мотивы индивидуальных и коллективных действий, являющиеся важной составляющей явлений, попадающих в поле его зрения. Для историка, сталкивающегося с необратимо свершившимися событиями прошлого, мотивы действий отходят на второй план, они скорее являются литературным элементом повествования. Исторические персонажи и коллективы поступали для него так или иначе, не имея, по всей видимости, возможности поступить иначе; другие их возможные решения и варианты действий не входят в его восприятие.
Таким образом, историк представляет прошлое в его уникальных аспектах, в то время как мемуарист обращает внимание на повторяющиеся элементы истории, содержащиеся, прежде всего, в мотивах действий и способности предвидеть их последствия. Если мы ищем верное изложение фактов прошлого, мы берем в руки труды ученых-историков; если мы обращаемся к прошлому в поисках материала для сравнений, который мог бы пролить свет на современные явления, мы обращаемся к мемуаристам.
Пелопоннесская война
Фукидида не читают в школах, и знания о нем не входят сегодня в так называемые рамки общего образования. Поэтому коротко скажем, что он написал историю Пелопоннесской войны (431-404 гг. до н. э.). Эта война положила конец богатству и политическому значению Древней Греции, впоследствии захваченной македонцами и римлянами. Афинский гражданин Фукидид сразу оценил всю важность грядущих событий и начал записывать историю войны сразу после ее начала. Приговоренный афинским народным судом к изгнанию на восьмом году войны, он провел в изгнании двадцать лет, продолжая писать историю войны, которая все еще продолжалась. После окончательного поражения Афин всеобщая амнистия позволила ему вернуться в родной город, где он вскоре умер или был убит. Его незаконченная история охватывает двадцать один год войны. Ее наиболее яркой чертой является стремление к беспристрастности. В речах, вложенных в уста политиков и дипломатов, Фукидид кратко излагает аргументы каждого оппонента.
Уже в первых главах Фукидида мы видим знакомую нам по более позднему опыту картину нарастающего антагонизма между двумя сильными государствами – сегодня мы бы назвали их сверхдержавами – каждое из которых окружено группой более слабых союзников и сателлитов. Этот антагонизм развивается параллельно в нескольких плоскостях. В племенной плоскости – или в национальной, как мы бы сказали сегодня – ионийские племена группируются вокруг Афин, дорийские – вокруг Спарты. В политической, точнее, идеологической плоскости, Афины имеют демократический строй и в пределах своей сферы влияния поддерживают повсеместно народовластие, в то время как Спарта управляется численно меньшим слоем «олигархов» и в пределах своей сферы влияния поддерживает этот тип правления.
Оба государства разделяют стремление к гегемонии в греческом мире при разном развитии военно-технических средств. У Афин более сильный флот, у Спарты – более сильная сухопутная армия. Город и порт Афины – неприступная крепость, окруженная «длинными стенами», но сухопутных сил Афин недостаточно для обороны прилегающей к столице страны, ежегодно опустошаемой в сезон сбора урожая лакедемонскими войсками, свободно перемещающимися по материку. Афиняне же господствуют на море; они могут неожиданно высаживаться на побережьях противника, укреплять там легко обороняемые пункты, побеспокоить его и развязать идеологическую войну на его собственной территории. Почти все острова, принадлежащие спартанскому блоку, рано или поздно попадают в руки Афин. Однако Спарта и Афины нигде не могут столкнуться лицом к лицу, провести битву, которая решит судьбу войны. До самого конца неясно, что приведет к победе – более сильный флот или более сильная сухопутная армия. Каждое неудачное действие ставит под сомнение ценность общей стратегической концепции, каждая ошибка в предсказаниях становится преступлением против государства. Незадачливые предводители обречены на изгнание или бегут от гнева народа к врагу. В ряде случаев победа кажется недостижимой для обеих сторон, и верх берут сторонники сосуществования. Мир подписан, но ощущение взаимной угрозы сохраняется, военные приготовления не прекращаются, и через некоторое время война начинается снова.
На момент начала войны Греция свободна от тиранов. Во всех городах царит более или менее демократическая система. Решения принимаются с учетом того, свободен ли весь народ или правят «олигархи». Пелопоннесская война носит народный характер, вовлекая всех в водоворот действий, обременяя каждого общей ответственностью, внушая надежду на победу и страх перед поражением; никому не позволено оставаться в стороне от событий. Отсюда ее беспощадность и бескомпромиссность.
