Утренние прогулки, задумчивость нипочему

Из книги «Ясность и радость»

О пользе жизни на краю

В городе Б., где я прямо сейчас нахожусь и пишу это, есть микрорайон… назовём его, сократив местное название, «остановка улица П.». Эта «улица П.» — несколько пятиэтажных домов, между ними — магистральная улица, остановка, рядом с которой несколько торговых лавок с ненатурально синими крышами, магазин с дурацким названием «Миша» и ещё один — «Полёт». Домам лет по тридцать, блочные стены их грязны, кажется, кода-то их красили. В стороне от дороги пара новых пятиэтажных домов торец в торец, они красно-кирпичные. Магистраль делает поворот, на повороте скелетообразная ребристая металлоконструкция за забором, это когда-то начатый, но не продолженный дом. Это конструкция — почти в геометрическом центре микрорайона. Серый забор. Под стенами домов могли бы быть клумбы, но нет, просто пустое пространство из утоптанного укатанного грунта. Прямо из-за подъездных дверей можно ступить на древнюю исхоженную многими, необработанную землю. Безгаражные машины здесь же ночуют и днюют, между ними немногочисленные дети находят себе мимолетные занятия. Куда-то уходит узкая дорога, над ней нечитаемый жёлтый плакат с каким-то телефоном. Этот телефон безнадёжно устарел.

Квартал окружён со всех сторон частными домами, городской деревней. Смотреть на всё это грустно. Этакий ярко выраженный остров. Он находится примерно в географическом центре Б., и через него проходят пересекающие город автобусы. На остановке «Улица П.» кто-то выходит и кто-то заходит; это обычные бердские жители без каких-либо отличающих выразительных признаков. Горожане и всё. Проезжая здесь иногда, я сижу в маршрутном такси (мне никогда не нужно здесь выходить), заходят люди, как и на всех других остановках.

Неподалёку, в десяти минутах — большой Преображенский собор, его хорошо видно. Основательное, но без претензий каменное здание с колокольней, красивое. И крыши частных домов под ним и вокруг…

Микрорайон остановки улицы П. абсолютно ничем не примечателен. То есть это совершенно обычный городской микрорайон. То, что эти дома образуют остров среди одноэтажных усадеб и хижин, только помогает представить его себе целиком сразу, увиденным с одной точки. Эти дома торчат посреди утоптанного пространства, и кроме их пересеченных швами блочных стен, ничего вертикального в этой картинке, кроме косых ветвей нескольких тополей, добавленных постановщиками сцены в пейзаж, чтобы в нём осталось что-то обитаемое, человеческое.

Половина этого города застроена такими же старыми и молодыми домами, но там в ландшафте есть ещё кое-что: старые берёзы, провода, фонари, детские площадки, заборы, ветви с листьями вверху и трещины на старом асфальте внизу. Там, где я вырос, тоже стояли стандартные блочные дома, даже девятиэтажные, но за ними был лес, а за лесом — река. Это была не настоящая окраина, это была детская граница. Район улицы П. — это как раз настоящая окраина, где с одной стороны — обитаемый русский город (хотя он вообще-то вокруг), с другой — ничто, и оно просачивается во псевдогородскую обстановку. Люди, которые здесь живут, я верю, не гуляют по ночам, потому что темно, потому что в темноте опасно, выйти в таком месте в ночь — значит оказаться вплотную к самому этому ничто. Это «ничто» вовсе не какая-нибудь хайдеггеровская изнанка познанного — тайное сердце мира, это — банальная пустота, в которой ничего не родится, ничего не случится, нечего делать, нечего ждать, вообще ничего нет, скука. И мухи случайные назойливо кружат над самым ухом — если тепло, а если в целом холодно, то дует неприятный ветерок-сквозняк откуда-то снизу. Ничто ничтожное. Когда это в двух шагах, остаётся только в собственной квартире уткнуться в экран или страницу, выстраивая исключительно собственный маленький мир, а что там за окном, какие мелкие истории в наблюдаемых с верхних этажей частных домах или ещё где — это не важно и не интересно. Все сами по себе, так и живут. А утром едут на работу на другой конец города (это недалеко). Можно, как вариант для молодых людей, в киоске на остановке затариться пивом и пойти гулять… но по большому счёту, раз гулять некуда, то это — тоже самое. Покружишь, вернёшься к себе.

