This is Hardcore

Надо подняться на две ступеньки, оставив справа барную стойку в размытых, матовых голубовато-салатовых тонах, полки с бутылками ярко освещены, и сразу видно, что, к примеру, брэнди пользуется гораздо меньшим спросом, нежели ром или даже «Джеймисон», слева – столик в углу, еще год назад почти всегда занятый занятной парочкой, довольно вульгарной, на первый взгляд, будто только что вылезшей из постели, где они предавались монотонным радостям совокуплений, губы и у него, и у нее немного вспухшие, словно еще секунду назад покусанные в угрюмом пароксизме, я эту пару всегда считал за выбившихся из сельских в риэлтеры или даже мелкие банковские сошки, пока не встретил как-то в аэропорту, за плечами – футляры, скрипичный (его) и виолончельный (ее), после этого долгими вечерами в «Медине» я разглядывал их длинные пальцы, плавные движения, которыми он подносил спичку к ее сигарете, изучал их алкогольный ассортимент (коктейли – ее, пиво – его), короче говоря, если оставить слева угловой столик, где струнный дуэт почему-то уже довольно давно не сидит, предпочитая места в центре маленького зала, и пройти внутрь по короткому коридору, слева еще более короткое ответвление к кладовке, если там горит свет, всегда можно увидеть краешек кокакольной упаковки или помятый бок металлической пивной бочки, справа, одна за другой, двери в женский и  мужской туалеты, и, наконец, коридор упирается в кухню. Дверь в нее всегда открыта, точнее – почти всегда, кухню закрывают уже совсем поздно, после двенадцати, когда становится ясно, что никому из засидевшихся посетителей не взбредет в голову устроить полуночный перекус. Сейчас же дверь нараспашку, и нашему взору предстает холодильник, микроволновка на подоконнике, на ней свалены багеты, нарезанные кирпичи тостового хлеба, какая-то еще не распакованная снедь. Больше ничего не видно, так как кухня в отношении коридора представляет собой перекладину в букве «Г», чтобы сделать моментальный кадр большей части помещения, надо зайти внутрь и повернуть голову направо. Раковина, висячие шкафы с тарелками, аккуратно развешаны полотенца, шумит посудомойка. Идеальный порядок нарушает только лежащая на полу девушка, взгляд остекленевших глаз направлен куда-то вбок, голова нелепо развернута в другую, нежели тело, сторону.  Кровь из перерезанного горла образовала большую багровую лужу, своего рода нимб вокруг разметавшихся белокурых волос.

Мы сгрудились в узком дверном проеме и молча смотрели на эту слишком кинематографичную картину. Тишину нарушало только урчание машинки, переходившей, видимо, от помывки к посушке. Маркета, которая минуту назад закричала так, что все пять-шесть человек, попивавшие свой последний пятничный дринк, ринулись на кухню, даже не всхлипывала, только скуластое ее лицо блестело от слез. “Call the police”, — сказал кто-то за моей спиной, скрипач протиснулся мимо меня в коридор, и через мгновенье я услышал его негромкий тревожный тенорок. Никогда не думал, что этот плотный парень с толстой шеей и воловьими глазами говорит голосом Вертинского. Я обернулся к Маркете. «Закрой дверь в кафе. Никого не впускай и не выпускай». Она кивнула и, бросив быстрый взгляд на мертвую, исчезла у меня за спиной. Высокий англичанин, два-три виски и литр пива ежевечерне, длинные холеные пальцы, приятель струнных, человек, как две капли воды похожий на Рейнхольда из «Александрплац», проходящий в моем персональном каталоге мединцев как «Дирижер», осторожными жестами предложил нам вернуться в зал. «Я плохо говорю по-чешски», — сказал он на родном своем языке, — «но вы же знаете, ничего нельзя трогать». Не проронив ни звука, каждый уселся за свой столик. Маркета выключила музыку. Делать было нечего, разве что пить. Впрочем, стоило мне добить джин-тоник, как в запертую стеклянную дверь постучали трое полицейских.

