Регенсбургский фестиваль

В начале ноября в Регенсбург пришел туман. Так происходило каждый год – за пару дней до того как город наполнялся участниками и гостями фестиваля, туман начинал подниматься от реки. Он приплывал по течению огромными белыми кипами, которые, дымясь, приставали к набережным и здесь медленно распадались, застилая окрестности тяжелым плотным занавесом. В этой непроницаемой пелене глох всякий звук, и жители шутили, что сама природа восстает против фестивального шума и затыкает себе уши туманом, словно ватой. В день торжественного открытия фестиваля город целиком застилало мглой, в которой едва-едва брезжили фонари и редкие огни автомобильных фар. На две недели устанавливалось в городе совместное царство тумана и фестиваля.

Регенсбургский фестиваль был самым известным международным фестивалем хорового искусства. Задолго до начала торжеств в город со всего мира начинали съезжаться музыкальные коллективы, и громадный древний собор святого Петра, а также бесчисленные капеллы по всему городу превращались в площадки для репетиций. Неофициально фестиваль начинался с этого момента – а потом, когда в первых числах ноября объявлялось его торжественное открытие, всякое здание в городе, обладающее минимальной акустикой, превращалось в концертный зал. Повальное хоровое пение охватывало Регенсбург. Поющие голоса звучали в самых неожиданных местах – то доносились из окон старой ратуши, то слитно гремели в торговом центре, то гулко разносились по подземному паркингу, то, приглушенные туманом, внезапно раздавались посреди улицы. И конечно, пели в бессчетных погребках и барах. Всюду люди чувствовали внезапную и неодолимую потребность схватиться за руки и, раскачиваясь, сообща запеть – настолько была мощна энергия фестиваля, его властительная сила.

Вместе с фестивалем в город пришел Вортон. Он явился тайком, прибыв на первом утреннем поезде. Крадучись, пробирался он по узким улицам старого центра, чтобы попасть в свою давно пустующую квартиру, ключи от которой все еще оставались у него. Вортон был высокий, очень худой человек с мрачным изможденным лицом и растрепанной гривой белых волос. Он медленно пробирался в густом тумане по неузнаваемым улицам. Его терзали дурные предчувствия. Уже третий раз он непрошенным приезжает на фестиваль. Его присутствие здесь нежелательно настолько, что стража фестиваля заранее оповещена о его упрямых попытках проникнуть в город. В прошлые годы его узнавали по фотографии, останавливали где-то на подступах к центру и вежливо выпроваживали за пределы Регенсбургагорода. Один раз он попытался вернуться, но стража фестиваля не дремала и быстро отловила его на одной из улиц, напротив кабачка с вывеской в виде ухмыляющегося курящего карпа. Он хорошо запомнил это место. Теперь он петлял кривыми переулочками, держась подальше от основных пешеходных улиц и с трудом находя путь в плотной желтоватой пелене.

Здесь, в старом центре, власть тумана особенно чувствовалась: за какие-нибудь три дня он успел отстроить себе другой город – призрачный, искаженный до неузнаваемости, лабиринтообразный. Где раньше был тупик, оказывалась улица; где раньше можно было свободно пройти, выросла сырая каменная стена. Туман закрасил надписи на указателях улиц, и они стали неразличимы. Вскоре Вортон понял, что заблудился. Он остановился и принялся оглядываться. В грязно-молочной завесе, окутавшей все окрест, виднелась только часть стены со слепым окном и фонарный столб. Вортон сделал несколько шагов по направлению к стене, чтобы отыскать номер дома, но стена уходила в невидимое измерение, даже двери он не нашел. Он повернул за угол с твердым намерением рассмотреть табличку с названием улицы – и нос к носу столкнулся с человеком, одетым в черную военизированную форму с серебристыми нашивками на груди. В руке человек держал витой жезл, увенчанный скрипичным ключом. Это был стражник фестиваля. Столкнувшись с Вортоном, он автоматически извинился, а потом подозрительно вгляделся в его лицо.

– Герр Вортон? – вырвалось у него, и он крепко схватил Вортона за руку.

Вортон не стал вырываться, а лишь молча кивнул.

Не сказав ни слова, стражник повел его сквозь непроглядный туман. Вортон покорно следовал за ним, стараясь попадать в ногу. Узкими средневековыми улочками они двигались куда-то, и древние дома, неожиданно выныривая из туманного небытия, тотчас же возвращались в него обратно. Стражник, не отпуская Вортона, что-то говорил в рацию, и вскоре к ним присоединились еще двое стражников. Потом из ближайшей улочки вынырнули еще двое, и когда подошли к ратуше, Вортон был окружен уже целой толпой стражников, молчаливых и серьезных, – их собралось вокруг него не меньше дюжины.

Старая ратуша стояла в тумане, похожая на огромный холм. Длинными пустынными лестницами Вортона провели к бургомистру. Просторный кабинет с мебелью из темного дерева украшали портреты хмурых стариков в сюртуках с орденскими петличками – прежних бургомистров города. Среди них был и портрет нынешнего бургомистра: на нем бургомистр, человек далеко не пожилой, был изображен уже стариком – с капризно выпяченной губой и тусклым моноклем в левом глазу.

