Шары Пьера

Вячеслав Курицын

Август 1812 года. Враг взял Смоленск, а совсем рядом, в Лысых Горах, умер старый князь Болконский. Княжна Марья после смерти отца пытается выехать из усадьбы, чтобы не попасть под француза, но ее останавливают бунтующие мужики. Николай Ростов, сказочный рыцарь, появляется в решающий момент и спасает Марью. Ее брат Андрей поступает адъютантом к Кутузову, ведет с фельдмаршалом беседы о судьбах России и очень утешается тем, что Кутузов обещает заставить неприятеля есть лошадиное мясо. Так и будет. Но пока «стремительно разбежавшийся шар нашествия» катит к Москве, жители бегут из города. 

Пьер Безухов уезжать не хочет, жаждет деятельности. У него есть деньги, и, значит, больше возможностей помочь армии. «Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил, что он отдает 1000 человек и их содержание». Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов – реальное лицо, тоже, как и Безухов, сын фаворита Екатерины.

Чуть ниже в книжке уточняется – Мамонову полк будет стоить 800 000 рублей, а Безухов потратит еще больше, то есть, выходит, около миллиона. Это, конечно, очень много.

Ближе к концу столетия историк Николай Дубровин, основываясь на документах Синода, составил «Ведомость пожертвований духовенства на войну 1812 и 1813 гг». Восемьдесят восемь жертвовавших субъектов, под первым номером Санкт-Петербургская Александро-Невская Лавра и преосвященный Амвросий с братиею, под последним – Соловецкий монастырь, между ними все региональные епархии. Общая сумма – 934 884 рубля и 6 с половиной копеек. Ну, к этому добавляются пожертвования натуральные – под четыре тысячи аршин холста, платки с кружевами,  15 серебряных медалей, 5 ружей, 1 сабля, 2 тесака. Кроме того, Дубровин признавал, что мог учесть не все. И, тем не менее, не будет большой натяжкой сказать, что и Пьер Безухов, и граф Мамонов, каждый из них пожертвовал на войну 1812 года столько же денег, сколько все вместе взятые отечественные священнослужители. Уважая, однако, щедрость миллионеров, не будем забывать, что они, что называется, могли это себе позволить, а священнослужители благоденствовали более чем не все.

За три дня до Бородинского сражения, которое состоялось 26 августа по старому стилю, Пьер, 

для того чтобы развлечься, поехал в село Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. 

Дальше Толстой цитирует реальное письмо царя к высшему московскому должностному лицу, Федору Ростопчину, который с мая 1812 по август 1814 был одновременно и военным, и гражданским начальником столицы. Смысл письма – координировать действия Леппиха и армии и следить, чтобы шар не улетел в чисто поле и не попал в лапы Наполеона. Руководство действительно надеялось, что аэростат немецкого инженера Франца Ксавье Леппиха сможет парить, по мановению капитана, и по ветру, и против ветра, и сбрасывать на вражескую армию гранаты и ящики, наполненные порохом, которые будут взрываться от удара о твердую поверхность. Не всем затея казалась разумной. Сильно возражал, например, А. А. Аракчеев, председатель департамента военных дел, но ему царь, воодушевленный леппиховым креативом, просто ответил «Ты глуп». 

За день до поездки Пьера в Воронцово главнокомандующий  Кутузов спрашивал Ростопчина:

Государь Император говорил мне об еростате, который тайно готовится близ Москвы. Можно ли им будет воспользоваться, прошу мне сказать, и как его употребить удобнее…

Неуправляемые аэростаты к тому времени давно существовали, в том числе и пассажирские. В 1803 году несколько россиян впервые поднялись в воздух на французском аппарате, привезенном супругами Гарнерен, а в 1805-м и на отечественном, который сконструировал штаб-лекарь Иван Кашинский. Но Леппих утверждал, что уже смог организовать в Париже трехчасовой управляемый полет. Учился Леппих – что звучит логично – у птиц. 

Дабы узнать механизм птичьего полета, Леппих тщательно их наблюдал, разбирал перья и крылья их и после многих поисков нашел, что птицы маханием крыльев своих делают в атмосфере пустоту, которая принуждает их стремительно расширяться в облегченном пространстве, –

по некоторым сведениям, этот пассаж из доклада графа Д. Алопеуса (он был ярым энтузиастом проекта и способствовал появлению изобретателя в России) император Александр даже подчеркнул карандашом.


Аэростат – по форме, конечно, не совсем шар, но современники называли его именно этим звучным коротким словом – должен был сшит из плотной тафты, пропитанной каучуком, иметь длину около шестидесяти метров и наполняться «водотворным гасом». На оболочке шара предполагалось укрепить на пружинных рессорах машущие крылья, чтобы их приводили в движение размещенные в подвешенной ниже гондоле «гребцы». Впрочем, можно убрать кавычки, действительно гребцы, только разгребать им предстояло не воду, а воздух. Всего шар должен был поднимать до пятидесяти-шестидесяти человек, часть из которых обеспечивала бы движение крыльев, а другие кидали на неприятеля смертоносные снаряды.

Производство шара началось 8 мая, сначала близ Тюфелевой рощи (район ЗиЛа, где, впрочем, уже никакого ЗиЛа нет, как, понятно, и рощи), но быстро переехало в усадьбу графа Воронцова, на нынешний Юго-Запад Москвы. Леппих обещал в короткий срок построить едва не пятьдесят аппаратов. Ему были выделены деньги, мастера, рабочие, из Германии спешно переправлялись инженеры, из Вильно тесьма, сто шестьдесят солдат охраняло покой трудящихся. Работали по семнадцать часов в сутки, Леппих по ходу дела открыл способ производства водорода из металлических опилок, а не из листового железа, изобрел некий новый вид облегченной пики с высверленным древком. То есть был он не мошенником, а талантливым авантюристом, взвалившим на себя неподъемное – как вскоре выяснилось – дело.

Работы было велено сохранять в «непроницаемой тайне». В усадьбе якобы функционировал завод сельскохозяйственных машин, распространялись слухи, будто на самом-то деле речь идет о пушечных снарядах новой модификации, купцу, что подрядился поставить невероятное количество тафты, пояснили, что открывается производство инновационного медицинского пластыря. Но информация, что в Воронцово мастерят нечто совершенно необыкновенное, все же просачивалась, особенно из-за того, что усадьбу несколько раз навещал Ростопчин, а в середине июля заезжал и сам император.

Вскоре скрывать сведения о загадочном производстве возможности уже не было. Граф Ростопчин вынужденно выпустил для горожан афишу с разъяснениями, которую Толстой тоже хотел процитировать в «Войне и мире», след остался в черновике:

Мне поручено от государя сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от него будет – узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели.

Тогда-то и поехали москвичи смотреть на чудный шар. Следы этих экскурсий сохранились в разных воспоминаниях; скажем, у балетмейстера Адама Глушковского:

Чтобы затушить в народе страх по причине приближавшейся опасности, занимали его устройством на Воробьевых горах какого-то огромного шара, который, как носились слухи, подымется над войском Наполеона и прольет огненный дождь на его армию.

Но дождь не затушил страх и не нанес погибели врагу – по той простой причине, что не пролился. Испытание шара – то, на которое поехал Пьер – оказалось неудачным. И ранее Леппих не мог поднять в воздух модель, на стройке не хватало одного, другого, пятого, десятого, Леппих ругался на российские материалы, долго искали выдерженное дерево, дождевая вода попала в бочки с готовым водородом и испортила его… И т.д., и т.п. 

Сроки, обещанные мастером, срывались несколько раз, к Бородинской битве аппарат не поспел. Куратор затеи Ростопчин, несколько раз восхищенно отзывавшийся о личности и квалификации Леппиха, 29 августа в сердцах написал царю, что с шаром ни черта не выходит, а Леппих сумасшедший шарлатан.

В Москву французы войдут 2 сентября и увидят – цитирую воспоминание одного из французских офицеров – совсем другие шары. 

Мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, все это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами. Были купола, похожие на шары, стоящие на шпице колонны или обелиска, и тогда это напоминало висевший в воздухе аэростат. Мы были поражены красотой этого зрелища.

Работа Леппиха, однако, со сдачей Москвы не прекратилась. На инженера потрачено уже столько денег, что хочется продолжать в него верить. Производство на ста тридцати подводах эвакуировано в Нижний Новгород, а оттуда в Петербург, вернее, в дворцовый парк Ораниенбаума. Работа кипит, как и в Москве, в роскошных интерьерах, на сей раз в павильоне Каменное зало, который сохранился, интернет даже утверждает, что сейчас там функционирует «интерактивный кинотеатр». В один из ноябрьских дней Леппих снова заявил, что шар почти готов, что пусть царь одевается потеплее и едет в Таврический сад, куда Леппих лично прилетит на аппарате. Царь оделся, но дождался лишь барона Тизенгаузена, который доложил, что «шар лопнул прежде, чем поднялся».

Думаете, на этом месте Леппиха наконец погнали взашей? Ничуть ни бывало, его финансировали еще почти год, и лишь в октябре 1813-го после еще нескольких неудачных опытов инженеру дали укорот. Леппих не унимался, прибыл к Александру в ставку в Труа (русская армия шла на Париж), продолжал настаивать, что путь избран верный, но на сей раз его не услышали. На иной вкус, хорошо голову не оторвали.