«Медина» — лучшее кафе в Праге, официантки в «Медине» — самые милые в этом нелюбезном городе девушки, Маркета – самая милая из всех официанток «Медины». Бытовало мнение, что Власта вне конкуренции, но говорить такое могли только люди, не понимающие смысла русского словосочетания «милая девушка», то есть, практически  все жители Праги, включая местных русскоговорящих. Да, для них – то есть, повторяю, почти для всех – в «Медине» царила Власта, кукольное лицо, белокурые волосы, стрижка а ля Мэрилин, фигура порнозвезды, низкий голос, красная роза, всегда приколотая к корсажу. Расплачиваясь у левого края стойки, рядом с выставкой совсем уже странных порождений европейской цивилизации вроде «Пива для собак со вкусом мяса» или бразильской минеральной воды в роскошных барочных синих стеклянных бутылках, все честно, экологически выдержано, при производстве этого продукта не пострадал ни один молдавский раб, я многие месяцы отвешивал туповатый комплимент ее розе, на что она, очевидно, не разглядев эротической изнанки мещанского сертука моей тяжеловесной любезности, отвечала столь же тяжеловесным благодарным взглядом, мельком скосив глаз на свою пышную грудь, украшенную двусмысленным цветком. Декуи, мол. Нет, она совсем не нравилась мне – и потому что просто не нравилась, и, прежде всего, потому что нравилась всем другим. «Медина» место специальное – здесь сидит то, что в России назвали бы «творческой интеллигенцией», но, слава Богу, это никакая не богема. Просто люди, вроде этих струнных. Попилят смычком, а потом сюда – попить, поболтать. Экспаты молодые заходят. Народ постарше, к примеру, этот самый дирижер. То есть, конечно, на самом деле, я не знаю, дирижер ли он или просто приглашенный из заграницы менеджер по части недвижимости, но его длинные холеные пальцы, его дружба с музыкантами, его сходство с фассбиндеровым актером, его тихий мирный размеренный алкоголизм – чем не дирижер? В общем, это, конечно, и не пивная, и не бар. Кафе на французский манер с арабским названием, расположенное в буржуазном районе центральноевропейской столицы. Секс-символов, до появления Власты, здесь не водилось. Да и теперь, после ее смерти, водиться не будет.

Но мне нравилась Маркета. Рискну сказать, что я был слегка в нее влюблен, чисто платонически, что ли. Ее стриженые темные волосы, легкая фигурка, балеринья поступь, нежное девичье лицо, решительный голос, все это больше подходило «Медине», чем фантазмическая телесность ее товарки. Они действительно были подругами, внимательными, даже нежными, не то что не филонили, сваливая на напарницу заказы и протирку стаканов, наоборот, с тряпкой и брызгалкой Pronto наперевес старались побыстрее сделать работу, пока другая, зачитавшись музыкальным журнальчиком, подкрепляла силы разведенным водой соком. Они были хорошей парой, Власта и Маркета. Опять-таки, я не ходил в кафе волочиться за официантками, сюда за этим вообще никто не ходил, оттого «Медина» и была хороша – каждый за своим делом, кто за стаканом, кто за книгой, кто за беседой, а кто и за Макбуком. Саундтрек вполне подходящий, без крайностей, в диапазоне от Coldplay до Nouvelle Vague, тихое, мирное, уютное умирание большого стиля, больших чувств, большой жизни. Европейская диверсификация истории в социологию малых сообществ.

Трое полицейских постучали в дверь, Маркета повернула ключ в замке, и они вошли, впереди довольно молодой, хмурый, даже более хмурый, чем обычно местные жители, быть может, спал, а его разбудили, и он поехал, точнее – пошел, ведь полицейский участок за углом, второй толстый, немолодой, добродушный, третий – уже совсем никакой, даже вспомнить нечего, кроме традиционно грязных волос, сосульками свисающих из-под фуражки. В общем, полицейские как полицейские. Заниматься людскими делами, их жизнью, а особенно смертью, им было неохота, но что поделаешь. Маркета повела их на кухню. Через минуту оттуда появился толстяк. Он распорядился не покидать помещения до особого распоряжения, вышел на улицу, заперев дверь снаружи, через пару минут вернулся с фотоаппаратом, отнес его на кухню, выбрал свободный столик в зале и, подзывая нас жестами, принялся переписывать и брать показания. Маркета предложила толстяку чай, он не отказался.