Когда Вортона ввели в кабинет, бургомистр поднял голову и молча воззрился на него из-за своего громоздкого стола. Бургомистр был плотный лысоватый человек с кислым выражением лица. Перед ним на подносе стоял изящный фарфоровый кофейник, и в комнате, темной и неуютной, хорошо пахло свежесваренным кофе.

Вортон отлично знал его, знал скверный его характер, способность внезапно срываться в визгливый крик, фанатическую любовь к хоровому пению, странную даже для Регенсбурга и совсем уж удивительную в человеке, начисто лишенном музыкального слуха. К моменту его избрания в Регенсбурге парадоксальным образом не было городского хора – горожане упрямо предпочитали петь в кабачках и на улицах. И бургомистром овладела навязчивая идея – создать хор, который бы прогремел на весь мир, хор, приличествующий городу, в котором устраивается самый знаменитый хоровой фестиваль. По его распоряжению был создан сначала хор медиков, потом хор пекарей, затем хор барменов и, наконец, хор музейных работников, потому что бургомистр отчего-то считал, что творческие наклонности человека расцветают именно в профессиональной среде. Однако ни один из этих хоровых коллективов не добился успеха – медики желали не петь, а оперировать, пекари безбожно фальшивили, бармены после бессонных ночей засыпали стоя, а музейные работники были немногим голосистее своих экспонатов – каменных глыб из музея минералогии. И только с хором Вортона бургомистр преуспел.

Теперь он молча смотрел на вошедшего Вортона. Наконец, кивком отпустив стражника, он произнес:

– Герр Вортон! Не ожидал увидеть вас в городе. Вы, кажется, без приглашения?

Вортон произнес:

– Прошу вас – верните мне мой хор!

Он хотел, чтобы эти слова прозвучали твердо и решительно, а вышло умоляюще.

Бургомистр тонко усмехнулся, покивал.

– Когда мне сообщили о вашем приезде, – произнес он сварливым тенорком, – я хотел было распорядиться, чтобы вас выгнали из города, как в прошлый раз. Но потом я подумал – а зачем? Пускай приезжает. Пускай приезжает и подает официальный запрос о рассмотрении просьбы. Закон мы знаем, – добавил он с удовлетворением.

– Я читал распоряжение, – сказал Вортон. – На нем стояла ваша подпись.

– Какое распоряжение? – быстро спросил бургомистр.

– Распоряжение о передаче хора другому руководителю.

– Я только утвердил решение городского совета. Вы прекрасно понимаете, что решения у нас принимаются коллегиально.

Вортон заговорил:

– Господин бургомистр, я был смещен с должности руководителя хора и изгнан из города. Это было сделано в соответствии с вашим распоряжением. Мне не дали никаких разъяснений и предписали покинуть пределы города в три дня. Я дважды пытался попасть к вам на прием, чтобы получить официальное разъяснение касательно причин моего увольнения, но оба раза меня снова высылали без достаточных объяснений. Тогда я направил вам письменный запрос – но он был оставлен без ответа.

– Официальные ответы даются только гражданам города, – пожал плечами бургомистр, который все это время скучливо рассматривал узор на кофейнике.

– Понимаю, – сказал Вортон. – Я не гражданин города. Я иностранец. Но я много для города сделал. Я создал хор, который признан одним из лучших детских хоровых коллективов в мире. На наши концерты собираются целые площади, господин бургомистр. И позволю заметить, был создан не просто хор – хоровой коллектив был создан из детей-сирот. Я взял талантливых детей из приютов, где они прозябали…

– Послушайте, – поморщился бургомистр, делая протестующий жест.

– Повторяю – прозябали! – повторил Вортон, повышая голос. – Я стал им отцом. Обеспечил им кров, пропитание, возможность учиться и развиваться. Тогда как в ваших приютах…

– Хватит! – с привизгом вскрикнул бургомистр. – Это наши дети! Они принадлежат городу! Они его граждане и должны служить ему!

– Вы заставите их трудиться в работных домах? – осведомился Вортон.

– Нет! – завопил бургомистр и трахнул рукой по столу, отчего крышка на кофейнике брякнула. – Их талант! Они должны служить городу своим талантом! Здесь, сейчас – а не мотаться по всему свету в бесконечных гастролях!

– Но они певцы, – тихо сказал Вортон, когда бургомистр немного успокоился. – Их жаждут увидеть везде – за океаном и даже в Сибири. Наш график был расписан на два года вперед.

– Мне до этого дела нет, – сказал бургомистр. – Пусть те, кто хочет их видеть, приезжают сюда. Хору здесь выделен отдельный концертный зал, предоставлены все удобства. Заодно и бюджет пополним за счет туристов.

– А где живут дети? – так же негромко осведомился Вортон.

– Живут где? – повторил бургомистр, немного замявшись. – Пока пришлось вновь вернуть их под опеку. В дальнейшем будем думать об отдельном жилом комплексе…

– То есть вы вернули их в приюты? – перебил его Вортон, бледнея.

– Ну да, – сказал бургомистр. – Гостиниц-то у нас для них нет. Мы пока поместили их в приюты. На время, уверяю вас. Контроль их жилищных и прочих условий ведется, жалоб со стороны детей не поступало.