Так что дома эти представляют собой поставленные крыша-на-крышу норы, и в каждой норе — носители сознания; то, что они размещены в этой точке пространства, между этим железным скелетом и церковью в отдалении, месте без каких-либо примет и свойств — это фактор их самосознания или не фактор?

И вот, я думаю: полстраны так живёт! Вот в этих домах они — не хорошо выдумать за чужое самосознание, но иногда можно — находят свой плацдарм, свою собственною зону, свой дом, свой родник, космодром, здесь-то и должны происходить те события, которые должны происходить с живым человеком. Ну, я сам привык отыскивать себе (всегда временное) жильё там, где по ночам гуляют люди друг к другу в гости, где не-граница… А вот, зачем жить – здесь, жить в таком месте? Допустим, так вышло, обстоятельства… но зачем такое место можно для себя избрать? Или же, как можно это вот самое прошлое или произошедшее только что «так вышло» осмыслить? Какую такую тихую радость в этой окраинной жизни найти?

То есть много ведь людей! И такой квартал, пишу я, это как модель для мысленного эксперимента. Я бы здесь мог жить запросто — ну, при некоторых условиях, и выходил б на этой остановке, а не проезжал бы её, тем более, что городская окраина, куда я здесь еду — это то же самое; только больше похоже на город, и потому граница с ничто как-то неотчётлива. А здесь, сразу видно, отчётлива. Какую духовную пользу можно извлечь из факта такого местожительства?

…ни с кем не здороваться. Книги свои все составить в аккуратный стеллаж. Закупать продукты по пути, в центре, на несколько дней вперёд. И — читать и писать, как если бы это где угодно ( а занырнув в мировую сеть, можно забыть о существовании серо-зеленоватого вида за окном и его неясного настроения, которое как будто о чём-то напоминает, да не всё ли равно, о чём). Так можно. Это «нулевой вариант» жизнеустройства: отказ от общения с местом — оно неинтересно и непривлекательно, ну, раз уж оно пустило, задёрнем шторы и с этой стороны окна воспроизведём удачнее всего придуманное себе когда-то в другой квартире.

Есть ли другой вариант, можно ли извлечь ещё какую-то пользу из такой жизни в начинающейся пустоте? Что отсюда лучше видно? Как меняется настроение от длящегося соприкосновения с варёным настроением это округи?

Не в соседях даже дело — судя по глазам, это всё тот же нормальный Бердск (Бредск? ни в коем случае). Стены, поверхность, нищий горизонт убогого во всех смыслах этого слова местожительства, складки глины у въезда во двор. Всё это, сложившись, должно перенастраивать настроение присутствия в мире. Иначе зачем такое место существует? Какой сюда приходит ангел. Какой (тогда) случится день недели. Как здесь возможна радость? Так можно извлечь пользу от убогости, да, за этим и жить здесь, а зачем ещё? Так начинается геофилософия; но молния на такой улице П. пока для меня немыслима.

О перемещениях точки сборки

От Карлоса Кастанеды идёт эта метафора — «точка сборки» — мало кто уже и помнит, что речь у него шла об энергетических телах. Метафора живёт уже сама по себе. «Точка сборки» — концентрация всего несомненного достоверного в отношении себя самого. Я — это: моя рука, мои мечты, мои страхи… Удачный это метод себе представлять себя самого, прямо по чертежам Мамардашвили: легко воображается «светящаяся точка» в пространстве, где всё и случается. Непрерывная сборка самого себя в светящуюся точку; кто «собрался», тот среди людей так и живёт/пребывает в этой собранности дальше.

Когда смещается «точка сборки», эта пыль обращается в пыль. Это ужасно. Самое месторождение ужаса обнаруживается именно так. Оно может быть определено как смещение точки сборки . Мартин Хайдеггер очевидный собеседник Карлоса Кастанеды. Кажется, ещё никто не извлёк из их разговора пользу.