А что было с Леппихом до и после?

Он родился в 1775-м году в Нижней Франконии (Бавария) в крестьянской семье. Был женат на аристократке, но после смерти жены тесть выгнал его из дома за излишнюю тягу к изобретательству. Самым удачным его предприятием было изобретение панмелодиокона, портативного пианино, с которым он довольно успешно гастролировал по континенту два года буквально перед тем, как переключился на шар. Сам Леппих музыкантом не был, с ним путешествовал композитор и исполнитель Конрадин Крейцер.  


В конце 1811-го Леппих подарил прибор Марии-Луизе, жене Наполеона, а с самим Наполеоном вступил в переговоры по поводу другого прибора, уже знакомого нам летательного аппарата.

Но Наполеон настороженно относился к аэростатам после собственной коронации в конце 1804 года. К тому событию упоминавшийся выше Гарнерен построил шар, к которому была прикреплена огромная фигура орла. Шар, ясное дело, упорхнул в небеса, додрейфовал аж до Рима, а орел упал на гробницу Нерона. Венок, украшавший орла, зацепился за край этой гробницы (довольно высокое сооружение в форме постамента для конного памятника), и шар, таким образом, вместо Наполеона короновал Нерона, что было прямо таки даже и оскорбительно.

И Наполеон выгнал Леппиха, запретив даже и думать о шаре. Инженер перебрался в Тюбинген (тогда Виттенбергское королевство), где все же приступил к практическому воплощению своей затеи. Разведки нескольких государств следили за развитием событий, мало ли, вдруг действительно выгорит что-нибудь полезное. Слухи дошли до Наполеона. Он велел арестовать изобретателя и привезти во Францию, после чего Леппих счел за благо сбежать в Россию.

Что было дальше, вы прочли выше, а вот что было еще дальше. Покинув Россию, Леппих купил поместье в Баварии (тут естественным образом закатывается в скобки предположение, что на деньги из нашей казны), еще некоторое время возился с шарами, ориентируясь уже не на военный, а на коммерческий сектор, но снова не преуспел. Зато начал производить хорошие гвозди; тоже, думаю, не так это просто. В 1819-м изобретатель продал имение и навсегда исчез в неизвестном направлении. Последнее, конечно, будит творческую фантазию. 


Троянский шар

Историю впору назвать кинематографической, но чего-то в ней не достает. Человек затеял супероружие, не справился и навострил восвояси лыжи, пусть и не солоно хлебавши, но ноги вполне унес: сюжет кажется незаконченным, нет пуанта. Надо что-нибудь допридумать.

Допустим, Леппих взялся за дело на авось. Заключительная новелла фильма А. Тарковского «Андрей Рублев» посвящена сыну колокольного мастера юноше Бориске, который соврал, что отец перед смертью оставил ему секрет колокольной меди. Сам князь поручает Бориске отлить новый колокол для храма в Суздале, который восстанавливается после татаро-монголов. Дело происходит в малогуманном 1423 году: провали Бориска задание, не хотелось бы видеть на экране, что с ним сталось. Но пацану повезло, Господь, вероятно, подсказал, где найти верную глину, колокол зазвонил. 

Вот это сюжет! Предположим, у Леппиха похожая ситуация. Время идет, шар не складывается, Господь помогать не торопится, занят чем-то другим. Иноземный инженер уже убедился в своем провале, боится за шкуру и готовит побег. Тут появляется русский крепостной самоучка Ivan, с необыкновенной легкостью разрешающий все технические проблемы. Шар подымается, Наполеон в ярости пытается остановить его самолично, несется по жнивью, роняя треуголки, хватается рукой за гондолу, тянет шар к земле, но аппарат гордо взмывает. Наполеон не успевает вовремя отцепиться, парит вместе с аэростатом, визжит по-французски, прыгать поздно. Тут и налетают двуглавые орлы, разделывают Наполеона мощными клювами, уносят его по гнездам, кормить многоголосых птенцов. Леппиху вручают орден и мешок злата, ну и самоучке достается какое либо скромное вознаграждение. 

Другой вариант: Леппих с самого начала знает, что ничего не получится, его задача добыть финансирование, вывести деньги в будущую шенгенскую зону и понаделать там на них много панмелодиоконов. Пока царь и Ростопчин шлют друг другу победоносные телеграммы, Леппих выводит и выводит деньги, выводит и выводит, а когда обман открывается, злочинца уже простыл и след. Военщина скрежещет зубами, а по дорогам Европы бродят тысячи довольных ребятишек с панмелодиоконами.

Логична и версия, что все это спецоперация ушлого Буонопарта. Когда Леппих пришел к нему с проектом шара, корсиканец сразу смекнул, что аппарату не бывать, но смекнул и другое – прекраснодушные русские, склонные веровать в чудеса, непременно купятся на идею. Тогда Наполеон вступил в сделку с инженером: притворно выгнал его из Франции, притворно поменял свое мнение, пока Леппих сидел в Пруссии, якобы оценил пользу шара. Отправил притворных гонцов притворно гнаться за Леппихом до самой российской границы, чтобы в Зимнем дворце еще пуще поверили, что речь идет о крайне ценном специалисте.  

Потом Леппих целенаправленно тянет время, кормит Александра Павловича жирными обещаниями, благодаря чему царь перестает уделять внимание нормальной армии, перенаправляя все ресурсы на шар. Но вот уже и день битвы, а шаром по-прежнему покати, русской армии нечем воевать, она отступает. Леппиха коварный Наполеон, разумеется, тоже обманул, не стал вывозить по тайным каналам, бросил на произвол. Несчастного Франца казнят на Красной площади под гогот черни, но гоготать поздно, француз входит в Москву, в Храме Василия Блаженного открывается варьете с коленцами и абсентом. Фильм закачивается крупным планом пьяного Наполеона, который в шапке Мономаха вальсирует с балалайкой и курит махорку. А что было дальше, для кино не так и важно, далеко не всякий зритель знает историю, многие сочтут, что на этом война и закончилась, потому французы с тех пор и живут лучше русских.

В общем, материал богатый. Для любого из сюжетов визуально очень выигрышна мастерская в барских интерьерах: высокие своды, арочные окна, голые греческие боги по углам, а в центре воют станки, пышут огни, носится металлическая стружка.

В «Войне и мире», кстати, есть не самая точная, но все же отсылка к такой сцене. В Лысых Горах у старого князя Болонского в кабинете среди высоких стеклянных книжных шкафов стоял токарный станок. Князь постоянно упражнялся на нем, но ни разу в «Войне и мире» не сказано, какие именно предметы он обрабатывал или производил. Вот этот станок на картинке Александра Апситиса.



Число Зверя без J, или z вместо s

На поведение Пьера в том тревожном году повлияло и другое научное открытие, также сделанное немецким специалистом, Иоганном Вильгельмом Фридрихом фон Гецелем. Вот как это отражено в «Войне и мире».

Пьеру было открыто одним из братьев-масонов, следующее, выведенное из Апокалипсиса Иоанна Богослова, пророчество относительно Наполеона.

В Апокалипсисе, главе тринадцатой, стихе восемнадцатом сказано: «Зде мудрость есть; иже имать ум да сочтет число зверино: число бо человеческо есть и число его шестьсот шестьдесят шесть».

И той же главы в стихе пятом: «И даны быша ему уста глаголюща велика и хульна; и дана бысть ему область творити месяц четыре-десять два».

Французские буквы, подобно еврейскому число-изображению, по которому первыми десятью буквами означаются единицы, а прочими десятки, имеют следующее значение:

abcdefghiklmnopqrstuVwxyz
123456789102030405060708090100110120130140150160


Написав по этой азбуке цифрами слова L’empereur Napoléon, выходит, что сумма этих чисел равна 666-ти, и что поэтому Наполеон есть тот зверь, о котором предсказано в Апокалипсисе. Кроме того, написав по этой же азбуке слова quarante deux (сорок два), т. е. предел, который был положен зверю глаголати велика и хульна, сумма этих чисел, изображающих quarante deux, опять равна 666-ти, из чего выходит, что предел власти Наполеона наступил в 1812-м году, в котором французскому императору минуло 42 года. Предсказание это очень поразило Пьера, и он часто задавал себе вопрос о том, чтò именно положит предел власти зверя, т. е. Наполеона, и, на основании тех же изображений слов цифрами и вычислениями, старался найти ответ на занимавший его вопрос. Пьер написал в ответ на этот вопрос: L’empereur Alexandre? La nation Russe? Он счел буквы, но сумма цифр выходила гораздо больше или меньше 666-ти. Один раз, занимаясь этими вычислениями, он написал свое имя — Comte Pierre Besouhoff; сумма цифр тоже далеко не вышла. Он, изменив орфографию, поставил z вместо s, прибавил dе, прибавил article le и всё не получал желаемого результата. Тогда ему пришло в голову, что ежели бы ответ на искомый вопрос и заключался в его имени, то в ответе непременно была бы названа его национальность. Он написал Le Russe Besuhofи сочтя цифры, получил 671. 

