Курт Швиттерс: победитель

Сейчас, в эпоху Гугла и Вики, неприлично излагать во всех деталях биографии знаменитых людей, даже если посвящаешь им свой текст. «Журналист — это тот, кто пересказывает ленивым Википедию», — сказал некий острослов и был совершенно прав.Так как автор этого текста не считает себя журналистом, а читателей (если Бог пошлет ему таковых) ленивыми, то биографии героя этого текста, художника Курта Швиттерса (1887-1948) пересказывать не будет.

Достаточно нескольких фактов россыпью. В молодости — дадаист. Мастер коллажа и ассамбляжа. После 1933-го известно кто признал его «дегенеративным художником». В 1937-м бежал из Германии в Норвегию, в 1940-м – из Норвегии в Великобританию. 16 месяцев в лагере для интернированных на острове Мэн. Бедность лондонской жизни. Скверный характер. Переезд из Лондона в Озерный край. Смерть на следующий день после того, как пришел положительный ответ на запрос о британском гражданстве. Посмертная слава. Выставки и монографии.

На выставке «Швиттерс в Британии», которая сейчас проходит в лондонской галерее Тейт, я и побывал. В городе, где в одно и то же время можно посмотреть на выставку Клода Моне, помпейских и геркуланумских развалин, одежд и прочей параферналии Дэвида Боуи, неисчерпаемой коллекции пропагандистских плакатов прошлого века и много чего еще, выбор немного загадочный. Швиттерс никогда не входил в число небожителей, его знают, в основном, только специалисты и коллеги —художники, с дадаистами он разошелся еще в ранние годы, в сюрреалисты не вступил, упустив шанс на шумный успех. И, тем не менее, я пошел именно туда.

(Взято отсюда)

За этим – помимо старого любопытства по поводу непревратившейся в сюрреалистов части дадаистской группы – стояли и собственные сентиментальные соображения. Девять лет назад, в 2004-м году я оказался в пражском Ставовском театре на опере под названием «Man And Boy: Dada”. Признаюсь честно: это был первый в моей жизни поход в оперу (второй я совершил в 2007-м году на премьеру недавно раскопанной в архивах немецкой барочной оперы «Борис Годунов». Она была написана … в 1710 году и московские бояре выглядели в ней натуральными индейцами – наивные, жестокие и все в перьях). Преодолеть лень и нелюбовь к жанру меня заставило название и – прежде всего – имя композитора; оперу сочинил Майкл Найман, которого я (вот оно, guilty pleasure!) обожаю со времен первого просмотра кинофильма «Повар, вор, его жена и ее любовник». То есть, я догадывался, что будет интересно, но никак не мог предположить, что настолько.

«Man» в названии оперы – это Курт Швиттерс, живущий в изгнании в Лондоне. Он беден, как церковная мышь, ребячлив, не очень твердо владеет английским и проводит время в поисках мусорка жизни для своих коллажей. В частности, он собирает автобусные билетики (все верно: я их видел в Тейт в его работах, очень красивые, пожелтевшие, солидные, надежный дизайн шрифта, масса интересной информации). Забыл сказать: время действия – 1945 год. Война только закончилась.

«Boy» – это 12-летний мальчик Майкл, который собирает те же самые билетики для коллекции. В одном из автобусов Курт и Майкл схватываются из-за особо ценного экземпляра, по ходу оперы ссора переходит в дружбу, добавляется и третий персонаж – мать Майкла, с которой художник заводит дурашливый платонический роман. Собственно, всё. Музыка в опере – самая минималистическая, постановка – тоже: типичный продукт честной европейской арт-бедности XXI столетия, без излишеств, но очень стильно. И даже трогательно, как ни странно. Швиттерс в исполнении Джеймса Кларка прекрасен – нелеп, обаятелен, по-немецки грубоват и по-художественному беспомощен. Он – как и Майкл с матерью – настоящая жертва войны, жертва Истории.

Чтобы противостоять ей, он подбирает разные мелочи этой самой Истории и мастерит из них произведения искусства; он нейтрализует ее, приводя в свой, только ему понятный порядок. Если для этой Истории с большой буквы люди – мусор, то и искусство должно быть соответствующим; на фоне такого искусства такая история выглядит напыщенной идиоткой. У Майкла же иная стратегия. Он билетики коллекционирует, заклиная хаос попыткой вернуть порядок, хотя бы на самом низовом, мелочном уровне. Собственно, когда он сцепился с Куртом в автобусе, это была схватка двух стратегий выживания приватного человека в двадцатом веке. Победила, по мнению Майкла Наймана и либреттиста Майкла Хастингса, дружба (любопытно, что в детстве оба соавтора, родившиеся примерно в одно и то же время, в конце войны, обожали собирать автобусные билеты).

С этой концепцией в голове я и шел в Тейт смотреть на работы настоящего, не оперного Курта Швиттерса. Собственно, выставку и оперу следовало бы совместить: в лондонской галерее представлен не «весь Швиттерс», а именно «Швиттерс в Британии», что есть немаленькая разница. «Швиттерс в Британии» — художественная история несчастного беженца, которого преследовало Государство в самых разных его проявлениях. А именно: оно (еще представленное усатыми дипломатами времен «бель эпок») развязало Первую мировую войну, в сто крат более бессмысленную, чем любой абсурдистский манифест дадаистов, оно (уже олицетворенное Гитлером и Геббельсом) назвало Швиттерса дегенератом и заставило бежать на край света, оно (в виде немецких танков и кораблей) вынудило его покинуть и этот край света, оно (теперь уже британское, как бы демократическое) продержало его в лагере 16 месяцев – рядом с десятками тысяч таких же бедолаг, которые имели несчастье иметь при себе немецкие или австрийские паспорта.