Поучительно было бы переписать историю европейской антропологии таким вот образом: кто и как создавал теорию, на самом деле интуитивно прописывая феноменологию точки сборки и результаты действий по управлению ею; нить от германских мистиков к экзистенциалистам и т.д., тут и на Хайдеггера-лесника посмотришь по-другому… Но пока достаточно умения использовать эту метафору про самого себя; десять лет назад, кажется, она была более употребима, хотя с тех пор «собирать себя» проще не стало.

Так вот, что такое эмиграция? Надежда пересобрать себя — там, на новой земле и среди новых людей. «Там» — другой воздух. «Там» — чуть иначе работает орган восприятия иных реальностей. «Там» те же люди, да не те же. Они так же скучно и глупо (почти все) переживают свои потягушки с пристуствием в мире, читают в общем-то те же книги и мечтают о том же, но с другой, минимально-другой, интонацией, то же самое они делают немного иначе — и этого достаточно, чтобы переместить точку сборки и пересобрать себя. Может быть, получится переписать на лучший манер — убрав ненужные блоки, скажем, и добавив нужные. Как будто внутри большой и слишком многими сооружаемой твоей жизни откроется другой отдел. Только за счёт перемещения. Отъезд — это экскурсия. Эмиграция: вынырни и пересобирай себя самого.

В этом, конечно, увлекательный вызов.Бывает, что человеку самого себя мало. Этих рук, ног, отработанной точки зрения, позы, родного наклона головы. А там — может быть, и станешь другим. Само по себе пространственное перемещение меняет расположенияе сил, координаты, так вот и точка сборки сместится, пожалуй. Если не удерживать её с особым усилием, чтобы остаться «самим собой», либо если не в таком она уже положении, что её не колыхнёшь, и ты где угодно сам по себе (сам по себе под Небом). Затем, предвещаются «приключения» на самом себе. Что бы не нашёл в других пространствах, путь — приключение, поэтому сам по себе ценен и сам по себе — желаемое. Такова культура наша, это её ценности (древние), ставшие для нас «нашими»,, мы не из тех, кто убеждён, что всё познать можно не выходя со своего двора (в любых смыслах «не выходя»). Мы знаем: чтобы что-то случилось, надо двигаться! Куда-то туда, и если всерьез — вот и готовая тема эмиграции.

Ответ на эти рассуждения таков: и в своём дворе пара шагов на пару шагов можно подойти под удар молнии. Эта молния отдельна от всего нашего, ей всё равно где и куда.

Но кажется, что «там» — и молнии другие, и бьют иначе, и радость иная тоже. «Они там дышат…».

Хорошо бы научиться перемещаться от месторождения молнии к месторождению молнии. Тогда и приключения — только транспортно-необходимые, ведь молния сама по себе приключение.

…Такая, что высветив всё вокруг, указывает: пространства равны между собой и бесконечно минимально-отличны при том, жизнь твоя растёт помаленьку и вширь и вглубь, и с этой горы всегда много склонов на разные стороны, и идти туда, где — кроме тебя — никто не идёт. Тот, кто назовёт это эмиграцией, возможно, окажется прав. Древняя человеческая практика двигаться по отношению к собственной точке сборки…

Романтическое подглядывание за жизнью других людей

В детстве часами стоял под чужими горящими окнами, различал в глубинах комнат книжные шкафы, плакаты на стенах, мебель, занавески, грустил, что никогда не узнаю что за люди там живут, как живут, почему берут себе в комнаты именно такие вещи. Особенно я любил это зимой, когда рано темнело, а я ещё один гулял. Став старше, я уже не засматриваюсь в чужие окна вот так. Не завораживают, короткого взгляда достаточно. Но по старой детской полусознательной привычке ищу другие проходы в чужую жизнь. Я не хочу подсматривать, мне лишь нужно узнать: что люди внутри другой жизни думают про себя и про неё, эту их жизнь. Полагаю, что воображение тут полезнее подгляда.