На пять больше чем надо. Что будет делать Пьер? Поклонник творчества Толстого заметил, конечно, подсказку, слова «Он счел буквы». На этом месте вспоминается фраза из рассказа «Косточка», в котором маленький Ваня раньше времени тайно слопал сливу. «Перед обедом мать сочла сливы и видит, одной нет». Так и здесь, нужно, чтобы не стало одной – не сливы, но буквы. Смотрим дальше:

Только 5 было лишних; 5 означает «е», то самое «е», которое было откинуто в article перед словом l’empereur. Откинув точно так же хотя и неправильно «е», Пьер получил искомый ответ l’Russe Besuhof, равное 666-ти. Открытие это взволновало его. Как, какою связью, был он соединен с тем великим событием, которое было предсказано в Апокалипсисе, он не знал; но он ни на минуту не усомнился в этой связи. Его любовь к Ростовой, Антихрист, нашествие Наполеона, комета. 666, l’empereur Napoléon и l’Russe Besuhof, все это вместе должно было созреть, разразиться и вывести его из того заколдованного, ничтожного мира московских привычек, в которых он чувствовал себя плененным, и привести его к великому подвигу и великому счастию.

Добившись  нужной цифры, Пьер понимает, что именно ему судьбой предначертано уничтожить Наполеона: лично уничтожить, убить. Потому Пьер не уедет из оккупированой Москвы и окажется в плену, о чем чуть ниже.

Упомянутый Гецель, профессор Дерптского университета славен многими многомудрыми достижениями: он, например, изобрел машину для утрамбовки земли, за что Александр Первый пожаловал ученому бриллиантовый перстень. Именно ему принадлежит прозрение о магических цифрах Наполеона, он 11 июля 1812 изложил его в письме военному министру Барклаю-де-Толли. В «Войне и мире» вычисления процитированы очень близко к тексту Гецеля.

Барклай переслал открытие командующему второй Западной армией князю Багратиону с тем, чтобы Багратион обсудил с армейским священником, как приспособить вычисления к пользе отечества. Идея понятна. Священник объяснит войску, что Наполеон истинный, цифра не соврет, Антихрист (Антихрист, если кто вдруг забыл, это не сам дьявол, а посланец дьявола). Посвященный в это солдат будет воевать шибче, чем солдат, прозябающий во тьме неведения. Воспользовался ли советом Багратион, не знаю. Могли воспрепятствовать технические причины: на пальцах французский шифр солдату не растолкуешь, а грифельная доска в походных условиях не всегда под рукой.  

Любопытно, что в этих вычислениях еще есть пара серьезных хитростей. Пьер исказил себя до l’Russe Besuhof в подражание l’empereur. Исказил свое имя до неправильного варианта (перед гласной R артикль не сокращается) в подражание правильному (перед согласной Е – сокращается). Но фокус в том, что правильный l’empereur только анонсирован перед началом вычислений, а сами вычисления – можете легко проверить – производятся по неправильной версии Le Empereur! Возможно, Толстой заметил, что позаимствованные им вычисления срабатывают благодаря мошенничеству, поправить не смог, но дал нам понять, что заметил: Пьер мошенничает с той же буквой в артикле, только он ее убавляет, а в гецелевых подсчетах она прибавлена.

Сложнее объяснить другой обман Гецеля: нам предлагается поддельный французский алфавит! В нем нет буквы J. Стой она на своем законном месте между I и K, вычисления покатились бы к черту. Возможно, J вылетело из алфавита, как вылетела из жизни Наполеона его любимая жена Joséphine. Воспользовавшись этим фактом, ученый сжульничал, а Лев Николаевич либо не заметил, либо махнул рукой.

И последнее: вы, возможно, слышали, что фамилия Безухов в «Войне и мире» устоялась не сразу, в черновиках фигурировали варианты  Безухий и Безухой. Так вот, литературовед Виктор Шкловский предположил, что потому Толстой остановился на Безухове, что с другими двумя вариантами совсем уж никак нельзя было высосать из шифра искомое 666.


Flaugergues С\1811 F1

В черновиках Пьер делился магическими подсчетами с Наташей Ростовой. Объяснил ей все про цифры и Антихриста.

Наташа долго с горячечно устремленными глазами смотрела на эти цифры и поверяла их значение.

— Да, это страшно, — говорила она, — и комета.

Что за комета?

Небесную странницу, получившую имя С\1811 F1, заметил в марте 1811 года французский астроном Оноре Фложерг. Первые недели ее могли наблюдать без оптических приборов лишь самые остроглазые жители земли, но очень быстро комета набрала яркость, с августа была видна даже при полной Луне, что для обычных комет вообще не характерно. Этот сорокаметровый в диаметре шар с хвостом был доступен наблюдению девять месяцев, что оставалось рекордом до конца двадцатого века, до явления кометы Хейла-Боппа. Неудивительно, что комету 1811 года прозвали Большой и что она стала моделью для многих любителей зарисовывать ночное небо. Эту комету нарисовал адмирал В.Г, Смит, а ту, что вы видели в начале публикации, сделал гравер Г. Р. Кук.


Люди ее естественным образом пугались, предполагая, что такое необычное небесное явление  просто обязано приносить несчастья. Ганс Христиан Андерсен зафиксировал в воспоминаниях: 

Помню я событие, случившееся, когда мне минуло шесть лет, — появление кометы в 1811 году. Матушка сказала мне, что комета столкнётся с землёй и разобьёт её вдребезги или случится какая-нибудь другая ужасная вещь. Я прислушивался ко всем слухам вокруг, и суеверие пустило во мне такие же глубокие и крепкие корни, как и настоящая вера.

В отечественной мифологии комета известна как предвестница вторжения Наполеона. Вот как это описывал литератор Николай Коншин:

Осенью 1811 г. на небосводе появилась знаменитая комета, окруженная бесчисленным семейством звезд; почти прямо над головой расстилался по направлению к востоку лучистый хвост ее; предвестница великих событий, она оправдала народную веру к небесным знамениям. 

А вот как балетмейстер Глушковский:

Лето в том году было жаркое, погода стояла сухая и теплая. На небе виднелась яркая планета с длинным хвостом. Простой народ называл Наполеона антихристом, говорил, что он огнем и мечом истребит все по течению этой кометы, потом наступят последние времена, а там конец мира.

Все довольно логично: конец мира придет после последних времен.

Пьер Безухов видит комету на Арбатской площади в 1812-м году (поперек не только истории, но и внутренней хронологии). Перед встречей с кометой Пьер встречался с Наташей Ростовой, утешал ее, убитую историей с Анатолем Курагиным, и впервые признался в любви: серьезное событие. 

Почти в середине этого неба над Пречистенским бульваром, окружённая, обсыпанная со всех сторон звёздами, но отличаясь от всех близостью к земле, белым светом и длинным, поднятым кверху хвостом, стояла огромная яркая комета 1812-го года, та самая комета, которая предвещала, как говорили, всякие ужасы. Но в Пьере светлая звезда эта с длинным лучистым хвостом не возбуждала никакого страшного чувства. Напротив, Пьер радостно, мокрыми от слёз глазами, смотрел на эту светлую звезду, которая, как будто, с невыразимой быстротой пролетев неизмеримые пространства по параболической линии, вдруг, как вонзившаяся стрела в землю, влепилась тут в одно избранное ею место, на чёрном небе, и остановилась, энергично подняв кверху хвост, светясь и играя своим белым светом между бесчисленными другими, мерцающими звёздами. Пьеру казалось, что эта звезда вполне отвечала тому, что было в его расцветшей к новой жизни, размягчённой и ободрённой душе.

Поначалу Толстой предполагал обогатить кометой образ другого главного героя, князя Андрея. В финальном тексте романа Наташа, полюбив Анатоля и не желая обманывать Болконского, не решается написать ему напрямую и передает отказ и извинения через письмо, отправленное княжне Марье. В черновике было другое решение: Наташа сразу писала Андрею. Болконский получал письмо в армии. 

Он побледнел, прочтя это письмо. Всю ночь он ходил по двору, глядя на комету, которая как будто разметалась и уперлась на одном месте, подняв кверху хвост. Князь Андрей с Аустерлицкого поля выучился смотреть на далекое небо, понимать его и находить в нем успокоение. «Да, и это было заблуждение», думал он, «как и прежние. Но что же правда, где же то, чего нужно моей душе, то, про что говорят мне эти звезды и эта остановившаяся, влепившаяся комета?

У Пьера и Андрея диаметрально противоположные ситуации: история Андрея и Наташи закончилась, а история Пьера и Наташи по существу только начинается. Но эмоция схожа, «страшного чувства» шар с хвостом не вызывает, обоим приносит успокоение беседа с космосом. В «Войне и мире» часто появляется эта идея связи человека с тем, что больше него, и тут не место для мистической паники, иначе не состоится диалог с беспредельным. Завораживает фигура человека, который долго всматривается во влепившуюся комету. 

Пока герои великой книги предаются высокой медитации, исследователь обращает внимание на ерунду. Взять 666 – а ведь шестерка похожа на шар с хвостом, если ее завалить на бок. И я вспоминаю, что в мои документы тоже затесался шар с хвостом, с хвостиком, вот такой:

Это запятая над «й» из слова «Война» с афиши оперы «Война и мир» С. Прокофьева, первая постановка в Большом театре, декабрь 1959 года. Когда я заявился в хранилище библиотеки имени Ленина с заявкой на сканирование запятой, привыкшие ко всему сотрудники нисколько не удивились и сделали для меня аккуратный файл, в котором по своей инициативе поставили рядом с запятой линейку, для масштаба. Оригинальный диаметр этой бомбочки – ровно один сантиметр, что по своему, конечно, приятно.  