Но это же натуральная Агата Кристи. Дверь в «Медине» только одна, входная, это я знаю точно – много раз видел, как таскают в кафе напитки, снедь и тяжеленные бочки с пивом. Выход из кухни только в коридор, который просматривается из зала. Значит, в «Медине» никого не было, кроме меня, дирижера, струнной пары, двух девиц, весь вечер с энтузиазмом чесавших языками под бутылку-другую местной кислятины, и старого пьяницы, из интеллигентных, что каждый вечер неспешно вливает в себя полдюжины пив, просматривая что-то на старомодном DVD-плейере. И, конечно, Маркета. И Власта, хотя она не в счет – ведь ее же и убили. Получается девять человек, находившихся в «Медине» последние час-полтора, пока один из присутствующих угодил на тот свет. Ну, не сам, конечно, то есть, не сама Власта. Кто-то из нас ее и угодил.

В этом и было самое странное, самое неизъяснимое, самое чудовищное, если, конечно, в первую очередь не думать об убийстве как отвратительном вызове роду человеческому. Дело в том, что, находясь все время на виду, никто из нас не мог зарезать несчастную девушку; более того, невозможно было даже сказать, когда именно это произошло. Мы сидели за своими столиками и занимались своим делом: дирижер пил, я читал своего Зебальда и посасывал из трубочки горько-сладковатую смесь «Гордонз» и «Кинли», струнные отхлебывали, лениво переговариваясь, прикуривая и туша бычки в зеленой стеклянной, под шестидесятые, пепельнице, подружки щебетали, старик смотрел кино, Маркета… Что же делала она? Подносила зелье. Я обвел глазами столики, за которыми сидели невольные подельники. Очевидно, что в последние часа два с половиной дринки заказывали дирижер (в его стакане еще было чуть-чуть виски — и вода стояла недопитой), скрипач (еще полбокала «Хойгартена») и старик (он сидел рядом со мной, и я видел, как перед приходом полиции он влил в рот остатки пива). Не считая меня, конечно. Последнее я помнил очень хорошо, так как сам подошел к стойке поболтать с Маркетой, безмятежно изучавшей почтенно-растрепанную книгу. С тех пор, как я сменил должность сочинителя некрологов в местной англоязычной газетенке на место пражского советника при одной берлинской галерее, мне пришлось приняться за чешский по-настоящему. Хозяйка галереи намеревалась взорвать европейские рынки чешским модернизмом прошлого века, роль поставщика динамита – точнее даже, изобретателя его – играл ваш покорный слуга. Мне платили за то, что я шатался по местным музеям и коллекциям, смотрел Купку, разговаривал о Дивише, оценивал рыночные перспективы Шимы, ворошил пыльный трэш в антикварных лавках в поисках неведомых миру старых чешских шедевров. Потом я составлял отчеты, отсылал их в Берлин, раз в два месяца галеристка приезжала на пару дней, я водил ее по местам, где ее уже ждали crème la crème, потом уже она вела меня в неприлично дорогой ресторан, где производился расчет – и с официантом, и со мной. Работенка хотя и пыльная, в прямом смысле этого слова, но не без приятности; в любом случае, способствовать спекуляции старомодным модернизмом гораздо лучше, чем спекулировать часто несуществующими добродетелями усопших. Аминь.

Оттого я бросился улучшать свой чешский, но как еще выучить язык, если не разговаривать на нем с любимой? Следовать байроновскому правилу я не стал – ментальные издержки при обзаведении чешской подружкой явно перевешивали лингвистические выгоды; за последние одиннадцать лет жизни, проведенные в Праге, я постепенно превратился в латентного бирюка, да и к чему нарушать одиночество, когда в любой вечер можно посетить «Медину» и болтать с Маркетой? Вот и сегодня я подошел к стойке – заказать второй джин-тоник и полюбопытствовать по поводу объемного тома, который она держала в худых  руках. Маркета показалась мне слегка расстроенной и усталой, впрочем, каким еще может быть юное милое создание, проводящее по 10 с лишним часов, разнося по столикам алкоголь? Да еще и на исходе пятницы. «Преступление и наказание?» — пошутил я. Маркета подняла на меня покрасневшие от усталости и плотного табачного дыма глаза и мгновенно отпарировала: «Нет-нет. Гордость и предубеждение». Она изучает литературу в университете, уже не один год, я не понимаю местной системы, они то учатся, то не учатся, пописывают дипломы, одновременно работают, заводят семьи, уезжают в Британию и Германию на заработки, возвращаются, не ходят в универ месяцами, потом ходят, снова берутся за диплом. В общем, это такая европейская жизнь нынче, никто особенно не напрягается, все на что-то живут, точнее – подживают, а метут улицы, сидят у касс магазинов и перестраивают старые дома для итальянских девелоперов совсем другие, с юга и востока. Маркета пояснила мне, что пора сдавать диплом, что-то там такое про протофеминизм в литературе XIX  века, вот она и мучается с джейностиновыми девушками. Но вашего Достоевского я читала! Про гордую красавицу, которая жгла деньги в камине!