Читая академическую лекцию, я бы на этом месте заговорил о «жизненном мире». «Жизненный мир», Lebenswelt, есть техническая категория, придуманная чтобы говорить о том, о чём говорить невозможно (но ведь только об этом-то и нужно говорить, говоря всерьез?). Чем же предпочтительнее говорить «жизнь», а не «жизненный мир», уже как-то освоенный социологией? «Жизнь» предпочтительнее лишь неопределённостью и множеством подсмыслов, по-древесному ветвистых, а ещё — литературностью и сентиментальностью. Итак, это простое слово мне удобнее, чем категория «жизненный мир». Конечная, легко доказуемая не-до-постижимость «другого» уравнивает антропологов-исследователей, философов с неспециализированными наблюдательными людьми. Потоптавшись перед границей самого себя, лишь немногие предпочтут не рассматривать самого и свои особенности в этом непрозрачном зеркале, а воспользуются любой возможностью проникнуть дальше, и лучше в собственном воображении, чем никак. В детстве вопрос методологии понимания не занимает почему-то. Может быть, потому что собственной заворожённости кажется достаточно. А потом понимаешь, что необходимо фокусировать зрение: в жизнь другого введёшь своим интересом только лишь то, что тебе хочется там высмотреть. О да, я поэт романтического склада! И романтической эпохи. Романтизировать можно то, что само напросилось, но сначала надо этого самому захотеть. Чужая жизнь — это романтика и романтика. Как же можно, глупость, считать, что «те времена» ушли, если опять стоишь перед окнами чужих людей, они как двери, и гадаешь, что там. Собственно, стареем ли мы.

Собственно, чем вообще отличается человек от человека или точнее от себя же самого во времени? Отличия известны, но при внимательном рассмотрении, они не более чем одежды.

…Что интересно: увидеть моменты всеобщего равенства – стирающие образованность перед лицом «необразованного», так сказать грамотея, перед иным, отцов и детей, сближающие «души» поверх предрассудков, солидарность вне каст и партбилетов. «Чурку» – с грамотеем. Можно вообразить последовательность мелких действий, жестов, допущений, производимых каждым, кто, входя в комнату, которая станет его или её, принимается её обустраивать, осваиваясь. Приспосабливать новое жильё – почти подчиняться ему; так многие говорили про новую землю, куда сходит со своего пыльного парохода мигрант-переселенец: её предстоит населить собой и освоить. А для того – изменить самого себя, встроиться, перестроиться. И это происходит со всеми, разве что наши миграции неузнаваемо миниатюрны: из этого подъезда в тот вот подъезд.

Сколько комнат я сам поменял за эти годы, и каждый раз это опять и опять была другая жизнь, – но это было так, лишь потому что я сам решил делить свою жизнь эпохами всё новых и всегда, конечно, случайных, жилищ. И это не значит, что сам я всегда удачно менялся, и что менялся вообще; но разве это не попросту упущенные шансы. Вид за окном не изменить, но кое-что поддаётся. У кого-нибудь на подхвате слуги, лакеи, дизайнеры, но что они значат? Обустроив стены, они не избавят от вхождения, вживания. И в тоже время, мне жаль, что не знаю, как это: принадлежать к их породе. Они не засматриваются на чужие окна – полагаю, что это вне обыкновений их мира, а всё-таки хотелось бы знать. В этом движении в «место», где пока ещё не живёшь – но будешь жить – вне зависимости от богатства и прочности стен, просматривается что-то сравнивающее и роднящее всех, но уклоняющееся от учёта; я его хочу.