Да, и читатель, я понимаю, ждет рифмы «розы», то есть появления цитаты из «Евгения Онегина». Вот она:


Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток

«Вино кометы» – это вино урожая 1811 года. Оно обладало особыми вкусовыми свойствами как раз благодаря тому, что лето было сухим и жарким. Кроме того, есть мнение, что кометы и сами по себе неким магическим макаром положительно влияют на лозу. «Ярко сиявшая длиннохвостая комета, под ослепительным светом которой созревал чудеснейший виноград, давала повод к самым странным чаяниям и пророчествам», это из воспоминаний врача наполеоновской армии Г. Рооса.

Возможно, вернее сказать, что вино не «обладало особыми свойствами», а даже еще обладает, украшает коллекции состоятельных любителей. С одним из подобных чудаков, например, произошла тридцать с чем-то лет назад очень милая история: он разбил в нью-йоркском ресторане на глазах пары сотен свидетелей бутылку Château Margaux 1787 года, оценивавшуюся в полмиллиона долларов. Имя этого человека известно, возможно, именно таким способом он хотел попасть в историю, но нам необязательно ему помогать в этой, так сказать, тщете человеческой.

Про тщету, впрочем, лучше всех, конечно, высказывался Лев Николаевич. В 1910-м близ нашей планеты появилась в очередной раз комета Галлея, и Толстой, который перед смертью из заметки в заметку, из письма в письмо доказывал, что жизнь материальная вообще ничего не значит в сравнении с духовной, приветствовал небесную странницу на свой энергичный манер:

Мысль о том, что комета может зацепить землю и уничтожить ее, мне очень приятна. Все последствия материальные, видимые, осязаемые последствия нашей деятельности в материальном мире — ничто. Духовная же жизнь так же мало может быть нарушена уничтожением земли, как жизнь мира — смертью мухи. Мы не верим в это только потому, что приписываем несвойственное значение жизни вещественной.   


Водяной глобус

Необходимость уничтожить Наполеона задерживает Пьера в Москве. Он попадает к французам, а те, когда оставляют город, гонят пленных с собой, босых, оборванных, изможденных, голодных. На очередном привале Пьер, поужинав жареным лошадиным мясом, засыпает и видит сон про шар.

Чуть раньше французы застрелили Платона Каратаева, пленного из крестьян, что совсем выбился из сил и не мог уже идти в потоке. Каратаев – особо странный герой «Войны и мира», похожий скорее на идею, на плакат, чем на живого человека. Он проповедует любовь и безграничное всепрощение, и не только на словах: ушел в рекруты вместо младшего брата, у которого большая семья, невероятно заботливо ведет себя с приблудной собакой, с другими пленными и говорит добрые слова о французах. Неоднократно делится с желающими слушать былью о несправедливо попавшем на каторгу купце, которого облыжно обвинили в убийстве. Через много лет купцу встретился на каторге настоящий виновник того самого убийства. И купец простил головореза, из-за которого пропала его жизнь, и головорез признался не только купцу, но и начальству, но дело не успели пересмотреть, купец так и умер в кандалах, но умер в благости, ибо простил злодея, а самого купца, в терминах Каратаева, «простил Бог», и все, стало быть, хорошо. Разные исследователи из Китая, Америки и России находят влияние даосской философии и лично Лао Цзи («Недеяние Каратаева — это умение принять то, что ты не можешь изменить — законы природы, волю Неба и Судьбы») и в образе Каратаева, и во сне о шаре, который связан с впечатлениями Пьера от Каратаева.

События действительности соединялись с сновидениями, и опять кто-то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.  «Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Всё перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания Божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий». — «Каратаев!» вспомнилось Пьеру. 

И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. — «Постой», сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею. — Вот жизнь, — сказал старичок учитель. «Как это просто и ясно», подумал Пьер. «Как я мог не знать этого прежде». — В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать Его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он Каратаев, вот разлился и исчез…

Такое полное приятие круговорота бытия, «диалектика». В середине Бог, то есть нечто единое и абсолютное, из которого восходит капля-человек, расширяется – проживает, собственно говоря, жизнь – и снова скрывается в небытие, дав начало новым жизням, став, грубо говоря, удобрением для будущих поколений. «Жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого», – это в романе о Каратаеве.

В начале похода пленных Пьер видит «зарево встающего полного месяца» (месяц был синонимом Луны, с тех пор значения слов слегка разъехались). «Огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мле».  Он освещает мир далеко вокруг, высвечивает наперекор ночной тьме бесконечную даль, и Пьер думает «И все это мое, и все это во мне, я все это я!».

Князю Адрею хочетелось плакать от страшной противоположности между чем-то бесконечно-великим и неопределимым, бывшим в нем, и чем-то узким и телесным, чем он был сам, и вот в глобусе Пьера разрешается эта противоположность: капля выходит в самостояние из бесконечности, а потом снова благостно растворяется в глубине колеблющегося безразмерного шара.

Все это как бы глубокая мудрость и стройная философия, хорошо понятная и знакомая нам из самых разных источников. Да вот хотя бы в 1803-м году, 11 августа, всего за два года до начала «Войны и мира», Жуковский писал масону, переводчику и директору Московского университета И.П. Тургеневу.

Душа, как духовный атом, отделенный от души всемирной, объемлющей все своей беспредельностью, должна к ней приобщиться и в нее кануть, как в океан капля…

Ладно, гладко, логично. Пьеров глобус – наглядная метафора вечной цикличности универсума, можно даже представить себе его как высокотехнологичный дизайнерский  объект. Комета С\1811 F1 вернется в нашу галактику через четыре тысячи лет, и к тому времени, а не исключено, что и значительно раньше, наука и производство разовьются так, каждая семья сможет позволить себе установить в гостиной подобный шар. Можно каждое утро, вглядываясь в него, умиротворяться: да, я, допустим, в обозримом будущем умру, и старый дуб зачахнет, но ведь уже упали новые желуди, да и сам я уже дал потомство, жизнь продолжается и продолжится. В финале «Войны и мира» воздушная Наташа Ростова, рожая детей, тяжелеет, полнеет, становится округлой, стремясь, получается, к шару, и тут нелишне сказать, что и с образом Каратаева особо тесно связана идея круглости, у него круглый облик, круглые движения, даже в речи его Пьер чувствует нечто круглое.

Мои очерки – не совсем место для философских дискуссий. Скажу вскользь, что лично меня эта мудрость круговорота не особенно вдохновляет: слишком уж ладно, слишком легко загоняются в шар глобальные противоречия. Оставив споры по существу для других книг, отмечу, что и сам Толстой, возводя шары вечных гармоничных преобразований, вынужден их, так сказать, протыкать.  

Погибает совсем юный Петя Ростов, его мать понятно в каком состоянии, «но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни…» Или вот Николай Ростов был секундантом Долохова при дуэли того с Пьером, потом породнился с Безуховым (сестра Наташа вышла за Пьера замуж), подружился с ним, в эпилоге они живут в одном доме. Но История не заканчивается. Пьер имеет отношение к некоему туманному обществу, недоволен правительством, станет, возможно, декабристом. А Николай ему отвечает:

– Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я тебе скажу: что ты лучший друг мой, ты это знаешь, но составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев итти на вас с эскадроном и рубить — ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди, как хочешь.

Едва представили, что война закончилась, что воцарился мир, как видим, что он чреват новой войной. Все логично. Мира и войны круговорот. Вроде бы водяная хрустальная гармония налицо, но не сказать, что уж так прямо веет от этих фрагментов многомудрым умиротворением.

Сразу после окончания «Войны и мира», осенью 1869-го года, Толстой едет в Пензенскую губернию прицениться к имению, выгодно вложить доходы от «Войны и мира». Ночуя в Арзамасе, он вдруг испытывает дикий ужас от осознания неизбежности смерти. Ему кажется, что комната превращается в квадратный гроб, все окрашивается в страшное багрово-красное… Это в сорок-то с лишним лет осознать так сильно неизбежность смерти! Нечто подобное позже он испытывает еще минимум дважды, уже приклеив к своим чудовищным озарениям бирку «арзамасский ужас». 

После этого Толстой постоянно начинает высказываться о смерти чаще и чаще, а главное – в противоположных регистрах, то как о прекрасном поводе вернуться в глубины водяного шара, то как о жутком враге человека, который полностью обессмысливает его жизнь. В «Смерти Ивана Ильича» герой в самую последнюю секунду видит свет, но вообще это повесть о том, что кончина есть полная пустота, последняя  обнадеживающая секунда кажется приклеенной. 

Толстой даже начинает думать о способах каким-нибудь хитрым образом победить смерть. Много общается в «русским космистом» Николаем Федоровым, который всерьез рассматривал планы по воскрешению всех мертвых («Это не так безумно, как кажется», сообщает Лев Николаевич об этих планах в одном из писем 1881-го года). Пишет аж четыре произведения, в которых герои имитируют свою смерть: два незаконченных рассказа, а также пьесу «Живой труп» и «Посмертные записки старца Федора Кузьмича», в которых старец – это так надеявшийся на Франца Леппиха, прикинувшийся мертвым, чтобы улететь от обрыдших земных дел, император Александр Первый. 