Получается, что все были при своих, пили, читали, разговаривали и никто, никто на кухню не ходил и горла Власте не перерезал. И в «Медину» никто не заглядывал. И залезть в кухонное окно, закрытое и зарешеченное, невозможно. Не могла же девушка вот так взять и полоснуть себя ножом? Даже если да, то где нож? Я прокрутил в голове видеоленту получасовой давности: распахнутая дверь на кухню, микроволновка, сверху хлебобулочные изделия  банки с маслинами и маринованным сыром, раковина, аккуратно расставленные тарелки в шкафах, полотенца сушатся на батарее и спинке стула, слегка дрожит посудомойка. Не было там окровавленного ножа, не было. Тем более у мертвого тела красавицы.

Вот это я и поведал полицейским, хорошо попрактиковался в языке, хорошо. Они, надо сказать, не особенно наседали, вопросы довольно формальные, по крайней мере, мои ответы явно превосходили их в подробности и даже заинтересованности. Но поддеть они меня все-таки поддели, сами, впрочем, этого не понимая. Когда вы в последний раз видели покойную? То есть, во сколько? И вправду, во сколько? Когда? Я отлично помню Власту за стойкой бара, во всей ее power and glory, чешская Мэрилин, улыбка, стразовый кулончик на шее, красная роза, я зашел, она кивнула, потом подошла к столику и, как обычно, наклонилась надо мной, записывая заказ, являя расцветку лифчика, обдавая довольно сильным жасминовым запахом. Я проследил прерывистую линию недостаточно тщательно выщипанных бровей, отозвался о прекрасной летней погоде, ни жарко, ни холодно, самое то сидеть в кафе, и попросил свой обычный напиток. «Лайм кончился», — развела она руками. Бог с ним, с лаймом. Тоника нормального у вас все равно нет. Она и потом была у стойки, проходила по залу, протирала свободные столики. Но с какого момента Власту уже не было видно? Когда она удалилась на кухню – и, главное, зачем? Никто в это время еды не заказывал, да сегодня вечером в «Медине» собрались совсем не те, что могут в полночь озаботиться греческим тостом или греческим же салатом.

Нас не выпускали довольно долго – пока допрашивали, потом приехали заспанные эксперты, ходили с кисточками и колбочками, фотоаппарат работал без устали, наконец, у стеклянных дверей «Медины» остановился микроавтобус, вышли двое с носилками, прошествовали мимо нас в коридор и через некоторое время появились снова, но уже не порожняком. Я сидел, застыв от ужаса, наблюдая за тем – будто в плохом полицейском фильме – как безжизненная полная рука жертвы свисает с носилок, будто мертвая девушка сама выпростала ее из-под простыни, закрывающей ее полностью, видны только зеленые конверсы и знаменитые белокурые волосы, кончики которых, если приглядеться (а я пригляделся) были выпачканы в чем-то буром. Протрезвевшие болтушки вскрикнули, виолончелистка отвернулась, Маркета, которая присела за мой столик, рыдала. В дверях носильщики столкнулись с хозяйкой «Медины», которую вызвонили среди ночи. Та, окаменев, проводила взглядом тело до машины, она не двигалась, пока носилки с телом не задвинули внутрь, хлопнула дверца, зафыркал мотор, зашелестели ночные шины, а она все стояла и стояла, не решаясь войти. Впрочем, полицейские не торопили ее.