– Господин бургомистр, – произнес Вортон, стиснув руки. Он почти плакал. – Прошу вас об одном – дайте мне с ними увидеться. Я хочу видеть моих детей. Убедиться, что с ними все в порядке. Если, как вы говорите, они ни в чем не чувствуют недостатка и трудности с размещением лишь временные, если они довольны – я сниму все претензии. Я смирюсь, господин бургомистр. Но молю вас – дайте мне с ними увидеться!

Бургомистр покачал головой.

– К сожалению, у меня нет таких полномочий, герр Вортон. Хор находится в ведении городского совета, и только совет может позволить вам как бывшему руководителю хора увидеться с детьми. Очередное заседание совета завтра. Вы можете прийти и изложить свою просьбу. Я же буду рад исполнить любое решение совета.

Вортон помолчал, обдумывая его слова.

– Значит, мне позволено оставаться в городе до принятия советом решения? – спросил он.

– Разумеется, – благосклонно кивнул бургомистр.

– В таком случае я приду на заседание совета завтра, – торжественно произнес Вортон.

Покинув ратушу, он заспешил к своему дому. По пути он пару раз столкнулся с группами поющих граждан, в вокальном раже перекрывших улицу, и пришлось протискиваться и проталкиваться сквозь горланящую толпу. В одном месте, там, где несколько проулков сходятся и образуют небольшую площадь, Вортон остановился: ему показалось, что это другая площадь, которая как раз располагалась рядом с его домом. Но потом он разглядел в центре площади несколько темных фигур, и ему стало ясно, что он ошибся.

Эти каменные фигуры некогда были уличными певцами. В свое время живший неподалеку композитор Фридрих Бургмюллер так разгневался, услышав их фальшивое пение, что произнес проклятие, от которого несчастные тотчас же окаменели. Почти две сотни лет простояли они, до неузнаваемости облепленные голубиным пометом, в центре площади, потому что суеверные жители не решались их перенести в какое-нибудь другое место, боясь, что проклятие Бургмюллера падет и на них. Известно, что сам Бургмюллер здорово испугался последствий своих гневных слов и больше никогда ни на кого не бранился. Многие пытались вызнать у него секрет заклятия, но незадачливый композитор так и унес свою тайну в могилу. В середине девятнадцатого столетия заклятием Бургмюллера заинтересовался Рихард Вагнер, горевший желанием обратить в камень враждебных критиков, в первую очередь Эдуарда Ганслика. В 1865 году Вагнер на три дня приехал в Регенсбург, чтобы повторить опыт Бургмюллера. Три дня гонялся знаменитый композитор за бродячими музыкантами Регенсбурга, проклиная их последними словами и призывая на их головы все громы и молнии небесные. За это время двух уличных скрипачей хватил кондратий, трех певцов облепило чирьями, а один шарманщик провалился сквозь землю – но в камень Вагнеру так никого обратить и не удалось. Разъяренный и обескураженный, он покинул Регенсбург.

Эту историю Вортону рассказали чуть ли не в первый день его пребывания в Регенсбурге. В тот же день он отправился посмотреть на каменных певцов. Его поразил их малый рост. Неужели в те времена, как утверждают ученые, люди действительно были меньше ростом? Или бедные певцы были детьми? Он бы сумел научить их петь. У него был такой талант – в невероятно короткие сроки его стараниями прорезывался голос и проклевывался слух даже у глухонемых. «У Вортона и камень запоет», – говорили про него. Да, он научил бы петь этих бедняг. Много раз приходил он на эту площадь, которую назвали именем незадачливого композитора-мага – Бургмюллер-платц.

Отсюда он уже знал дорогу. Квартира Вортона располагалась на третьем этаже современного пятиэтажного дома, втиснувшегося между двух старинных зданий, – их потемневшие фронтоны были украшены витиеватыми каменными гербами. Два года назад Вортона выставили из этого дома так, что он едва успел забрать самое необходимое. Все эти годы он со страхом ждал известия, что в его квартиру кого-то вселили. Но друзья – их у него в городе оставалось немало – передавали, что квартира так и стоит пустой и ничего из пожитков Вортона не тронуто.

С трепетом вошел он в темноватый холл и поднялся по лестнице на третий этаж. Проходя мимо почтовых ящиков, он заметил, что его ящик доверху забит пожелтевшими рекламными газетами и письмами, но выгребать и разбирать эту груду не хотелось – Вортон вдруг изнемог, ему хотелось прилечь. Открыв дверь ключом, он немного постоял на пороге и сразу прошел в спальню. В квартире царил полумрак: шторы были задернуты. В воздухе стоял отчетливый пыльный дух нежилого помещения. Вортон прямо в одежде, не снимая обуви, лег на кровать и почти сразу заснул.

Проснувшись через много часов, он с минуту лежал, не понимая, где находится. Полумрак давно стал темнотой, тишина давила на уши. Вортон повел ладонью по покрывалу, и прикосновение знакомой рубчатой ткани успокоило его. Он наконец попал домой. Не без труда поднявшись, он прошел в ванную и ополоснул лицо водой. Потом прошелся по комнатам и раздернул шторы. Снаружи уже наступил вечер, напротив дома еле просвечивал сквозь туман желтоватый фонарь.