Если удается обмануть, прикинувшись погибшим, живых, то, может быть, удастся и саму носатую с косой обвести вокруг пальца? Она думает, что прибрала тебя, что дело сделано, поворачивается спиной к твоей могиле, бредет в караулку, ведь и ей надо отдохнуть, а ты в это время скользишь в какие-то свои небеса на ярком, послушном, веселом воздушном шаре. 


Пьер при Бородино


Девяносто пять, а по некоторым источникам и девяносто восемь процентов дворян перед вступлением Наполеона в Москву оставили город. Бежали в Нижний Новгород, в Казань, в Ярославль, во Владимир, в отдаленные имения. 

Пьер Безухов тоже выезжает из Москвы, но в противоположном направлении, навстречу врагу, на Бородинское поле. Зачем? Помочь России, армии? Но Пьер снарядил и финансирует целый полк – мало кто из россиян настолько помог своей армии. 

Как воинская единица Безухов бесполезен. Да, он уже однажды влез в рискованную пальбу, вызвал на поединок опытного дуэлянта Долохова, вообще не умея обращаться с оружием. «Пьер взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться». От смерти его спасло чудо, случайность. Впрочем, Пьер ведь решился, выстрелил первым, ранил Долохова – не смертельно, но достаточно, чтобы тот не смог точно выстрелить в ответ. 

Решительный жест – неверно сводить его к случайности. И чудо неверно сводить к случайности! Чудо – не благоволение ли это высших сфер? Высшие сферы спасли на дуэли в Сокольниках, пусть помогут и на войне при Бородино.

Накануне отъезда Пьера в Можайск (именно близ Можайска расположена деревня Бородино, расстояние от нее до Кремля по прямой примерно 100 километров), еще не решив точно ехать, Пьер принимает своего главноуправляющего 

с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.

— Ну, продайте, — говорил он. — Что ж делать, я не могу отказаться теперь!

Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел, тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал, приближается.

Мы сейчас подумаем о смысле этого «приятнее». Разговор с управляющим – одна из последних капель, побудивших Пьера двинуть навстречу опасности.

Пьер торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы, и чем глубже погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и неиспытанное еще им новое радостное чувство. Он испытывал теперь приятное чувство сознания того, что всё то, что̀ составляет счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с чем-то… С чем, Пьер не мог себе дать отчета, да и не старался уяснить себе для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.

Двумя главами позже он уже из Можайска следует на поле боя, едет среди солдатских обозов, идет в гуще кавалеристов, слышит пение, замечает веселое удивление, с каким окружающие смотрят на его белую шляпу и зеленый фрак, чувствует торжественность и значительность настоящей минуты. На следующее утро, непосредственно в день битвы, Пьер выбегает на крыльцо: «На дворе было ясно, свежо, росисто и весело». Все вокруг – «оживленно и величественно». Дальше – «семейное оживление» на артиллерийской батарее, тут же «бессознательно-радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля сражения»…  

Оно, это возбуждение, заменяется при виде мертвого солдата «другим чувством», но Пьер вытесняет другое чувство, слышит хохот и веселье, сосредотачивается на общем оживлении, видит на лицах солдат «молнии скрытого, разгорающегося огня», «поглощен в созерцание этого все более и более разгорающегося огня, который точно также (он чувствовал) разгорался и в его душе». Вскоре страшный толчок кинет Пьера на землю, выйдут на передний план гром, треск и свист и Пьер, не помня себя от страха, побежит, особо не понимая, куда бежит. 

Но веселому и приятному разгорающемуся огню уже было посвящено столько места, что хочется немного подумать о его природе.

Итак, для Пьера само жертвование составляет радостное чувство. Жертва в данном случае – не потраченные баснословные деньги. Вздором объявлены не только богатство и комфорт жизни, но и «сама жизнь». Пьер не задается вопросом, ради чего эта жертва, она радует его сама по себе, как чистый жест. Но вопрос этот все же висит, сложно вовсе его отбросить, и есть на него ответ, вывод Пьера из беседы с Андреем Болконским перед началом сражения.

Он понял теперь весь смысл и всё значение этой войны и предстоящего сражения. Всё, чтò он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.

Логически это ясно. Ты погибаешь, но защищаешь каких-то других людей, оставшуюся дома семью, жену и детей, стареющих родителей, в конце концов – просто соотечественников. Надежда, что твоя смерть им поможет, есть источник возвышенных эмоций. Ты смотришь на ситуацию как бы из пространства своего возможного ближайшего будущего. Изнутри, можно сказать, смерти. С неба, сверху. Потому и возможен этот эмоциональный подъем перед лицом кровавой опасности. Ее легче переживать, когда ты располагаешь себя вне. Ты участник, да, но ты оцениваешь свое участие как жертвенное, героическое, а оценивающий – всегда несколько вне. Ты смотришь на себя как смотрел бы будущий историк, это помогает тебе пережить страх. 

Но это интеллектуальная конструкция, насколько она может быть близка «простому солдату»? Пьер, отмечающий удивительные выражения на лицах бойцов, не заблуждается ли он? Не фантазия ли благородный разгорающийся огонь? Не приписывает ли Пьер солдатам возвышенные чувства перед лицом смертельной опасности в том числе потому, что в силу своего происхождения и благосостояния больше знает о возвышенных чувствах? – ему их легче довообразить до жертвенного предела. 

Роль Пьера на Бородинском поле – турист. Зевака, которому полдюжины других персонажей романа с готовностью оказывают экскурсоводческие услуги. 

В двадцатой главе второй части третьего тома знакомый доктор вводит его в курс медицинских перспектив предстоящего дела: «на сто тысяч войска, малым числом 20 тысяч раненых считать надо».

В двадцать первой незнакомый офицер на вершине кургана объясняет Пьеру, где какая деревня внизу, кто какие занимает позиции, какие и где нами возведены укрепления. 

В двадцать второй Борис Друбецкой предлагает Пьеру принять участие в объезде позиций и представляет его своему шефу графу Бенигсену. В двадцать третьей сам Бенигсен (начальник штаба всей армии!) проводит Пьеру экскурсию и переживает, что Безухову недостаточно интересна поездка. 

В двадцать четвертой и двадцать пятой Пьер появляется в расположении полка князя Андрея: Болконский его по окопам не водит, но подробно излагает свои теоретические воззрения на происходящее. 

Потом мы на четыре главы переезжаем к Наполеону; Пьер снова появляется в тридцатой, смотрит войну с кургана в свите Кутузова, а в тридцать первой скачет по полю брани в сопровождении адъютанта генерала Раевского. 

Тридцать вторая, единственная из девяти «бородинских» глав, в которых появляется Пьер, где он оказывается в сражении без присмотра компетентного сопровождающего. Заканчивается она тем, что перепуганный Пьер налетает на столь же перепуганного француза (никто их них не смог взять другого в плен) и спешно покидает театр военных действий.

Офицер, рассказавший Пьеру об укреплениях, спросил его на прощание, что он-то тут делает, не из докторов ли. 

«Нет, я так», – отвечает Пьер. Удивленному князю Андрею отвечает примерно теми же словами: «Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно…».

Великолепное так.

Графиня Ростова-старшая томом раньше пеняла расцветшей Наташе, что слишком уж часто приезжает к ней поболтать Борис Друбецкой, между тем как всем ясно, что свадебных перспектив эти поездки не имеют. Надо попросить Бориса, чтобы ездил пореже. Наташа не согласна:

— Отчего же не надо, коли ему хочется?

— Оттого, что я знаю, что это ничем не кончится.

— Почему вы знаете? Нет, мама, вы не говорите ему. Что́ за глупости! — говорила Наташа тоном человека, у которого хотят отнять его собственность. — Ну не выйду замуж, так пускай ездит, коли ему весело и мне весело. — Наташа улыбаясь поглядела на мать.

— Не замуж, а так, — повторила она.

— Как же это, мой друг?

— Да так. Ну, очень нужно, что замуж не выйду, а… так.

— Так, так, — повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом.

Война и отношения полов, вещи не то, что одного разряда, но то и другое – серьезно. Однако Пьер и Наташа – большие дети, им любопытно, они не думают о последствиях. Они считают, что могут многое себе позволить, поскольку привыкли к привилегированному положению. 

Пьер в любую секунду может переместиться с поля боя в ближайший открытый трактир. Он гуляет по Бородинскому полю, приказав вести за собой лошадь: удобно. Да, реальность вполне способна отомстить. Легкомысленность Наташи обернулась историей с Анатолием Курагиным, которая расстроила брак с Андреем Болконским. Пьера вполне могла отправить к праотцам вражеская чиненка (граната, фаршированная порохом). Надеяться, что классовая или экономическая привилегия защитит от чиненки, в здравом уме нельзя. Но ощущение мне дозволено больше выше логики. 