На следующий вечер я заглянул в «Медину», чтобы проведать Маркету и – что греха таить – полюбопытствовать, как там идут дела после вчерашнего, кого взяли на замену Власты, играет ли там музыка, кто из свидетелей вернулся на место чьего-то (а вдруг и своего? – жужжало в голове) преступления. Замену нашли, музыка играла, те же самые наличествовали – только расположились за одним столом, во главе которого, с еще более печальным и хмурым лицом, чем обычно, сидела хозяйка заведения. Маркета кивнула мне с растерянной улыбкой, я вяло помахал ей в ответ и – следуя приглашению хозяйки – уселся за общий стол. С нами хотели поговорить. Перед каждым стояло то же самое, что и почти сутки назад, только подружки, в видах на несомненный минор беседы, довольствовались каждая бокалом вина. «Я уверена», — начала владелица заведения,  — «что вы уже рассказали полиции все. И полиция найдет преступника. Власта была…». Голос ее задрожал, она отхлебнула воды и продолжила. «Власта была… замечательная девушка. Красивая. Умная. Отличная работница». Я несколько заскучал, не совсем понимая, зачем нам, так сказать, странствующим офицерам, да еще и по казенной надобности, все это слушать от малознакомого человека – к тому же, о другом человеке, по сути, столь же малознакомом. Что я могу сказать о Власте? Что я сейчас, через двадцать часов после ее смерти, могу вспомнить о ней? Фигура, запах жасмина, голос, корсаж, украшенный той самой розой… Что еще? Ах да, прическа. Полная шея с поблескивающим кулончиком… Черт, шея. Я вздрогнул. Господи, ее же и перерезали. Я живо представил себе эту багровую рану, ручейки крови на белой коже, чуть-чуть не дотянувшие до кроваво-алой розы. Декадентщина какая-то, зловещая пошлость, плохое кино, алая роза эмблема печали… Из коридора выглянул растерянный новичок и позвал Маркету, которая стояла у нашего стола, в руке тряпка, в другой брызгалка для протирки столов. «Где ножи и вилки?» — громко зашептал он. – «Что?» – «Ножи и вилки». – «Я же тебе сказала, в ящиках». – «Там мало, не хватает». – «Не может быть». – «Правда. Не хватает». – «Ищи, где хочешь. Все в ящиках». Никогда я не видел ее такой стервозной, собственно, я ее вообще такой и не представлял себе, впрочем, каков был бы я на ее месте, с тряпкой в руках, с теми же самыми людьми, что и вчера, когда она нашла истекший кровью труп подруги на кухне, с теми, среди которых, быть может, беспощадный убийца. Зазвонил телефон, Маркета бросилась к своему рюкзаку, стоящему у стойки, она неудачно дернула за молнию и все рассыпалось по дощатому полу «Медины»: записная книжка, ручка, сигареты, кошелек, какие-то квитанции, скомканные бумажные салфетки, пудреница… Из разверстой рюкзачной пасти осторожно выглядывал уголок гиппопотамистого остиновского тома, будто не доверяя приглашению погулять на прокуренном воздухе, пропустить стаканчик-другой в компании самых приятных и интеллигентных молодых людей Праги. Дирижер нагнулся и подал Маркете зажигалку, улетевшую к его длинным ногам. Потом под стол занырнул старик, долго там копался и выудил элегантную маленькую штучку, в которой я, к своему удивлению, распознал усыпанную стразами флэшку. Я такие в «Сваровски» видал. Кул. Браво, Маркета.