По городу пешком

Прогулка по центру города как самовыражение и самопознание. Прогулка в центре большого города всем отличается от прогулки по лесу или берегу большого озера. Там гуляющий человек имеет дело непосредственно с т.н. природой. Таков их культурный смысл: лицом к природе. Ну, природа уже опосредована для него самим размещением леса (как пригородного) или берега озера (как достижимого при обычной прогулке от подъезда или дачного домика, не напрягаясь). (Поэтому, кстати, те, кто живёт среди т.н. «дикой природы», у кого она начинается, только выйди со двора, почти не гуляют). Но это не существенно. Природа – весь этот окружающий ландшафт и порождаемый им пейзаж — отзеркаливает внутренние состояния; иные полагают; что она их «гармонизирует»; одновременно, естественные звуки вытесняют из ушей звуки неестественные — все эти моторы, вентиляторы-кулеры и лифты-за-стеной, и сам ритм ходьбы перенастраивает внутренние ходики на некий экологичный лад. В то же время, прогулочное движение в центре города едва ли гармонизирует – уж очень много вокруг огней гудков и острых углов ( гармонизирует разве что по отношению к внутреннему беспокойству сидящего за компьютером в стесненной позе «пройтись» – это значит оздоровиться, конечно). Всё-таки, как правило, лучше гулять, чем лежать

Прогулки среди деревьев и холмов поощряют становиться чем-то вроде «фетишиста погоды» – при ярком солнце прогулка – это одно, в дождь и после заката другое (в первом случае ты почти просто обычный дачник-грибник, во втором – уже прямо какой-то Мельмот-скиталец), подмечать возможности тонких переживаний, предоставляемые погодой и общим, всегда меняющимся, состоянием ландшафта. Городские прогулки не только затем, чтобы – это само собой разумеется – сразу, как думаешь «пойти гулять» – видеть и слышать жизнь других людей, как раз и учат самой той жизни других людей — будь он выхвачена только коротким боковым взглядом, как из окна проезжающего трамвая, лишь бы потом вспомнилась, была бы обдумана… Но ещё и для того прогулки, чтобы учиться довольно странному навыку: осмысленному и бесцельному движению с неопределённой скоростью.

Прогулка: медиумическое среднее между бегом (торопливым, расслабленно-терапевтическим, деловым) и сидением (медатативно-созерцательным или нервно-ожидательным), неопределённое занятие. Прогулка всегда рискует преобразоваться в пеший переход с целью достичь некую локальную точку назначения. Прежде всего потому что психике городского человека «идти» – просто так – тяжеловато. Дети вроде бы так умеют, но потом отвыкают, когда начинают хотеть придти в какое-то место, где и произойдёт что-то значимое, зачем вообще стоило выходить из дома. Кое-кто начинает гулять уже в старости, поддавшись ослаблению жизненных сил (правда и то, что кое-кто, именно чтобы не поддаваться ему, гулять не решается). Свидания превращаются в прогулки, но чаще всего участники свиданий слишком заняты внутренними собой, и при том происходящее между ними придаёт их прогулочному движению некий особенный сверхсмысл, и пусть так – но это ведь уже другое занятие.

Бесцельность и бессмысленность – полезные состояния, такие же мало знакомые нам, как о целенаправленность и осмысленность; обычный же «нормальный человек» чем-то и зачем-то занят, пребывая в промежуточном состоянии неполной невнятной недопонятности самого себя самому себе. Кто-то куда-то позвал, «лечу!» Качество жизни измеряется объемом успетого, так что прогулка – вызов самому себе, собственному чувству уместности и сосредоточенности на важном. Прогулка – это самое неважное. Лучше даже не смотреть на людей, а направлять незаинтересованный взгляд вдоль улиц.

На рубеже 20 века возникла целая теория и практика прогулок. Если не ошибаюсь, начал бесцельно гулять (теоретик и практик дендизма же) Шарль Бодлер – в Париже. Бодлер поэтизирует «гуляние» как новый метод настоящей городской жизни. Он фланирует в толпе, вливается в «океан людской», чтобы оказаться одним из многих – и просачиваясь по тротуарам, пропитаться «современностью». А позже, уже в блистательное,бешеное межвоенное время, Вальтер Беньямин узнал в гуляльщике- «фланёре» того, кто может рассказать о городе изнутри города. Гулять – готовиться говорить о сущностном (это занятие требует иронии, а в прогулках такая ирония играется с самого начала – ни начала у них нет, ни завершения). Самое современное, что можно было вообразить в те промежуточные времена – современный блистающий технический город — открывался гуляющему именно потому, что тот выпадал из кругооборота внутри пищевых цепей невообразимых механизмов и мог просто по-смотреть на процессы их работы.