По ходу страстной бородинской беседы Андрея и Пьера мимо них проезжают верхом в тумане Вольцоген и Клаузевиц, немцы, воюющие за Россию. Рассуждая о войне в отвлеченных, почти философских терминах, специалисты делают вывод, что для успеха ее, войну, нужно im Raum verlegen, перенести в пространство. Князь Андрей реагирует на эти слова с неподдельной злобой, у него im Raum беззащитные отец и сестра, а эти, значит, разводят тут свои штабные абстракции. Претензия, допустим, резонная, но надо понимать, что здесь ненавистные иностранные консультанты во многом похожи на любимого друга Пьера. И их линии жизни может запросто обрубить шальная пуля, не обратит внимания на немецкую спесь, при этом они рассуждают о войне, словно находятся в ученом кабинете, как и Пьер, забывающий, что он не совсем на экскурсии.

Только забыв это, можно восхищаться, например, эстетикой боя.

Пьер взглянул впереди себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама, которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени.

Как в этой местности низов около Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии, по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно сами собой из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по всему этому пространству. Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили главную красоту зрелища. Пуфф! — вдруг виднелся круглый, плотный, играющий лиловым, серым и молочно-белым цветами дым, и бумм! — раздавался через секунду звук этого дыма.«Пуф-пуф» — поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь; и «бум-бум» — подтверждали звуки то, что видел глаз. Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и пуф… (с остановкой) пуф-пуф — зарождались еще три, еще четыре, и на каждый, с теми же расстановками, бум… бум-бум-бум, — отвечали красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои маленькие отголоски. 

Бородино, симфония большой войны!

Вспомню тут о другой войне, что была на полтора столетия позже. Один из ее удивительнейших литературных памятников — книга Лидии Гинзбург «Записки блокадного человека». Оставаясь всю осаду в Ленинграде, она находила в себе силы для фиксации тончайших деталей мироощущения несчастного полудистрофика. «Обедать ведь лучше в ведомственной столовой, где каша больше похожа на кашу. Обедать он побежит по морозу сквозь издевательски красивый город в хрустящем инее. И рядом, и навстречу бегут (или ползут — среднего не бывает) люди с портфелями, с авоськами, с судками, подвешенными к концам палкообразных рук». Это не мемуары, это написано из гущи событий. Автор – человек на грани смерти – замечает красоту, способен глянуть со стороны на людей с портфелями и авоськами, среди которых – и сам автор.  

Почему автор может смотреть извне? Потому, что у него запасы этого вне. Много в прошлом. Частично и в настоящем: у Гинзбург относительно выгодная гуманитарная профессия, в редакциях хоть какие-то пайки бывают. В душе: столько прочитано возвышающих книг! И даже в будущем (надежда на ведомственную столовую). 

Гинзбург утверждает, что в блокаду те, кто бы в силах читать, читали «Войну  мир»: «кто был в силах» ключевая оговорка, но и с ней это сообщение впечатляет. Человек вот-вот растянется на скользком снегу и не встанет никогда, но пока он еще в некотором пусть не самом значительном смысле на другом уровне реальности, как минимум знает и помнит о нем, цепляется за этот уровень. 

Так и Пьер – да, ядро не выбирает свою жертву, но пока оно не прилетело, аристократ смотрит на бой из частично другого места.

В этом смысле показательно, как реагируют на появление Пьера рядовые артиллеристы.  Сначала, понятно, очень удивлены, но

когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкою улыбкой, учтиво сторонясь пред солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами, так же спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное тому, которое солдаты имеют к своим животным, собакам, петухам, козлам, и вообще животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище: «наш барин» прозвали его и про него ласково смеялись между собой.

Потом, когда битва разворачивается не на шутку и Пьер даже пытается помочь, принести ящик с зарядами, солдат говорит Пьеру – «не место тебе тут». Он путается под ногами как путался бы петух или козел, возомнившие вдруг, что способны подтащить к батарее ящик с зарядами. Существо из другого мира. Праздный чудак.

Вот каким его увидел поэт Михаил Бурбонов (Дмитрий Минаев) из сатирического журнала «Искра» (о котором подробнее – в конце этой книжки).  

Безухой, главный член романа,


Явился в поле утром рано
И стал смотреть из шарабана:
Полна французами поляна,
И всех врагов не счесть…
Под ранним солнцем блещут ружья…
С Безухим не было оружья.
Подумал он: «И так ведь дюж я,
Неустрашим, как слон…»
Пред ним, как пестрый ряд игрушек,
Мелькали в поле сотни пушек,..

Безухой был в сраженьи этом
Одет легко, как будто летом:
Вооружась одним лорнетом,
Он любовался, как балетом,
Военною стрельбой.
Средь пушек, касок, пик, фуражек,
Блестящих блях, стволов и пряжек:
«Вот так веселенький пейзажик! —
Сказал Безухой Пьер…


Высоких зрелищ зрители

Артиллерийский прапорщик А. И. Ершов, вспоминая свое участие в обороне Севастополя в 1855 году, писал, в частности, о моменте, когда

получил приглашение пожаловать на шестой бастион. Там давалась опера, как и на всех бастионах, «Жизнь за Царя и за Отечество». Роль нашему полку была назначена пассивная, но при появлении неприятеля на сцене, мы должны были встретить его ружейным аплодисментом…

Театральная терминология слеплена с военной. Таких примеров много. Свидетели и участники севастопольской бойни раз за разом обращались при описании страшных событий к образам театра, зрелища, представления.

Причин этому несколько. Во-первых, традиция театрализации реальности и ее описания через театральные термины к середине XIX века набирает мощь благодаря все более широкому распространению печатных медиа. В 1787 году Екатерина давала в Инкермане обед для германского императора Иосифа II. «Во время обеда вдруг отдернули занавес, закрывавший вид с балкона, и таким образом совершенно неожиданно для всех открылся вид прекрасной Севастопольской гавани. На рейде стояли три корабля, двенадцать фрегатов, двадцать мелких судов… Открылась пальба из всех пушек». Теперь занавес – пусть и метафорический – военные корреспонденты отдергивали перед умножающимся читателем, точно так же стремясь поразить его красочными описаниями гавани и пальбы.

Во-вторых, значительный прогресс средств передвижения и, соответственно, мобильности граждан. Поездки куда угодно в поисках зрелища перестали быть сверхвыдающимися событиями. Появился так называемый «военный туризм», явление, на иной вкус, страннейшее. Томас Кук, основатель первого в мире туристического агентства (1841; занятно, что в 2019-м оно ухитрилось разориться несмотря на более чем громкий бренд), возил туристов на реальные битвы гражданской войны в Америке. Известна история о том, как целая толпа элитных вашингтонцев снарядилась лицезреть 21 июля 1861 года битву при Манассасе, ожидая, что северяне легко и зрелищно разобьют южан. Все вышло ровно наоборот, зрителям пришлось драпать. 

Главнокомандующий со свитой смотрит на поле брани с возвышения, являя собою одновременно режиссера и зрителя – сцена, знакомая по многим книгам и фильмом. Но с течением десятилетий зрителей на возвышениях становилось все больше, и многие их них имели меньше, чем даже Пьер Безухов, отношения к военному делу. 

Человек, развлекающийся зрелищем убийств, должен – скажут многие из моих читателей – быть отвратителен самому себе. Толстого этот вопрос волновал лично. Вот он пишет тетушке Ергольской из Бухареста, из Южной армии 5 июля 1854 года:

Лагерь наш был расположен по ту сторону Дуная, т. е. на правом берегу, на возвышенной местности, среди великолепных садов, принадлежащих Мустафа-Паше, губернатору Силистрии. Расстилающаяся перед глазами местность, не только великолепна, она представляла для всех нас огромный интерес. Не говоря о Дунае, его островах и берегах, одних занятых нами, других турками, как на ладони видны были город, крепость и малые форты Силистрии. Слышна была пушечная пальба и ружейная, не перестающие ни днем, ни ночью, и в подзорную трубу можно было различить турецких солдат. По правде сказать, странное удовольствие глядеть, как люди друг друга убивают, а между тем и утром и вечером я со своей повозки целыми часами смотрел на это. И не я один. Зрелище было поистине замечательное, и, в особенности, ночью….

Нужна какая-то серьезная сила, чтобы преодолеть естественное неприятие подобных зрелищ. Видимо, эта сила – чувство принадлежности к Истории понятой как нечто бесконечно великое, высокое, торжественное и пр., и т.п.

Поэт Некрасов в ту же войну, 14 июля 1854 года, выезжал вместе с супругами Панаевыми и другими ораниенбаумскими дачниками на побережье поглазеть, как европейский флот блокирует петербургские порты. Год спустя писал Тургеневу, что страстно хочет поехать в Севастополь, «боюсь, не поздно ли уже будет»… что будет поздно? Увидеть с комфортного расстояния сколько-то чужих смертей? До Севастополя Некрасов не добрался, но по итогам выезда навстречу вражескому флоту стихотворение сочинил. Его первые строки –

Великих зрелищ, мировых судеб

Поставлены мы зрителями ныне, –

отсылают к написанному двумя десятилетиями ранее произведению Федора Тютчева, где философ Цицерон обозначен как «высоких зрелищ зритель». Цицерон наблюдает с Капитолийской высоты за закатом кровавой звезды Рима. «Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые», – знаменитые строки оттуда. «Его призвали всеблагие как собеседника на пир». Ощущая себя жалкой песчинкой на вселенских ветрах, поэт вынужден измышлять отношения с некими мутными всеблагими. Что делать, поэт всего лишь человек, ему хочется прикасаться к «высокому».