Несмотря на то что Вортон проспал почти пять часов, при взгляде на этот фонарь его опять неудержимо потянуло в сон. Ощущение было болезненным, как при начале тяжелого недуга. Видимо, сказывалось нервное напряжение, в котором он пребывал последнюю неделю перед отъездом в Регенсбург. Хотя он целый день ничего не ел, голод совершенно не ощущался. Огромная усталость навалилась на плечи – но Вортон нашел в себе силы спуститься по лестнице и выйти на улицу. Нужно было поесть и хоть как-то провести остаток дня.

Смешавшись с вечерним сумраком, туман превратился в сырую пепельную мглу, наделенную особенными светонепроницаемыми свойствами. Вортон почти на ощупь брел сквозь эту волглую тьму, в которой плыли и пропадали слабые пятна фонарей, похожие на потонувшие солнца. Он помнил, что где-то рядом расположена уютная таверна, где он прежде частенько ужинал. Но, завернув за очередной угол, Вортон понял, что сбился с пути. Дома вокруг, еле видные в мглистой темени, были совсем незнакомы. Конец переулка – или узкой улицы – тонул во мраке настолько непроницаемом, что вообще трудно было поверить, что там тоже стоят дома и живут люди. В надежде что-либо разглядеть Вортон повернулся в другую сторону – и далеко впереди заметил мерцающий огонек. Словно пловец к мигающему сквозь мрак маяку, устремился он к желтому пятну, и оно вскоре увеличилось, выступило из тумана и приобрело очертания круглого фонаря, горевшего над уличным ларьком китайской еды. Вортон приблизился и остановился перед витриной, разглядывая выставленные подносы с мясом, рыбой, креветками, овощами. Яркий фонарь заливал все это грошовое великолепие ненатуральным густым, с примесью тумана светом, словно желтым молоком. Желтой была рыба, желтыми были овощи, желтым – лоснящееся лицо продавца-китайца. Стоило сделать шаг назад – и ларек заволакивался волокнами тумана, становился призрачным. Еще шаг назад – и он превращался в широкое размытое пятно света.

Вортон взял себе в картонной коробочке мясо с ростками сои и сел перекусить на каменную скамейку. Принявшись за еду, он отметил, что у пищи неявный болотный, даже гнилостный привкус, и понял, что это привкус тумана. Ощущение было омерзительным, и он быстро выбросил коробочку в урну. Надо было скорее возвращаться – его пробрала дрожь, вкус тумана стоял во рту. Стараясь дышать пореже, он пошел наугад через незнакомую площадь – здесь до него донеслись обрывки развеселого пения, в тумане мелькнули и пропали обнимающиеся фигуры – и неожиданно вышел к чему-то темному, громадному, уходящему в белесую мглистую высь.

То был Регенсбургский собор. Вортон вышел к нему по боковой улочке и теперь оказался в густой толпе. Соборная площадь была полна народа, здесь царило ярмарочное оживление. Вокруг слышались дружно поющие голоса, взрывы смеха, обрывки разговоров. При этом людей было почти не видно – только выныривали неожиданно и сразу скрывались в тумане расплывчатые темные фигуры. Вортона пару раз сильно толкнули и тут же извинились – и он тоже налетел на кого-то и тоже автоматически попросил прощения. Еще несколько столкновений с невидимыми людьми – и он вдруг оказался подле собора. Внезапно надвинулся темный боковой фронтон, и в клубящемся воздухе даже стало возможным разглядеть некоторые скульптуры, украшающие его. Вортон остановился и задрал голову.

Он прекрасно знал этот собор, его статуи – знаменитую Юдензау, улыбающегося ангела, бесчисленных святых, апостолов, пророков, населяющих его стены и приделы. Десятки каменных горгулий: обезьян, кабанов, псов, грифонов – взирали на него сверху, разинув пасти в беззвучном вопле. Эти немые пасти смотрелись дико в городе, охваченном певческой лихорадкой.

И вдруг Вортон понял то, о чем прежде при взгляде на эти застывшие фигуры лишь смутно догадывался. Уродливые звери тоже хотят петь! Уже много столетий хотят петь – и не могут. Они уже пели когда-то – но были после этого превращены в камень. А ведь они любят петь, отчетливо понял он. У них дурные голоса, но петь они любят. «Хорошо, – подумал он бесстрастно. – Теперь я знаю, что делать завтра, если мне не разрешат увидеться с детьми».

Он все еще стоял, задрав голову, и пытался разглядеть статуи на стене собора, когда туман неподалеку, там, где находились соборные врата, вдруг осветился, послышался гул голосов – и Вортон понял, что закончилось очередное выступление. Он сделал несколько шагов по направлению к пятну яркого света и оказался в самой гуще выходящей из собора публики. Люди были видимо подавлены, они негромко переговаривались, обсуждая концерт. До Вортона долетали лишь обрывки фраз, но он уже уловил знакомое название и тотчас же, не раздумывая, стремительно бросился вперед, к дверям собора. Отчаянно выглядывая поверх голов, он видел залитый светом неф, ослепительно горящие люстры. Но пробиться внутрь было положительно невозможно – плотная толпа выходила из храма, а по бокам от входа неподвижно застыли стражники фестиваля. Вортон повернулся, снова нырнул в темный туман и бросился бежать вдоль стены собора, туда, где, он знал, была боковая дверца, через которую он когда-то являлся на репетиции. Но и эту дверцу охраняли молчаливые черные фигуры. Вортон уныло остановился неподалеку. Ему хотелось броситься к ним, толкать, молить, браниться. Вместо этого он лишь переминался с ноги на ногу и бросал умоляющие взгляды на освещенные изнутри витражи.