Смутившись, она закидала вещицы обратно в рюкзак, ответила на телефонный звонок и отошла к соседнему столику, брызгать, тереть, брызгать, тереть. Она действительно ужасно милая, хорошо бы… что хорошо бы? Я недодумал подлую мыслишку, так как Маркета закричала куда-то вбок: «Сейчас! Сейчас! Гонзик, сейчас! Вспомнила! Все в посудомойке!» – и побежала на кухню. Повезло Гонзику, повезло. Я задумался над тем, как вот, скажем, умирает человек, или его даже убивают, как Власту, сейчас он есть, а через мгновенье нет, а вещи длятся себе спокойненько, не обращая никакого внимания на происходящее, как лежал хлеб на микроволновке до того, так и лежит сейчас, как лежала в холодильнике какая-нибудь ветчина, так и лежит себе безо всяких угрызений совести, вот даже посудомойку не разобрали еще, а ведь, небось, сама же Власта ее и запускала… Вещи холодны до высокомерия по отношению к нам, теплокровным, мы живем, страдаем, радуемся, умираем, а они длятся до тех пор, пока совершенно спокойно не перестают длиться, так же бесстрастно, как обычно. Мы окружены холодным миром, которому на нас просто наплевать, не мы владеем вещами, а они нами, только это наше рабство глубже и страннее того, что мы обычно принимаем за значение слова «рабство». Не мы владеем вещами, а они бесстрастно следят за нами, будто камеры наружного наблюдения. Я представил себе, как посудомоечная машинка преспокойно выполняла свой обычный сеанс в тот самый момент, когда. Слышал ли убийца ее шум? В любом случае, переливание воды в машинных внутренностях и урчание мотора – вот последние звуки, которые достигли ушей зарезанной официантки.

В сущности, любой из нас мог это сделать, подумал я. И никто из нас тоже. Все как в жизни, а не в кино, и не у Агаты Кристи. Ни тебе мотивов, ни тетушкиного наследства, ни ревности и мести. Все ни жарко, ни холодно, прохладно, по-европейски случайно, полуслучайные люди в милом кафе с милыми официантками, одну из которых. Ведь действительно, каждый из посетителей — включая меня, между прочим – мог дождаться момента, когда Власта уйдет на кухню, потом неторопливо подняться, прошествовать будто бы в туалет, заглянуть в открытую дверь, подойти сзади и полоснуть ножом по горлу. Секундное дело. Ничего особенного, вжик и уноси готовенькую. То есть, готовенькую уносить не надо, лучше самому унести ноги, спрятав предварительно нож. И вот здесь уже непонятно. Куда его спрячешь, окровавленный? Полицейские и нас обыскали, и в кафе ничего похожего не нашли. Потом ведь, не стала бы девушка стоять спиной к посетителю, который забрел на кухню. И самое последнее. Вжикнуть-то может любой, без сомнения, но уж очень стремно, вдруг кто услышит, зайдет? Я посмотрел на людей за столом. Старый тщедушный пьяница. Болтушки-хохотушки. Ну уж точно не они. А остальные? Невозможно же пройти мимо стойки, мимо Маркеты, надеясь, что она не заметит? Честертон какой-то. Натурально, клуб рыболовов. И потом, ну хорошо, да, пусть так, но вот вопрос – что же она делала на кухне?