Если уж и говорить о судьбе европейских писателей, художников, поэтов, просто людей в прошлом столетии, то точнее формулы, чем название романа «Бегство без конца» еще одного беженца, австрийца Йозефа Рота, не придумать. Последние 11 лет своей жизни Курт Швиттерс то и дело ускользал от лап омундиренных идиотов; выставка в Тейт – о том, чем он занимался, ускользая.

(Картинка взята здесь)

Каким-то образом, перед нами ответ художника на все превратности его персональной судьбы. Он не претендует на то, чтобы пасти народы; более того, Швиттерс вообще не делает прямых высказываний. По большей части, он подбирает тот самый мусорок жизни и складывает его таким образом, что получается искусство. Заметим: «искусство» заключено здесь не только в самом жесте авангардиста, оно навсегда отпечатано в результате, что очень традиционно, даже консервативно.

Если разглядывать коллажи Швиттерса издалека (обычно они небольшие), то создается впечатление, что перед тобой небольшие абстрактные полотна или даже рисунки, невероятно тонкие, лиричные, цветовой гаммой напоминающие даже (о, ужас!) сецессион. Подходишь ближе — и видишь тщательнейшим образом уложенный прах повседневной жизни горожанина-европейца – те самые билетики, обрывки афиш, оторванные куски рекламок, фрагменты старых газет, черно-белых репродукций академической и романтической живописи и прочее, и прочее.

Поражает маниакальная сосредоточенность человека, который все это дело подбирал, хранил, совмещал в коллаже; нет, не эскапизм, а серьезная конкуренция коллективной истории. Индивидуализм двадцатого века только и может состоять из мусора коллективной жизни; все остальное – пошлость и бессмысленные понты.

Швиттерс будто говорит всем эти гинденбургам, гитлерам, сталинам, черчиллям: вы делаете свое дело, а я свое, посмотрим, кто сделает его лучше. Его гоняют по Европе, а он сидит на ледоколе, который везет его из оккупированной Норвегии в распахнувшую лагерные врата Британию, и строгает свои маленькие скульптурки (это его вторая обсессия, кроме коллажей, поздняя). В любом месте, где этот нищий беженец оседал, он принимался делать Merz – архитектурное пространство, обустроенное по законам его собственного искусства. Последний в своей жизни Merz Швиттерс затеял в заброшенном амбаре в воспетом романтиками Озерном крае. Закончил одну стенку и умер.

Еще интересно, как авангард превращается в просто искусство, просто арт, скажем так, чтобы избежать дурацких коннотаций связанных со словом «искусство» (балерины, длинногривые дирижеры, художники в беретах, зеленый змий-абсент и прочая чушь). Дадаизм же был авангардистской реакцией на бессмысленность первой мировой войны: мол, вы нас так, а мы вас переобессмыслим! Плюс, конечно, использование новых материалов и новых техник, порожденных индустриальным обществом.

Однако долго уживаться вместе абсурдизм с утопизмом не могли; оттого дадаисты довольно скоро разбрелись по разным лагерям. А Швиттерс остался один, отказавшись и от абсурда, и от утопии; он принялся мастерить иной мир из презренного материала этого. И, на самом деле, выиграл, ибо он создал мир настоящий, реальный, подлиннее которого в прошлом веке просто невозможно придумать. Это уже потом его примеру последовали Бойс и (частично) «Флуксус», но уже в другом мире, совсем другом.

(Картинка взята отсюда)

И, конечно, удивительно, как Швиттерс ввел Природу в свой арт. Сразу после Первой мировой его коллажи казались манифестацией чего-то сверхсовременного – ведь и газеты, и реклама и прочее, включая просто металлические части каких-нибудь велосипедов и машин, все было символами большого модернистского западного проекта. Сейчас это выглядит как стимпанк, милая старомодность, лишенная всяческой актуальности (и, соответственно, опасности для зрителя).

Будто понимая это, Швиттерс с какого-то момента принялся вводить в коллажи (и прочие свои штучки) природные элементы: куски дерева, ветки, листья, камни и так далее. Он показывает нам, как Культура (в его случае – история) дряхлеет, превращается в мусор, перемешивается с мелочью Природы, образуя, в конце концов, прекрасную, загадочную, волнующую картину. У беглеца без конца другой родины, кроме этой картины, нет.

P.S. Собираясь на выставку, я вспомнил вдруг, что ведь где-то у меня должна валяться программка оперы “Man and Boy”. Отчего я так решил, непонятно: никогда не имел привычки хранить подобную печатную продукцию, тем паче, что совсем недавно был вынужден, в связи с переездом в другую страну, раздать три четверти своей библиотеки. То есть, шансов на то, что программка найдется, практически не было. Но я решил-таки покопаться – и обнаружил ее рядом с большеформатной книгой, которую мне подарили в 2007-м на премьере барочного «Бориса Годунова». Сейчас я думаю: хорошо бы изорвать в клочья оба памятника моей персональной оперной истории, тщательно перемешать, высыпать обрывки на заранее подготовленный холст, смазанный по всей поверхности клеем, а сверху прилепить старое фото, на котором мой седьмой «а» царапает граблями весеннюю землю ПКиО Автозаводского района г. Горького. Фломастером пририсовать себе айподные наушнички, а учительнице написать на груди «Цой жив!». В правом нижнем углу приклеить обрывок постсоветской карикатуры, изображающей человека, наступающего на грабли. Такой вот полный швиттерс получится.