За этими витражами были его дети. По разговорам он понял, что только что хор – его хор – закончил выступление, которое собрало рекордное число слушателей – и слушатели эти были явно разочарованы пением мальчиков. Вортон не был удивлен этим обстоятельством – он и не ожидал ничего другого от нового руководителя хора, назначенного сверху. Гораздо больнее для него было то, что он, Вортон, отверженный руководитель этого хора, даже не мог видеть своих детей. Ломая пальцы и всхлипывая, Вортон повернулся и бросился обратно, в темноту.

Не разбирая дороги, едва сдерживая рыдания, он почти бежал по еле освещенным улицам, погруженным в непроницаемый туман. Перекрестки и повороты возникали перед ним, и он сворачивал автоматически, поглощенный горькими мыслями. Он уже было заставил себя примириться с тем, что увидит детей нескоро – если увидит вообще. Он уже настроился на долгую борьбу. И вдруг появился шанс увидеть их прямо сейчас, хотя бы краешком глаза. Призрачный лукавый шанс подмигнул и тут же пропал – и охватившие Вортона тоска и отчаяние были просто невыносимы.

Неожиданно улочка, по которой он шагал, уперлась в широкую, хорошо освещенную улицу. Даже всепоглощающий туман не мог затушевать дома на этой улице, и нарядные их фасады, украшенные статуями и бюстами, оснащенные красивой подсветкой, были хорошо видны. Вортон в растерянности остановился, не зная, в какую сторону пойти. Но прежде чем он успел сообразить, где находится, слева на него упал огонь фар, и из тумана с тихим урчанием выплыл огромный темно-синий автобус – на таких в город привозили туристов. Автобус мягко притормозил перед Вортоном, передняя дверца отъехала в сторону, и Вортон увидел, что место водителя занимает стражник фестиваля в черной униформе.

– Добрый вечер, герр Вортон! – любезно поздоровался он.

Вортон не ответил, настороженно разглядывая автобус.

– Если вы заблудились, я могу вас подвести, – предложил водитель.

– Вы что же, следили за мной? – спросил Вортон.

– Ни в коем случае, – улыбнулся водитель. – Я вас увидел и притормозил. Мне показалось, что вы заблудились.

– Я просто решил прогуляться, – ответил Вортон.

– Вы меня не помните? – вдруг сказал водитель. – А мы ведь уже встречались. Ну, когда вы в последний раз сюда приехали… а мы вас задержали. Это я вас оформлял… помните?

– Вас тогда было много. Очень много, – медленно проговорил Вортон.

Человек за рулем наклонился к Вортону. Он больше не улыбался.

– Что вам тут делать? – неожиданно спросил он. – Вы один, и помочь вам некому. А ведь существует и другая возможность. Нам известно о ваших стесненных обстоятельствах. Садитесь, обсудим все по дороге.

Вортон непонимающе глядел на него.

– Ну что же вы! – уже с раздражением произнес водитель. – Я могу отвезти вас куда угодно. Могу на вокзал. Мы оплатим все ваши расходы на возвращение. Вы также можете выдвинуть любые условия по выплате компенсации. Понимаете?

– Так вы все-таки не просто так мимо проезжали! – вырвалось у Вортона.

Водитель подмигнул, и вышло это настолько отвратительно, что Вортон сделал шаг назад.

Водитель это заметил.

– Значит, не поедете? – спросил он с неподдельной печалью.

Вортон обреченно покачал головой, ожидая, что вот сейчас из автобуса появятся вооруженные стражники и затолкают его внутрь.

Но ничего не случилось. Водитель нажал на кнопку, дверца с шелестом закрылась, автобус негромко взревел и скрылся в тумане.

Вортон снова остался один. Страх и раздражение сменились радостью, словно он одержал первую победу. Тоскливая боль, пригнавшая его сюда, тоже прошла. Он ощутил прилив сил. Туман будто почувствовал перемену его внутреннего состояния и сделался реже, слабее, ложные улицы, построенные для запутывания Вортона, рассеялись. Вортон быстро нашел дорогу к дому.

В квартире стоял волглый запах тумана, сочащийся в приоткрытое окно. Вортон закрыл его и крепко, с хрустом завернул ручку, будто раздавил вредителя. Потом в задумчивости остановился посреди комнаты. Усталости он совсем не чувствовал, спать не хотелось. Пройдя в гостиную, Вортон подошел к книжной полке и вытащил томик своего любимого Хосе Эскарсеги. Присел на кресло, открыл книжку наугад, и первым же стихотворением, попавшимся ему, была знаменитая «Песня», которую Эскарсега написал, когда ему еще не исполнилось восемнадцати:

Вон в вышине открылся медный рот:

На колокольне колокол поет.

Возносится до неба гулкий зык:

Понятен металлический язык.

Как истина, слова его просты:

Ударить стоит – зазвучишь и ты.

Когда настанет твой черед запеть,

Ты от удара загудишь, как медь.