Современные левые художники, возрождая (как бы) настроение беньяминовской критической незаинтересованности, опять выходят гулять – «дрейфовать». Дрейф: вперёд и в сторону — без точки назначения: не «отсюда-туда», а буквально «как получится».

На прогулках осваиваешь ещё и относительность ценностей так называемой повседневной жизнедеятельности: мало ли что/кому/куда срочно нужно. И узнаёшь наконец, насколько город вписан в ландшафт. Сколь сильно очертания улиц города хранят те поле или склон, которые приняли его, и которые может быть, когда-нибудь опять будут на месте бывшего города. Древность изгибов переулков и горбов площадей – это древность древних холмов, в изгибах очертаний крыш уже почти потерявшихся. Когда город превратится в поле и берег, мы уже давно будет «не здесь» — поэтому важно то, какими мы к этому «не здесь» подойдём, т. е. чем это всё для нас закончиться – и только это важно, поэтому некуда спешить. И да, можно пойти гулять, солнце там, за окнами.

О пользе утренних поездок

Замученные соучастием в маятниковой миграции жители пригородов едут не поднимая головы в пути. Чтобы не открывать глаза свои от сна – одни, прочие же чтобы не отрывать глаз от книги или экрана. За окном (допустим) электрички тянут себя и тянутся поля, переезды, затенённые листвой балконы убогих жилищ, а то и настоящие бараки, параллельные электричке фрагменты трассы с монотонными авто. Это кажется выученным наизусть, слишком узнаваемым – таково всё это и есть. Это драма! – каждый день перемещаться перед одним и тем же экраном. Картинка-то однообразная. Разве что на переломах сезонов года замечать снег (в городе ещё нет его, а тут вот всё выбелил) или перелив радуги после первой грозы. Но в целом скучно. Проходит время, отпущенное для главного, оставшееся до конца, единственное.

Собственно, в этой неизбежности «уйти в себя» … (а человек вроде бы существенно отличается от персонажа математической задачки «из точки А в точку Б» именно этой «внутренней дверкой», пусть и до тревожности хрупкой) – видится мне ещё одна мелкая всеобщая повседневная драма. В натуральности этого «на что там смотреть-то»? Потому что смотреть, и правда, вроде бы не на что. Ну всё как всегда то же самое!

Особенно утром невыносимо куда-то опять стремиться, трясясь.

А время всё-таки идёт, и его надо употребить. Это, как подумать о людях вокруг, всеобщая проблема – все ведь куда-то когда-то едут. Двести лет назад поездки требовали усилий, сейчас почти исключительно – усидчивости. Двести лет назад не было маятниковой маршруточно-электричковой миграции с этим принудительно-воспроизводимым однообразием.

Так вот: может ли утренняя поездка стать событием? Как сделать перемещение в пространстве событием? Может ли быть таковым сама «скучность» однообразия? Не интересно ли понаблюдать, познать изнутри, как мы «вычёркиваем» или делаем маловажными эти часы утром и вечером, раз мы всё равно на них обречены? А ведь вычеркиваем…– так заведено у часов.

Может быть, кто-то сможет «поставить» себе технику различения нового (оттенков? трансформаций?) в однообразном? За счёт таких вот поездок, например. Это как ромашки. Редакция этого номера просила написать про «ромашки», упомяну, кстати, теперь и ромашки. Они, полевые эти цветы, как известно, все одинаковые, но не идентичные. «Внутри» одинаковости – мелкие различия, издалека или «на общий взгляд» они не прочитываются, но они есть. Допустим, мудрец набрёл на ромашковое поле, что он делает? Рассматривает ромашки (при условии что, допустим, ему есть до них дело). Каждую – как единичную. Это и развлечение, и чтобы перейти от однообразного поля с ромашками к полю бесконечному. Но многие ли пробовали?