Итальянский историк Гульельмо Ферреро в нескольких когда-то знаменитых книгах объяснил, почему народные войны современной эпохи, начиная с Французской революции, носят характер беспощадности и разрушения, чего не было в войнах, которые вели абсолютные монархи. Соображения Ферреро часто приходят на ум при чтении Фукидида.
Судьбы союзников и сателлитов
Не имея возможности противостоять силам своего главного противника, афиняне и спартанцы долгое время ведут войну за счет своих союзников.
Роль более слабого союзника никогда не была завидной. В старых трактатах о военном искусстве можно найти рекомендацию, что при столкновении двух союзных противников нужно нападать на более слабого первым, потому что более сильный всегда найдет массу причин не прийти на помощь. Макиавелли советует вообще не вступать в союз с более сильным партнером, потому что, каков бы ни был общий исход войны, слабый всегда окажется в проигрыше. В случае поражения более сильный партнер попытается заключить мир за счет более слабого союзника, а в случае победы тот окажется один на один с победителем, без возможности маневрировать и оставленный практически на его милость и немилость. Ранние авторы, по-видимому, были обязаны этими истинами прочтению Фукидида. Еще со времен Древней Греции люди задавались вопросом, чего – исходя из предыдущего опыта – они могут ожидать, вступая в союз с более сильным партнером. Можно только удивляться тому, как такой прилежный читатель Макиавелли как Муссолини, а также многие другие, не вынесли уроков из трудов флорентийского мастера, написанных для них.
Афины и Спарта ведут войну против союзников своего противника различными способами: силой и террором, разрушением городов, убийством или уводом населения в рабство, а также идеологической войной. Если до этого афиняне, перенеся с Делоса в Афины союзную казну, пополняемую за счет сборов или, скорее, контрибуций союзников, стали обращаться с последними без церемоний, не спрашивая их мнения по поводу распоряжения общим фондом в вопросах общей политики. Поэтому спартанцы избрали противоположную тактику: они созвали своих союзников на совет, на котором война была принята большинством голосов. Отныне они будут вести войну за освобождение греческих республик от афинского ига. Эта тактика приносит им значительный успех. Со своей стороны, афиняне пытаются разжечь восстание илотов в Спарте и с этой целью оккупируют несколько пунктов спартанского побережья. В ответ спартанцы призывают часть илотов в армию и обещают защитникам родины свободу. Римляне последовали их примеру, вооружив рабов и пообещав им свободу во время вторжения Ганнибала. Эти шаги дают представление о социальных преобразованиях, которые влекут за собой народные войны. Подобно чудовищной фабрике, Пелопоннесская война, с одной стороны, тысячами перемалывала бывшие республиканские элиты, превращая их в рабов, а с другой – приносила свободу тем, кто до сих пор не мог обрести ее собственными усилиями.
Уже в годы предшествовавшие войне каждое проявление внутренней жизни небольших республик рассматривалось в Афинах и Спарте с точки зрения его полезности для гегемонистских планов этих государств, готовых к военному вмешательству в случае предполагаемого нарушения существующего баланса сил. Всеобъемлющая война началась с одной из таких интервенций на отдаленном побережье нынешней Албании. Коринф и Керкира, республики, между прочим, принадлежавшие к дорийской группе, боролись там за влияние в городе Эпидамне. В вооруженном конфликте Керкира одержала победу, после чего Коринф начал готовиться к возмездию. Обеспокоенные этими приготовлениями, керкиряне обратились за помощью к Афинам. Выслушав депутатов Керкиры и Коринфа и предварительно обсудив вопрос на двух народных собраниях, афиняне решили заключить союз с Керкирой и оказать ей ограниченную помощь для затягивания конфликта. Среди государств лакедемонского блока Керкира и Коринф обладали самыми крупными флотами, и нейтрализация этих двух флотов в затяжном конфликте представлялась афинянам целесообразной.
В этом первом, пока еще локальном вооруженном столкновении есть деталь, повторяющаяся с тех пор до конца войны: одержав победу над коринфским флотом, керкиряне вырезали всех пленных, кроме коринфских граждан, которых они заковали в цепи.