Да, в-третьих, необходимо упомянуть тут и саму топографию города Севастополя. «Он весь раскинулся амфитеатром по горам, по холмам и по косогорам», – указано в путеводителе 1871 года. Легко было найти возвышение для удобного наблюдения за убийствами. Крыша, например, городской библиотеки фигурирует в разных документах как удобное для просмотра войны место.

Когда осада только начиналась, при битве на Альме, реке близ Севастополя, тогдашний командующий российской армией князь Меншиков в 1854 году устроил дамам из городского высшего света просмотр сражения с удобного холма. Не отставал и противник: на принадлежавшей ему по ходу решающих схваток Сапун-горе дислоцировались десятки специально прибывших английских и французских туристов. «Со стороны неприятеля приезжали кавалькады каких-то амазонок и людей в статском платье», – из воспоминаний Ершова. 

Легендарная Френсис Дьюберли, жена армейского казначея, прибыла из Англии в Крым наблюдать за сражениями не издалека, а прямо с передовой, и постоянно вновь и вновь оказывалась там, несмотря на то, что командиры гнали и гнали ее прочь из опасных зон. В. Г. Рейсмерс, участник битвы с российской стороны, вспоминает, как на передовую заявился «мужичок из Москвы» и попросил показать ему бастион, о котором «так много пишут».

Последние два примера – совсем близко к ситуации Пьера Безухова. Скорее всего, на саму идею описать туриста на поле брани Льва Николаевича натолкнул его собственный севастопольский военный опыт. Он видел этих туристов. Не просто видел: сохранились воспоминания, что когда на бастион приходили зеваки, Толстой тут же велел открывать огонь по противнику, чтобы экскурсанты поприсутствовали при ответном.

Да, Толстой, как и А. И. Ершов, был артиллеристом. Руководил батареями, участвовал в опаснейших делах 4 и 27 августа, получил орден и две медали. Тут же, в основном прямо в армейском лагере, он сочинил два с половиной из трех «Севастопольских рассказа», которые оперативно опубликовал ведущий на тот момент литературный журнал «Современник» под руководством упомянутого Некрасова. Рассказы не были его литературным дебютом – раньше появиласьв том же журнале, например, «История моего детства», известная нам как просто «Детство» – но именно они принесли молодому офицеру настоящую славу.

Первый из рассказов, «Севастополь в декабре 1854 года», выполнен в нечетком жанре, местами больше похож на очерк, на репортаж, чем на собственно рассказ. И он написан словно бы с учетом вторжения духа туризма в военный контекст. Невидимый собеседник водит читателя по городу: вот бульвар с музыкой, вот госпиталь с героями, а вот здесь воюют и умирают.

Пройдя еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо и поднимаетесь вверх по большой улице… 

Это производит удивительное впечатление, с вами словно разговаривает экскурсовод, только обращает он ваше внимание не на переливы света и тени на фасаде собора, а на мертвых людей и на орудия их убийств. Знаменитый литературовед Борис Эйхенбаум ⁠даже назвал этот рассказ «путеводителем по Севастополю».

Скажу о парадоксальности статуса Пьера Безухова при Бородино еще раз, чтобы проще было перейти к следующей, ключевой мысли. Смотрите. Пьер – один из людей на батарее Раевского, это ключевая точка всего сражения. Маленький человечек, жизнь которого может прерваться в любую секунду, рядовой персонаж драмы. Одновременно он наблюдает за происходящим, как бы находится в другом месте. И по своей повествовательной функции – представитель читателя, меня и вас, на поле боя. И по культурному статусу – может смотреть с точки зрения «большой Истории». Нагнетать пафоса, как Некрасов и Тютчев, необязательно, но смотреть можно.  

Тут очень интересно, как все это устроено технически. Следим за одним из персонажей «Севастополя в декабре».

Он должен был быть или немец, ежели бы не изобличали черты лица его чисто русское происхождение, или адъютант, или квартермистр полковой (но тогда бы у него были шпоры), или офицер на время кампании перешедший из кавалерии, а может и из гвардии. Он действительно был перешедший из кавалерии, и в настоящую минуту, поднимаясь к бульвару, думал о письме, которое сейчас получил от бывшего товарища, теперь отставного, помещика Т. губернии, и жены его, бледной голубоглазой Наташи, своей большой приятельницы. Он вспоминал одно место письма…

Первая половина цитаты – о Михайлове (это фамилия офицера) рассказывает некто, кто с Михайловым не знаком, не уверен в его чине и национальности. А потом рассказчик – прямо по ходу абзаца – вдруг преображается, он не просто знаком с героем, но и может влезть в его мысли. В первом случае рассказчик как бы один из прохожих (как Пьер на батарее – один из солдат), во втором – привилегированный наблюдатель извне (как Пьер на батарее – барин, прибывший сюда по своему желанию).

Это один из принципов всего творчества Толстого: умноженная точка зрения. Вообще, взгляд на какой-то предмет разными глазами – хорошо известный художественный прием. В пьесе Б. Ф. Гейера «Воспоминания» (1910) одна и та же ситуация (сватовство) последовательно описана с точки зрения каждого из шести участников события. В фильме Акиро Куросавы «Расёмон» одна и та же история показана глазами четырех ее участников, это самый знаменитый пример, в честь этого фильма даже появился термин «Эффект Расёмона», его часто повторяли и повторяют. Но в подходе Толстого есть важнейшее отличие. 

У Гейера и Куросавы все рассказчики – персонажи произведения. У них одинаковый статус. А в пассаже про Михайлова один рассказчик персонаж (предполагаемый персонаж: звучит как бы голос человека, который встретил Михайлова на улице), а другой – автор, знающий гораздо больше о внутреннем мире персонажей. Но автор становится «своим» персонажу, поскольку расположен в том же месте, на одном редуте… в одном абзаце. Тот, что знает всё, тоже один из нас – ситуация, схожая с ситуацией Пера на батарее, который тоже явно выше, а при этом – один из нас, из рядовых артиллеристов.

В 1889 году А.И. Ершов переиздавал свои впервые напечатанные сразу после событий «Севастопольские воспоминания артиллерийского офицера» и попросил Льва Николаевича, своего военного знакомца, написать предисловие. Толстой написал – в книжку предисловие не попало, но до нас дошло. Это страстный текст с характерным для позднего Толстого публицистическим накалом. «Я переживал с автором пережитое и мною 34 года тому назад. Пережитое это было и то, что описывает автор, – ужасы войны, но и то, чего почти не описывает автор, – то душевное состояние, которое при этом испытал автор. Мальчик, только что выпущенный из корпуса, попадает в Севастополь…». Этот мальчик полон свежих и благородных чувств, готов честно воевать и погибнуть за Родину, а потом сталкивается с жестокой реальностью, понимает, что война никому не нужна и участие в ней есть «постыдное пребывание в подлой и глупой ловушке». Толстой не скрывал глубоко отрицательного отношения к тому, что Россия раз за разом влезает в ненужные ей войны. 

Здесь свежие и благородные чувства жестко противопоставлены постыдной реальности. Или – или.

Но в «Севастопольских рассказах» и «Войне и мире» этого кардинального противопоставления нет. Точка зрения рядового участника битвы и точка зрения человека, которым может посмотреть на события со стороны (будь то интеллектуал, находящий в кровавой бане исторический смысл, или, как в случае с офицером Михайловым, его создатель-писатель) – каждая из них объясняется ситуацией смотрящего. Пьер может видеть войну как торжественное зрелище потому, что он барин-чудак, и начинает видеть ее как страшный хаос, когда оказывается среди огня, где деньги и статус бессильны. Понимая зависимость взгляда от ситуации смотрящего, мы можем понять и сам этот чужой взгляд, даже и воспользоваться им. 

Так достигается знаменитое толстовское жизнеподобие. Не потому, что описано объективно, а, наоборот, потому, что описано субъективно, но мы знаем или догадываемся, почему один видит так, а другой иначе. А Пьер видит и так, и так.

И мщенье пел для ратных братьев

Через полтора-два месяца после начала действия «Войны и мира», во второй половине августа 1805 года, двадцатидвухлетний поэт Василий Жуковский писал другу, чем предполагает занимать себя в среднесрочной перспективе.

Мой план год пробыть в Геттингене, учиться; еще год в Париже, также учиться; потом год ездить по Европе; если ж обстоятельства не позволят, то все время посвятить учению. Путешествие будет для меня важным делом… Возвратясь, посвящу себя совершенно литературе. 

В момент сочинения письма понятно, что Россия вот-вот войдет в состав третьей европейской коалиции (вместе с Австрией и Великобританией против Франции). Это не мешает Жуковскому планировать провести год в столице вражеского государства. Воюют ведь не люди, а власти. В «Войне и мире» французский офицер в захваченной Москве дружески выпивает с Пьером Безуховым, счастлив провести вечер в светской беседе с русским графом. Так и Жуковский полагал, что будет спокойно чувствовать себя в Париже в статусе простого европейского интеллектуала, а национальность в цивилизованной среде – вопрос двенадцатистепенный. Жуковский и его друзья – высоко над этим вопросом.