Вортон замер, его губы беззвучно шевелились: он повторял слова стихотворения. Сорвавшись с кресла, он принялся расхаживать по комнате. Перед его глазами мелькали разверстые рты статуй со стен собора, ухмыляющееся лицо бургомистра. Вортон остановился посреди комнаты и медленно проговорил:

– Я ударил в них, и они зазвенели слишком сильно. Кое-кому пришлось зажать уши.

Он замер и несколько мгновений постоял, словно оглушенный этой мыслью, – и неожиданная усталость, точно волна, нахлынула на него, повалила в кресло. Вортон уснул.

Спал он так крепко, что не услышал звонка в дверь. Однако звонили долго и настойчиво, и эти трели наконец пробудили Вортона. Кое-как размяв одеревеневшую поясницу, он доплелся до двери и открыл ее. На пороге стояли двое стражников фестиваля. Выглядели они настороженно. В одном Вортон узнал давешнего водителя автобуса – только теперь тот выглядел строгим и немного раздраженным.

– Герр Вортон, вас ждут в ратуше, – произнес он натянуто.

Вортон вспомнил.

– Ох, Боже мой! – пробормотал он. – Прошу прощения! Вчера был тяжелый день… задремал.

– Вам следует поторопиться, – оборвал его второй стражник, низкий крепыш воинственного вида. – Заседание совета уже началось.

Вортон еще раз извинился, бросился в ванную, наскоро совершил туалет и вышел из дома, сопровождаемый стражниками.

Теперь он не смог бы узнать улиц, даже если бы захотел. Туман за ночь загустел до почти вязкого состояния. Он лез в глаза и в ноздри, как густой влажный горький дым. Стражники не замечали его и шествовали с исполненными важности лицами, воздев перед собой свои жезлы. А Вортон шел, неловко прижав к лицу платок. Но уши его при этом оставались открытыми, и он слышал вокруг удивительное безмолвие – Регенсбург, город, в котором никогда не затихала музыка, сейчас умолк, словно ему зажали рот.

Как и в прошлый раз, громадный бугор ратуши вынырнул перед ними неожиданно. Стражники с теми же торжественными лицами провели Вортона в неприметную дверцу сбоку здания, поднялись вместе с ним на второй этаж и здесь, перед большими белыми с золотом дверями, знаками приказали ждать. Оба, двигаясь синхронно, прошли к дверям, приоткрыли одну, по очереди заглянули внутрь, затем распахнули обе створки и, повернувшись к Вортону, одинаковым церемонным жестом пригласили войти.

Он вступил в двери – и оказался в большом безмолвном зале. Сделав несколько шагов, Вортон остановился, потому что стук его каблуков по начищенному паркету показался ему оглушительным. Стены зала были увешаны огромными картинами, изображавшими различные батальные сцены. На одной стене в штыковую атаку шли дюжие усатые гренадеры. На другой, все в пушечном дыму, бушевало морское сражение двух парусных флотилий. На третьей, висевшей прямо напротив дверей, какой-то баварский монарх верхом на белом скакуне во главе внушительной армии шел на приступ крепости, больше похожей на кротовую кучку.

Под картиной стоял стол, и за ним сидели члены городского совета.

В середине возвышался бургомистр. Обычно хмурый и неприветливый, сейчас он весь сиял. Когда Вортон вошел, бургомистр как раз наклонился к своему соседу справа, лысоватому неприметному человеку в очках с очень толстыми стеклами, и что-то весело ему говорил. Тот кивал – смешно переливались в толстых стеклах его глаза, словно голубоватая жидкость в запаянных сосудах. Одновременно кивал чему-то и сосед бургомистра слева, надменный господин в синем дорогом костюме. Четвертое кресло с правого края пустовало.

Вортон откашлялся. Бургомистр с явной неохотой повернулся к нему, и лицо его разом поскучнело.

– А, герр Вортон! – сказал он официальным голосом. – Мы вас давно ждем. Уже решили, что вы заблудились в тумане.

Он раскрыл рот и выдохнул: «Ха! Ха!» – засмеялся. Никто его не поддержал, члены советы по его бокам сидели неподвижно.

– Ну-с, приступим, – произнес бургомистр и нагнулся над бумагами. – На заседании совета присутствуют Иоахим Штакенштайнер, директор городских театров (надменный господин наклонил голову), Йозеф Опиц, глава управления по делам молодежи (лысый человечек моргнул) и я, Герхард Фогт, бургомистр. Еще один член совета вот-вот должен подойти. Итак, слушается дело герра Вортона. Всем нам известный герр Вортон изъявил желание присутствовать на заседании, чтобы изложить…ну, вы сами знаете, что намерен изложить герр Вортон. Итак, мы вас слушаем, герр Вортон.

От волнения Вортон не мог говорить. Он только переступил с ноги на ногу, но сказать ничего не смог – вдруг перехватило горло. Прошла нескончаемая, как вечность, минута, прежде чем он смог выдавить из себя такие привычные уже слова:

– Отдайте мне моих детей! – и в просторном помещении эти слова прозвучали как шепот.

Бургомистр поморщился, Опиц наставил на Вортона стекла своих очков, начальник театров громко фыркнул.

– Мой хор, – почти выдохнул Вортон.

Бургомистр откашлялся, но заговорил Опиц.