Пожалуй, мы сильно ошибемся, если легкомысленно отмахнемся от этой детали как от проявления варварства, присущего античному миру. Расправы над пленными и жителями завоеванных городов были не неконтролируемым импульсом, а в основном заранее продуманным шагом, результатом греческого рационализма, проникшего в сферу политики и стратегии во времена Перикла. В «Discorso» Макиавелли, непревзойденном путеводителе по мрачной бездне рационализированной игры в насилие, есть небольшая глава, посвященная наиболее эффективным рецептам предотвращения мира. Чтобы лишить народ или князя желания искать компромисс, – пишет флорентиец, – нет более надежного способа, чем оскорбить противную сторону какой-нибудь ужасной жестокостью. Далее мастер приводит несколько примеров, объясняющих, какими мотивами могут руководствоваться люди, прибегающие к подобным средствам. Один из них особенно поучителен. Две римские колонии – Велитры и Цирцеи – подняли восстание, надеясь на поддержку других народов Лациума, но поражение последних помешало их планам. Тогда некоторые граждане решили послать в Рим послов с просьбой о мире. Вожди же восстания, опасаясь, что вся вина будет возложена на них и что им не избежать страшного наказания, решили сорвать переговоры, совершив какой-нибудь акт жестокости на римской территории.
Соперничество между Афинами и Спартой поддерживало состояние скрытой или открытой гражданской войны во всех небольших республиках. В каждой из них друг с другом сталкивались сторонники народовластия, рассчитывавшие на помощь Афин, с олигархистами, рассчитывавшими на помощь Спарты. Партия власти, если она неосмотрительно начинала внешнюю войну, должна была вести её, даже если бы это привело к худшему исходу, потому что признание поражения, попытки заключить мир и вообще любые жесты, способные ослабить напряжение психоза осажденного города, угрожали приходом к власти внутренних противников, на сделки с которыми нельзя было рассчитывать. Дальнейшая судьба Керкиры показывает, что подобные предсказания часто оказывались верными. В этих обстоятельствах мирные переговоры казались власть имущим порой более опасными, чем дальнейшие военные действия, и рецепт Макиавелли по предотвращению мира приходил на ум как единственный логический вывод из такого положения дел.
Массовые убийства свободного населения и зверства, сопровождавшие Пелопоннесскую войну, имели и другие мотивы, столь же логично вытекавшие из положения и стратегии Афин. Выступая на народном собрании в поддержку объявления войны Спарте, Перикл следующим образом охарактеризовал положение республики, которая тогда находилась на пике своего могущества, и вытекающую из этого стратегию. Сила Афин, сказал он, – заключается в их флоте: Афиняне могут спокойно смотреть на спартанцев, разоряющих ближайшие окрестности города, потому что для исхода войны это не имеет никакого значения. Пока они господствуют на море, афиняне могут держать в повиновении своих союзников, обеспечивая себя средствами для продолжения войны. С другой стороны, любой компромисс со спартанцами, претендующими на несколько городов, захваченных афинянами, может привести лишь к подрыву власти последних над союзниками и падению республики. В этих условиях, по мнению Перикла, у Афин не было иного выхода, кроме войны.
Для города, осажденного с суши, держать в повиновении союзников, поставляющих деньги, продовольствие и древесину для строительства кораблей, казалось альфой и омегой, ключом не только к победе, но и к тому, чтобы просто остаться в живых. Предпочитая войну малейшему уменьшению своей власти над союзниками, афиняне, если они хотели быть последовательными, не могли допустить никаких тенденций последних к независимости. Их правление становилось все более жестким, все более беспощадным.
В речи, произнесенной после первых неудач войны, Перикл, призывая к дальнейшим усилиям и жертвам, обращает внимание афинского народа на опасность того, что в случае поражения ему будет угрожать ненависть, вызванная долгим обладанием властью; ведь афинский народ обладал властью, ставившей его в положение тирана: использование этой власти может быть несправедливым, но отказ от неё наверняка будет опасным.
Аргументы Перикла, послужившие образцом для многих более поздних рассуждений, которые до сих пор звучат у нас в ушах, позволяют нам распознать этапы драматического развития отношений между великой державой и ее малыми союзниками.