Я веду, естественно, к тому, что такие поездки с окраины в даунтаун и обратно, «девять предместий, одно за другим, миновав», могли бы превратиться в маленькую ежедневную тренировку внимания. В охоту за минимальными отличиями «того же самого». Как я уже писал когда-то в этой рубрике, внимание – это почти единственное, что у нас есть «своё», в отличие от многого другого, что мы лишь позаимствовали у кого-то или были наделены кем-то (и жилище, и собственность, даже профессия даны нам «в распоряжение», и даже не до смерти), почему бы не сосредоточиться на нём как следует? распространить его…

Вот, поля твоего внимания, там, за окном.

Хотелось бы и мне справляться с минимальными изменениями всё того же пейзажа, всё на том же пути. Всё как-то всё отвлекает. Как правило, при себе есть книга, которую можно читать и к тому же и хочется читать, если уж не спать. Не грустно ли подумать, что утренние и вечерние поездки – это возможность, которую всё время упускаешь, маленькая такая дверца, которую обычно не открываешь, тихо оставленный при тебе и незамеченный подарок. Мог бы видеть, да нет же, нет… А потом бродить по ромашковым склонам, упуская столько всего интересного.

О беспричинности философии

Почти неуловимы дисциплиной «история философии»невынужденность, частная неуместность и беспричинность мысли, само её по-явление. «Вдруг» происходит некое вдруг, приходит некая мысль, и так начинается.

Или чей-то вопрос открывает подвал. Или повторяемая весь вечер фразочка уводит собой куда-то. Или, ещё смешнее: по пути по делу встать и задуматься.

Потом можно об определённой глубины этом происшествии благополучно не помнить.

Разговор о происхождении философии это речь о том, что некто, NN XX получает в нагрузку к повседневному бытовому всему (нехваткам, хваткам…) ещё и некую неоплаченную вперёд, невымоленную странность. Для любителя антропологии, в этой странности, может быть, и состоит всё самое важное о философии как способе жизни. Если и приходит этика, то уже потом.

В больших масштабах «истории вообще» таковы всплески мысли «здесь и там». Именно философской мысли в первую очередь, именно потому что без неё человеку прожить легче всего («болезнь трансцендентностью» — не более чем утешительный миф немецкого идеализма).

Мировую историю можно легко визуализировать как некую бесконечно рисуемую карту неопределённой глубины, что-то вроде бесформенного месива облачной плоти за окном снижающегося самолёта; здесь и там вспыхивают искры-молнии. Одни живут долго, другие умирают быстро, в абсолютной незамеченности, а крайне редкие — сохраняются. Так сотни народов тысячи лет обходились без установленной учреждённой философии; иногда кое-кто «задавался вопросами», проживал и умирал в почёте и уважении мудреца либо удачливого выдумщика, но если и оставались у мудреца ученики, то учились скорее успешным ответам, а не тому как продовать вопросы на вкус и на зуб. Впрочем, для таких странных людей были иные пути. Мы знаем теперь о колдунах, загадочных одиноко живущих ведунах, молчаливых (закрывших себя изнутри?) людях, устрашающих соплеменнников, людях; но мы не знаем что именно они думали о себе, и что они думали себе, становясь «не такими как все». Что ещё кроме призвания духами было по крайней мере у некоторых шаманов? – и не чувствововали ли хотя бы некоторые колдуны одиночество именно потому что видели мыслящими только себя среди всех, пойманных волями теней давно ушедших предков. Проще было напугать, чем объяснять что такое мысль. И это было ещё до появления философии и вообще до мышления, каким мы его знаем теперь, и помимо этого появления.

Но и философия тоже не выстаивается в преемственную цепь. Вот так — не для чего, нипочему, ни с чего — странности возникают у самых разных людей , а до чтения «классиков» и говорения с самим собой и о себе самом на приближающемся к «классикам» языке из них доходят немногие.

Поэтому письменная история философии чрезвычайно бедна. И не быть такой она не может. Вспомнить шукшинских «чудиков» никто из них не «философ», но все они странные люди и они все уже «там». Ещё раз, я буду настаивать: нипочему.

Странные состояния философской задумчивости нипочему. Присмотреться к ним прежде чем что-то говорить о «мышлении» и его социально-культурных и, хуже того, политических предпосылках.