– Мы понимаем ваши чувства, герр Вортон, – произнес он тихим проникновенным голосом. – Ваши заслуги в создании хора неоспоримы. Вы не просто сумели разглядеть одаренных детей – вы смогли взрастить их талант, объединить их в творческий коллектив и привести этот детский хор к мировому успеху. Мы весьма ценим ваш вклад в профилактику сиротства, улучшение репутации нашего города на международной арене. Однако, скажем так, не обошлось без проблем.

– Да, не обошлось без проблем, – веско и с явным удовольствием повторил бургомистр и замолчал, дожидаясь ответа Вортона.

– Господин Опиц! – волнуясь, заговорил Вортон. – Я рад, что могу наконец разговаривать с вами лицом к лицу, до этого мне приходилось общаться только с вашими подчиненными. Как вам известно, я взял детей из приютов, куда они были помещены службой по делам молодежи, оторваны от родителей по мелочным доносам соседей и прочих недоброжелателей. В то время я как раз набирал хор. По счастливому стечению обстоятельств до меня дошло, что в нескольких приютах есть музыкально одаренные дети, и я поехал их посмотреть. После чего выяснилось, что талантливые дети есть и в других приютах. Я подал прошение в вашу службу на временное изъятие детей, как это у вас зовется. Мои частные спонсоры предоставили мне общежитие со всеми удобствами и обслуживающий персонал, так что я смог доказать вам, что дети будут содержаться в превосходных условиях и получать необходимое образование. С городской администрацией был заключен долгосрочный договор о партнерстве, по которому в городской бюджет шла большая часть…

Бургомистр издал возглас протеста, а Опиц быстро произнес:

– Все было именно так, как вы говорите, дорогой герр Вортон. Условия проживания детей, качество их обучения действительно были превосходны, что доказали результаты наших проверок. Но позвольте вам напомнить, что по договору на вас лежала еще одна, и весьма важная, обязанность. Вы не должны были допускать контакта детей с родителями. Согласитесь, герр Вортон, – добавил он с тихой усмешкой, – что с того момента вы брали на себя обязанности родителя по отношению к этим несчастным детям, чьи настоящие родители доказали свою непригодность к выполнению своих обязанностей. Что же мы увидели при внеплановой проверке – ее результаты, кстати, запротоколированы? Мы обнаружили, что вы не только не препятствуете контактам детей с их неспособными родителями, но и всячески поощряете эти контакты! Более того, выяснилось, что вы регулярно отпускали детей в семьи, и нами зафиксированы случаи отпуска детей на два дня и более! Это не только нарушение статей договора, герр Вортон, – это правонарушение!

– Если это правонарушение, почему вы не подали на меня в суд? – спросил Вортон.

Вместо ответа члены совета шепотом посовещались между собой, причем говорил один бургомистр, а прочие только кивали и отпускали короткие реплики.

– Мы также получили информацию от службы интеграции, – приосанившись, заговорил бургомистр. – Вы прекрасно осведомлены, что по законодательству вы были обязаны с момента своей регистрации по месту пребывания пройти интенсивный языковой курс. Однако, по свидетельству нашей службы интеграции, вы постоянно игнорировали это требование. Что вы на это скажете?

– Я посещал интеграционные курсы первые полгода своего пребывания здесь, – удивленно произнес Вортон. – Это засвидетельствовано сертификатом, в котором сказано, что я прошел весь необходимый курс. До сих пор никаких претензий по этому поводу мне никто не предъявлял.

Члены совета опять долго совещались, время от времени бросая в его сторону настороженные взгляды. Вортон понял, что теперь дело подошло к самому главному.

– Герр Вортон, – внушительно откашлявшись, взял слово директор театров, – нашими общими усилиями – я имею в виду усилиями инспекторов органов попечения и управления по делам культуры – было выявлено более серьезное нарушение. Вы, без сомнения, знаете, о чем речь, герр Вортон, потому что мы неоднократно выносили вам замечания.

– Я догадываюсь, – произнес Вортон с некоторым вызовом.

– Это касается ваших… м-м… творческих взглядов, – морщась, произнес Штакенштайнер. – Ваших теорий. Я присутствовал на нескольких репетициях хора. Вспомните, что вы говорили детям? Герою нужен хор! Хор помогает ему противостоять условиям существования!

– Герой – это, несомненно, сам герр Вортон, – тихо смеясь, вставил Опиц.

– Герой! – презрительно повторил директор театров. – Всем нам известна ваша неуемная жажда славы, герр Вортон, ваши амбиции, ваше неприкрытое честолюбие. И вы не постыдились говорить детям – нашим детям – эти бесстыдные слова о себе! Вы использовали наших детей в своих целях!

Вортон чувствовал, как при каждом слове остатки терпения улетучиваются из него. Но он еще крепился. И когда директор театров после своего обвинительного возгласа удовлетворенно откинулся на спинку кресла, Вортон произнес раздельно:

– Я действительно говорил это детям, господин Штакенштайнер. И потом вам, когда вы пытались меня наставить. Но, как вы только что правильно заметили, у меня свои взгляды. Благодаря им я создал и выпустил в свет уже не один творческий коллектив, слепленный из детей, которых лишили шансов. И я признаю, что эти дети – герои. Их лишили всего – родителей, дома, детства, – а они поют. Они настоящие художники. Вы можете лишить их всего, но не их дара. Потому что в природе художника – противостоять обстоятельствам. Однако это очень трудно делать в одиночку, поэтому часто певцам приходится объединяться. Это и называется хором. В хоре их голоса не тонут – нет, здесь каждый развивает свою тему, каждый творит. Рано или поздно художник выходит из хора, чтобы творить индивидуально. Но делает он это, когда осознает, что набрался достаточно сил, чтобы противопоставлять себя миру. Хор помог ему в этом. Хор – собрание героев. Вот, господин Штакенштайнер, что я говорил вашим детям.