Этап первый. Для достижения гегемонии и даже для сохранения позиций в борьбе с сильным соперником наличие союзников, сателлитов и колоний просто необходимо. Мы не расстанемся с ними ни при каких обстоятельствах, любой ценой; так что нам не о чем с ними говорить.
Этап второй. Союзники, сателлиты и колонии сыты нами по горло, они нас ненавидят. Если мы выпустим их из рук, они пополнят ряды врага; их непримиримая враждебность затруднит согласие с последним, снизит шансы на сосуществование. Поэтому мы должны держать их в повиновении любой ценой, не отступая ни перед какими средствами.
Третий этап. Наши союзники, сателлиты и т. д. восстают, оказывают вооруженное сопротивление. Если они пробьются, то увеличат силы противника; но и для подавления их восстания потребуется длительная борьба и оттягивание части наших сил. Лучшим решением было бы полностью их уничтожить.
Перикл видел два первых этапа, но вот и третий.
На четвертом году войны Митилена и другие города острова Лесбос, до сих пор состоявшие в союзе с Афинами, начали готовиться к отделению от него. У афинян на острове было несколько сторонников, которые сообщили об этих приготовлениях. Города острова еще не были достаточно укреплены для длительного сопротивления, поэтому Митилена отправила в Афины посланников, чтобы урегулировать вопрос мирным путем. Однако, опасаясь провала переговоров, митиленцы одновременно отправили других посланников в Спарту, чтобы заручиться возможной помощью с этой стороны. С прибывшим афинским флотоводцем было подписано соглашение, согласно которому до получения известий из Афин он должен был воздерживаться от каких-либо репрессий.
Известие о попытке Митилены отколоться вызвало бурю гнева в Афинах. После публичных дебатов народ решил приговорить к смерти прибывших депутатов и всех митиленцев, способных носить оружие, а женщин и детей продать на невольничьем рынке. Этот приказ был немедленно отправлен ожидавшему на острове флотоводцу. На следующий день по инициативе нескольких почтенных граждан обсуждение возобновилось. В течение долгого времени высказывались разные мнения. Общая казнь союзников по-прежнему имела множество сторонников. В качестве главного аргумента противники выдвигали то, что афиняне получат мало пользы от столь масштабной резни. Незначительным большинством голосов народ отменил предыдущее постановление, приказав лишить жизни только самых виновных. В результате на острове было приведено в исполнение около тысячи смертных приговоров.
Не лучше сложилась судьба и союзников Афин, когда в результате военных действий они попали в руки лакедемонян. Первыми в таком положении после длительной осады оказались жители Платеи. В какой-то момент командующий спартанской армией понял, что платейцы, ослабленные голодом, не могут больше оказывать сопротивление. Однако инструкции запрещали ему брать город штурмом. Спартанцы предполагали, что на мирных переговорах им придется вернуть свои территориальные приобретения, а чтобы выторговать Платеи, они хотели иметь за спиной аргумент, что платейцы сдали им город по собственной воле. Поэтому спартанский полководец предложил осажденным сдаться, гарантируя, что никто не будет наказан без суда и следствия. Через несколько дней в Платеи прибыл спартанский суд. Фукидид сохранил обширное изложение речей сторон, то есть платейцев и фиванцев, также заинтересованных в деле. Со свойственным спартанцам лаконизмом суд задал платейцам только один вопрос: оказали ли они какую-либо услугу Спарте во время войны, и, получив отрицательный ответ, приговорил всех без исключения к смерти. Женщины и дети были проданы на невольничьем рынке.
В другом месте мы читаем, что спартанский флотоводец, плывший вдоль берегов Ионии, в какой-то момент приказал убить большинство пленников, захваченных во время экспедиции. Посланцы с острова Самос указали ему на то, что, ведя войну якобы для освобождения Греции от афинского ига, он не должен лишать жизни пленников, которые даже не имели возможности сражаться против Спарты. Признав справедливость этих доводов, адмирал приказал освободить оставшихся в живых.
Однако города, отколовшиеся от Афин с помощью лакедемонян, в основном были предоставлены сами себе. Эта идиллия закончилась на первых же мирных переговорах. Спартанцы вернули Афинам города, отпавшие от них во время войны. В зависимости от племенных связей одни города оставляли за своими жителями право покинуть город с движимым имуществом, другие отдавали все население на милость афинян.