«Медина» закрылась рано, я досидел до опущенных жалюзи, Маркета потушила свет, пропустила вперед Гонзу, меня, заперла дверь, положила ключ в рюкзак, напарник ее, крикнув что-то на ходу, ринулся за тормозящим автобусом, мы остались вдвоем. Ты все знаешь, сказал она. Нет, не все. Что же не? Сама догадайся. Хорошо, потом. Мы дошли до высокого откоса над главным вокзалом, утопая в душных ароматах слишком южных для этих мест деревьев, молча шагали над цепочками параллельных синих огней, сходящимися и расходящимися во тьме, слева они исчезали в еще более густой тьме, в которой угадывался въезд в подземный тоннель, справа же огни выползали к большим, освещенным мертвым синеватым цветом платформам, осененным полукруглыми арками, тоже источающими мертвый свет. За всем этим рассыпались уже живые огни ночного города: желтые, белые и даже красные, из общей темноты выступали только подсвеченные тела церквей и соборов, над этим мигали огоньки заходящих на посадку самолетов. В такой вечер все все равно, ничто ничего не значит, можно делать и говорить что угодно. Я бросил курить много лет назад, но сейчас отдал бы полжизни за сладковатую первую затяжку. Так как ты узнал? Машинка. Машинка? Да. Ты сунула нож в посудомоечную машинку и включила ее. Она еще работала, когда ты закричала для нас. Смешок. Я гордилась, что придумала это. Очень-очень тонко. Остроумно даже. На наших глазах уничтожаются улики, полчаса при всех с ножа смывается кровь, отпечатки, а мы, дураки, и не понимаем. Так и не поняли же! Ну да. Но еще одна вещь. Какая? Ведь только ты могла попросить ее убраться на кухне перед концом смены. Никто не заказывал еды. Да, промашка. Еще один смешок. Я ждала, когда подружек пробьет на жрачку. Две бутылки белого, пара косяков, я видела, они курили на улице, и ничего. Ждала, ждала, злилась, но пришлось и так. До завтра ждать было нельзя. Почему? Нет, по-другому: зачем тебе ее флэшка? Деньги. Какие деньги? она не стоит больше трех тысяч. Нет, мои деньги. Твои? Ну да, она тянула из меня деньги. Как так? Я католичка. И что? Ну у меня был парень. Я живу с родителями. Привести его домой нельзя. И? Я оставалась на ночь в «Медине», и он трахал меня. Прекрасная идея! Ну да. Только эта курва подглядела и сняла на мобильник. То есть, на мобильник и на камеру Макбука. Она же в киношколе учится. Училась. Смешок. Да, училась. Ну вот. Она как-то оставила открытым Мак на кухне, что-то завела, на нужное время, сама с мобильником спряталась. Представь, мы там бог знает что делаем, она выскакивает, мол, вот, ребятишки, и застукала вас. Мы посмеялись, решили, что это шутка такая, выпили потом вместе и забыли. А она из записей смонтировала ролик и говорит, давай деньги, а то выложу на Pornplay. Я опять подумала, что шутит, но она показала запись, потом при мне перекачала на блестящую флэшку, все остальное потерла и торжественно так, курва, объявляет, эта вещь продается за десять тысяч крон. Срок три дня. Флэшка повисит у меня на шее, чтобы ты помнила. Что мне было делать? И ты убила подругу из-за шестисот долларов? У меня их нет. Она говорила, у тебя родители богатые, возьми у них. Но у них нет. Ей же хуже. Внизу прошел запоздавший поезд, пустой, освещенный мертвым сероватым светом, встав у платформы, он фыркнул, подождал несколько мгновений, потушил огни и тихо отправился на запасной путь, уходивший куда-то за вокзал. Мимо нас медленно проехала полицейская машина, из открытого окна диктор негромко рассказывал о новостях неспокойного мира. Мы дошли до недавно построенных буржуйских домов, железо, стекло, огромные телеэкраны излучают голубоватые волны на полупустые комнаты, обставленные со всем вкусом журналов для среднего класса, и повернули назад. Из парка на холме разбредались сумрачные тинейджеры. У поворота на мою улицу мы остановились. Ладно, я пошла. Хорошо. Вот что — она полезла в рюкзак, достала оттуда что-то и вложила мне в ладонь, — возьми. Выбрасывать жалко, а мне не надо.

Дома я, не раздеваясь, сел к компьютеру и открыл файл с флэшки. Половина парня совершает судорожные движения, будто пытаясь утрамбовать что-то в нижней части девичьего тела, помещенного на четвереньки, коленями на стуле, руками на разделочной доске кухонного шкафа. Изображение довольно четкое, на обращенной к нам левой ягодице девушки можно разглядеть татуировку в виде голубки, окруженной девизом. Слов не разобрать. Парень худой, волосяной покров почти отсутствует. Потом съемка перебивается более мутными кадрами, сделанными с другой точки. На них та же пара занимается тем же самым, но зрителю открывается несколько иная перспектива, вы видим девичью челку, закрывающую ее глаза, изгиб шеи, на которой болтается крестик. Партнер почти не виден, кроме возвышающегося над ее задницей худого живота и части груди. Руки он держит на бедрах девушки, качество изображения не дает нам возможности разглядеть, впиваются ли его пальцы в ее плоть. Весь клип длится две минуты сорок одну секунду, он беззвучен, талантливо смонтирован и производит огромное эстетическое впечатление. Нет, он производит огромное эмоциональное впечатление. Нет, он производит взрыв в груди и потемнение в глазах. Нет, просто вот как – от него невозможно оторваться. Это совершенное произведение искусства, не имеющее никакого отношения к жизни. Это гораздо больше, чем жизнь, this is hardcore. Власта, жасминовая красавица с розой на груди, ты умерла не зря.

Первый вариант рассказа опубликован  в журнале «Октябрь» под названием «Последняя лента Власты С.»