В реальности Жуковский в Европу пока не поедет. Будет редактировать журнал «Вестник Европы», переводить «Дон Кихота», изучать теорию и историю театра, рецензировать московские спектакли м-ль Жорж, влюбляться – много интересных дел.

Вскоре после сдачи французу Москвы Жуковский сочинит патетическое произведение «Певец во стане русских воинов». Певец там бродит ночной порой по армейскому лагерю, любуется тихой ночью и выводит:

На поле бранном тишина;‎
Огни между шатрами;
Друзья, здесь светит нам луна,‎
Здесь кров небес над нами,
Наполним кубок круговой!‎
Дружнее! руку в руку!
Запьём вином кровавый бой‎
И с падшими разлуку.
Кто любит видеть в чашах дно,
‎Тот бодро ищет боя…
О всемогущее вино,‎Веселие героя!

Воины ему вторят:

Кто любит видеть в чашах дно,‎
Тот бодро ищет боя…
О всемогущее вино,‎
Веселие героя!

Произведение это довольно длинное, 672 строчки, после публикации в журнале даже издавалось отдельными книжечками. Очень простая композиция: Певец произносит высокий текст о славном прахе или воздушных полках героев иных времен, а благородные воины повторяют последнюю строфу. 

Понятно, что если бы поэт действительно шатался ночью по стану, во весь голос распевая ямбы, бойцы отвечали ему из палаток вовсе не повторами строф. Над станом веет, скорее, дух певца. Или певец и воины расположены в некоем метафизическом измерении, место и время действия условны. Но безусловен, так сказать, расклад: певец персонализирован, а воины даны чохом, певец ведет весь концерт, задает темы, воины лишь послушно повторяют за ним. Певец сильно выше «званием».

После дани ушедшим героям песня поворачивается к настоящим. К текущему монарху: «Тебе сей кубок, русский царь! Цвети твоя держава». К Кутузову, Ермолову, Раевскому, Милорадовичу, к еще десятку полководцев, к руководителям партизанских отрядов. Певец ведет концерт, выдающиеся личности ведут войну. Витгенштейн, истребитель хищных, блюдет грозными очами противников и рассыпает их сонмы движением руки. Бенингсон блюдет врагов как змей орел с полета.

Сам певец – тоже в этом высоком кругу. При этом он постоянно говорит «мы», имея в виду под «мы» себя и воинов. Иной скептик заметит, что это неравноправное «мы», что в реальности певец – пропагандист, вещающий из безопасной абстрактности, а воинам утром идти под вражьи пули и пики. И действительно, в последних словах певца «мы» оборачивается «вы». Певец напоминает бойцам, кому именно предстоит уповать на щит судьбы среди кровавой схватки.

Друзья, прощанью кубок сей!‎
И смело в бой кровавый
Под вихорь стрел, на ряд мечей,
За смертью иль за славой…
О вы, которых и вдали‎Боготворим сердцами,
Вам, вам все блага на земли!‎
Щит промысла над вами!..

Сам певец, похоже, под вихорь стрел не собирается. И движения руки Витгенштейна, выходит, недостаточно, чтобы остановить врага. В реальности взяться за это грязное дело предстоит обычным солдатам. 

Как и многие произведения столь высокого жанра, «Певец во стане русских воинов» был только условно адресован тем, кому адресован формально. Да, журнал «Вестник Европы», где оперативно вышел текст Жуковского, вполне мог оказаться в войсках. В черновиках «Войны и мира» офицеры обсуждают статью из «Русского вестника», никто не удивился бы в блиндаже и другому литературному изданию. Но «в войсках» в данном случае значит, что книжку журнала передают друг другу два-три офицера… Хорошо, пусть пять-шесть офицеров. Подавляющая часть даже и офицеров отродясь не читала ни единого журнала, а из рядовых большинство вовсе неграмотны, да и грамотным привычнее жанр лубка, нежели торжественного гимна. 

«Певец во стане русских воинов» не для воинов писан, а для коллег-поэтов, для образованной городской публики. Для начальства, коему милы высокие инверсии – «поле бранное», «бой кровавый». В записке Карамзина о древней и новой России, написанной в 1811-м и адресованной государю, в самом начале в одном коротком абзаце встречаются варвары северные, бытие политическое, владычество римское и народы германские: все инверсии, все жутко возвышенно.

«Певец во стане», кстати сказать, пару раз появляется в черновиках к четвертому тому «Войны и мира». Петя Ростов, прибыв в войска, удивлен, что не далеко не все в армии соответствует картинным представлениям о ней. «Петя не знал тогда, что все эти генералы и даже его начальник, который почти всякий день был пьян и очень не любил быть под огнем, что все эти генералы будут описаны в шлемах и бронях летающими перед полками» (в другом связанном с этим месте стих Жуковского назван напрямую). Парящий дух поэта при этом Толстого не раздражает; все же разная степень условности у парящего над станом поэта и летящего над войском полководца. То есть, степень условности, пожалуй, одна и та же, но разная символическая нагрузка. От полководца все же ждешь большей включенности в некоторые процессы, чем от поэта.

Сам Жуковский в стихотворении 1820 года иронически отзовется и о позиции возвышенного Певца:

Когда пылала пред Москвою

Святая русская война —

В рядах отечественной рати

Певец, по слуху знавший бой,

Стоял я с лирой боевой

И мщенье пел для ратных братий.

Но это скромность, риторическое самоумаление. Бой он знал не совсем по слуху! 

Если В. А. Жуковский как Певец в соответствии с классицистической традицией располагается на Парнасе, то В. А. Жуковский как физическое лицо сочиняет эту песнь в московском ополчении. 

Василий Андреевич присоединился к армии в середине августа. Для дворян, рано «записанных» в полк, вы знаете, существовала заочная выслуга лет. Жуковский уже считался поручиком (младшим офицером), имел в силу этого право ехать верхом, но шел в строю, с нижними чинами. Ближе к концу осени выяснилось, что Жуковский не очень способен к военному делу, и его начинают использовать при штабе, он возится не с ружьем, а с бумагами. Но это, повторяю, ближе к концу осени. Сначала Жуковский в войсках. Он участвует в Бородинском сражении! Не стреляет, располагается в резерве… однако, быть в резерве по ходу такой кровопролитной битвы вовсе не значит быть в безопасности. Вот фрагмент из позднейших воспоминаний Жуковского:

Мы стояли в кустах на левом фланге, на который напирал неприятель, ядра невидимо откуда к нам прилетали; все вокруг нас страшно гремело, огромные клубы дыма поднимались на всем полукружии горизонта, как будто от повсеместного пожара, и, наконец, ужасною белою тучею обхватили половину неба, которое тихо и безоблачно сияло над бьющимися армиями.

Все очень близко. Более того, профессионалы высказывают мнение, что резерв был слишком близко, опасно придвинут к передовой, что в этом Кутузов ошибся. Не говоря, кстати, о том, что русская армия использовала при Бородино почти весь резерв, с минимальными исключениями. 

Красноречива судьба полка князя Андрея, который тоже не участвовал непосредственно в схватке. Выше я писал, что Пьер перед битвой заглянул туда на огонек, и Болконский делился с Безуховым своими воззрениями на войну. Это была последняя встреча друзей. 

Полк князя Андрея был в резервах, которые до 2-го часа стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во втором часу полк, потерявший уже более 200 человек, был двинут вперед на стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганною батареей, на котором в этот день были побиты тысячи людей, и на который во втором часу дня был направлен усиленно-сосредоточенный огонь из нескольких сот неприятельских орудий.

Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму бубухали пушки, и из таинственной области дыма, застлавшей всю местность впереди, не переставая с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно-свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.

Дальше Толстой дает крупный план героев, кто как коротает этот чудовищный день. Андрей Болконский ходил по лугу, волоча ноги и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги. То шагал большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи, чтобы сделать версту, то ошмурыгивал цветки полыни, растущие на меже, и растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто-горькому, крепкому запаху. 

Оцените литературную технику: от грандиозных панорам Толстой снижается до мельчайших объектов, пыли на сапогах и растертых цветков в ладонях Андрея. Что в это время делают бойцы? Кто, сняв кивер, старательно распускает и опять собирает сборки. Кто сухою глиной, распорошив ее в ладонях, начищает штык. Некоторые строят домики из калмыжек пашни или плетут плетеночки из соломы жнивья. Человек хочет забыться, отвлечь себя сущей ерундой от главных событий. Или, напротив, не отвлечь себя, а чем-то увлечь, в главных-то событиях он участвует пассивно. 

Продолжается этот кошмар больше восьми часов, возможно, и существенно дольше. Бородинское сражение в целом длилось около четырнадцати часов. Но в какой-то момент мы оставляем полк. Вместе с тяжело раненым князем Андреем следуем к медицинской палатке.

На голом поле командир был полностью равен рядовому, от чина жертвы никак не зависела траектория ядра. Но в очереди к врачу вновь вступает в силу субординация, Болконского проносят вперед. «Видно и на том свете господам одним жить», – горестно говорит кто-то из солдат. Мы прекрасно его понимаем. Но вопрос другой, едва ли не более важный: кто умрет с меньшими страданиями. Положение князя Андрея даст ему эту привилегию.