Модели власти
Античный мир завещал последующим векам две модели власти: городскую республику и счастливого самодержца: Александра Македонского, Августа, Антонина Пия… Читая Фукидида, создается впечатление, что в глазах древних эти модели не противостояли друг другу, а скорее дополняли.
Каждая из них находила свою противоположность в самой себе, в своих крайних и карикатурных формах. Противоположностью республики был образ буйного народа, противоположностью счастливого единоличного правления – тирания. Эксцессы тирании и народного правления настолько захватили воображение древних, что контраст между демократическим и абсолютным правлением отчасти ускользнул от их внимания. Подобное отношение к различным системам правления можно найти и у Макиавелли.
Предательство как система
Греческая история оставила нам яркие примеры постоянства, верности, силы характера и самопожертвования. Самый известный из них – гибель при Фермопилах трехсот спартанцев, «покорных законам своей родины». При внимательном прочтении подобные примеры можно найти и у Фукидида. Однако гораздо чаще мы читаем у него о нестабильности, смене сторон, разрыве союзов и предательстве. Эти примеры реже относятся к крупным воюющим государствам – хотя и в них нет недостатка – чаще к мелким республикам. У каждого полководца, осаждающего город, были в нем свои союзники и осведомители, которым часто удавалось хитростью открыть ворота и впустить осаждающих в город.
Распространенность предательства в небольших республиках безусловно имеет свои причины. Маленькие государства, как правило, не свободны в выборе союзников, тем более они не могли этого сделать во время Пелопоннесской войны. Республики, находившиеся в пределах досягаемости афинского флота, были вынуждены играть роль сателлитов Афин; континентальные республики зависели от Спарты. Какова ценность союзов и обязательств, взятых по принуждению? Ни для кого эти обязательства не были связаны с чувством чести. Разрыв навязанного союза часто был тайным устремлением большинства граждан.
Афинян и спартанцев, попавших в плен, как правило, не убивали, а оставляли для последующего обмена. Ни одно из двух великих государств не хотело закрывать дорогу к миру. Пленников, прибывших из более мелких республик, убивали без церемоний. После захвата осажденного города все мужское население часто истреблялось, а женщины продавались на рынке. При такой системе только предатель имел хоть какой-то шанс остаться в живых.
Предательство было тем более легким, так как оно обычно имело готовые организационные формы. У союзников Афин везде правил народ, но повсюду также существовали сторонники олигархии, ожидающие приближения спартанских войск. В сфере влияния Спарты правили олигархи, но народ, по крайней мере частично, ждал прихода афинян, чтобы свергнуть существующее правительство и взять власть в свои руки. Предательство находило поддержку в существующих партиях и оппозиционных группах. Небольшие республики вынуждены были мириться с таким положением дел. Не в силах обеспечить гражданам безопасность, они оставляли это на их собственное усмотрение. Огромное количество граждан, в зависимости от изменяющихся шансов войны, пополняло ряды афинской или лакедемонской партии.
В XIX веке читатели Фукидида не понимали этих обстоятельств. Одни считали афинского историка мизантропом, плохо понимающим характер своих современников. Другие видели в описанных им фактах проявления глубокой деморализации эллинского мира. Эти мнения кажутся ошибочными. Современному читателю легче понять положение небольших республик того времени. Сегодня европейцы тоже не выбирают себе союзников, а их собственные правительства не в состоянии обезопасить их от ссылки, в случае чего, в Сибирь. Каждый должен искать эту безопасность самостоятельно. В этих условиях слово «измена» приобретает новый, ранее неизвестный смысл. Кроме того, сама распространенность этого явления порождает в нем бесчисленные вариации различий и оттенков, от вульгарного предательства до предательства изысканного, на уровне самого Алкивиада.
Теория баланса сил
Теория баланса сил, по всей видимости, стара как мир, и никто не может претендовать на роль ее изобретателя. Версия, найденная у Фукидида, слишком хорошо сформулирована, чтобы быть первым наброском, хотя мы слышим ее из уст такого гениального человека как Алкивиад.
Ближе к концу войны, после катастрофы афинской армии и флота в Сицилии, спартанцы, имея флот, равный афинскому, перенесли войну на побережье Ионии, где старейшие союзники стали откалываться от Афин. По этому случаю спартанцы заключили союз с наместником персидского царя Тиссаферном, который обязался взять на себя часть расходов по содержанию флота. Политическим советником Тиссаферна в то время был Алкивиад, бывший афинский полководец, бежавший в Спарту, а оттуда в Персию. Вот, вкратце, совет, который он дал правителю великого царя:
Не спешите заканчивать войну и остерегайтесь всего, что может дать одному из государств преимущество в Греции на суше и на море. Напротив, следует позаботиться о том, чтобы ни одна из сторон не имела решающего преимущества. Пока такое положение дел сохраняется, великий царь может натравить одно греческое государство на другое, если какое-либо из них начнет угрожать его интересам. Если преимущество на суше и на море окажется в руках одного государства, король не сможет найти союзника против него в Греции и будет вынужден вступить с ним в войну в одиночку, которая будет сколь дорогостоящей, столь и опасной. С другой стороны, поддерживая баланс сил, царь имеет возможность ослабить греков их собственными руками, не вкладывая для этого дополнительных ресурсов. Исходя из этих предпосылок, Алкивиад советовал Тиссаферну сначала ослабить Афины, а на следующем этапе вытеснить лакедемонян из Ионии.
Хотя теория баланса сил, вероятно, не была чем-то новым в то время, в устах Алкивиада она имела свежесть живой, блестящей мысли, ещё не изношенной и многообещающей. Однако трудно судить, воспринимал ли ее всерьез сам Алкивиад. Возможно, это был всего лишь побочный продукт его неисчерпаемой изобретательности, отвечающий вкусам сиюминутного покровителя.
Другой теоретик баланса сил, писавший в начале XVIII века, лорд Болингброк, относился к своей теории серьезно, поскольку ради нее он рисковал всей своей карьерой и был вынужден – как когда-то Алкивиад – бежать к врагу. Однако Болингброк также знает границы своей теории; он понимает, что с уверенностью судить о том, какая сторона сильнее, можно только ex eventu, когда уже слишком поздно. Вместе с ним теория баланса сил вступила в более зрелый возраст, век осмотрительности, скептицизма и разочарований. Сегодня вся эта теория – пыльный реквизит, мертвая мысль, уже интересная только в исторической перспективе.
Литературные мотивы
Описание чумы в Афинах – одна из самых известных страниц Фукидида. Автор пережил её сам и пишет с хорошим знанием дела о её симптомах и течении, хотя из его слов трудно судить, о каком из известных нам заболеваний шла речь. Одну главу он посвящает описанию отчаяния и деморализации, вызванных неопределенностью жизни во время эпидемии. Эта глава, похоже, стала прототипом всех последующих литературных описаний чумы, сделанных Боккаччо, Дефо и другими – вплоть до Камю, который, из-за своего рода упрямства, хотел видеть в чуме возможный источник добродетелей.
Однако самые прекрасные образы у Фукидида – это образы безумия народа, его слепоты и растерянности на фоне холодно рассчитанной истерии демагогов, предлагающих все более крайние решения. Перед читателем встает вопрос, почему эти образы не нашли последователей и почему мотив безумия народа так редок в литературе. Приходится смириться с тем, что тиран всегда был более «литературным» и легче находил себе апологетов и воспевателей.
Как бы ни были велики его преступления, фигура тирана не лишена определенного, пусть и мрачного, сияния. Он один против всех. Он должен защищаться от самых близких ему людей. Даже префект претория и магистр палатина, входя во дворец цезаря, оставляли оружие у входа. Дело тирана требует того, что Макиавелли называет virtù. Наконец, его одиночество позволяет ему не обременять других своими преступлениями, даже поощряя предположение, что те, кто терпит его капризы, достойны лучшей участи. Вид народов, ослепленных эгоизмом и одержимых жаждой насилия, не дает оснований даже для таких умеренно веселых предположений; остаются только презрение и печаль.
[1957]
Эссе “Читая Фукидида” (Czytając Tukidydesa) впервые было опубликовано в 1957 году в парижской «Культуре» (Kultura, 1957, nr 3/113). За основу же перевода взят текст эссе, опубликованный в издании: Jerzy Stempowski. Po powodzi: eseje i dzienniki podróży / wybór, oprac. i wstęp Magdalena Chabiera. Paryż: Instytut Literacki Kultura, 2015.
Перевод Ивана Жигала