За его словами сначала последовало гробовое молчание. Наконец слово взял бургомистр.

– Герр Вортон, – произнес он с укоризной, – вам следовало бы внимательно ознакомиться с условиями договора. Все, что вы говорите, не имеет никакого отношения к главной его цели. Мы заключили с вами договор как с талантливым музыкальным педагогом, потому что нам нужен был хор. Понимаете? Хор, а не сборище индивидуальностей. Поверьте мне, – добавил он с сарказмом, – уж я-то знаю, о чем говорю, потому что я тоже создавал хоровые коллективы, и не раз. Хор – это хор. И нечего нам забивать головы вашими теоретическими выкладками. В хор люди объединяются именно для того, чтобы петь. Вот справа, как выйдете из ратуши, вы увидите бар «У Жирного Петера», так там каждый вечер собирается хор. Очень известный хор в городе. И как они поют – особенно когда опрокинут по паре-тройке кружек!

Все за столом добродушно посмеялись,

– Так что не надо, герр Вортон, – морщась, продолжал бургомистр. – И особенно с детьми. Ведь это нежные ранимые души. А вы им – индивидуальность, художник! Они сами все поймут, когда вырастут. Они умные дети. Смотрите, как они хорошо поют, несмотря на все ваши нелепые идеи. Это очень и очень недурной хоровой коллектив, герр Вортон. И мы хотели, чтобы он оставался таким, пока вы его окончательно не испортили… Ага, вот и наш герр Дункле!

В зал уверенной походкой вошел молодой мужчина, темноволосый, полноватый, в расстегнутой белой рубашке и модном черном пиджаке, немного узком для его плотной фигуры. Темные глаза на мгновение задержались на Вортоне, и новоприбывший проследовал к своему креслу за столом. Сел он с полновесным достоинством, широко расставив колени и скрестив руки на груди.

– Ну вот, – произнес бургомистр, с мягкой улыбкой разглядывая его. – Это наш Лотар Дункле, руководитель хора мальчиков. Вашего бывшего хора, герр Вортон, – с мстительной обстоятельностью добавил он.

Дункле и Вортон обменялись взглядами. Вортон сухо кивнул. Дункле не ответил.

– Расскажите о своем коллективе, герр Дункле, – предложил лучезарный бургомистр и повернулся к Вортону: – Сейчас герр Дункле расскажет о своих успехах…

– Об успехах говорить рановато, герр бургомистр, – несколько бесцеремонно перебил Дункле. – Я, как известно, руковожу хором немногим меньше года. Что же до хора… Вы наверное не станете со мной спорить, что коллектив достался мне непростой. Точнее сказать, таких упрямых мальчишек мне видеть еще не доводилось.

– Неправильное родительское воспитание? – тихонько подсказал Опиц.

– Не знаю насчет родительского воспитания, – отрезал Дункле. – Но эстетическое воспитание они точно получили неправильное.

Он неприязненно глянул на Вортона и продолжил:

– И дело здесь не в репертуаре. Дело в их мировоззрении. Вы будете смеяться, но проблема в их взглядах на искусство. Эти дети говорят о себе так, будто они уже добились своего места в искусстве! Они рассуждают так, словно… ну, не знаю, в общем, как не должно рассуждать в этом возрасте.

– А вы знаете, как должно в этом возрасте рассуждать? – спросил Вортон.

– Я – не знаю, – высокомерно ответил Дункле. Он продолжал говорить со скрещенными на груди руками. – Я не детский психолог. Зато я точно знаю, что переделать этих детей очень трудно, потому что в них вложены неправильные взгляды на искусство. Каждый из них… слишком индивидуален. Все вместе они не хор, не единый коллектив, каждый стремится выделиться, если вы понимаете, о чем я говорю. Хор должен быть единым голосом, послушным руководителю. Никаких других мнений в хоре быть не должно.

– Они что же, поют вразнобой? – обеспокоенно спросил бургомистр.

– Да нет, – раздраженно ответил Дункле. – Просто у них собственные взгляды на то, что они делают. Понимаете? Чтобы заставить их что-то спеть, нужно сначала убедить их, доказать значимость этого творческого акта. Их не убедишь сделать что-то для пользы города. Спеть в церкви на праздник, например, или на площади в день города.

Он метнул в Вортона убийственный взгляд, потому что тот хмыкнул. Члены совета переглянулись.

– Что же они хотят петь? – осторожно осведомился Штакенштайнер.

– Да то же, что и раньше, – скривив губы, ответил Дункле. – Моцарт, Бах, разные малоизвестные композиторы эпохи барокко.

– И что дурного, по-вашему, в этих композиторах? – осведомился Вортон.

Дункле покосился в его сторону.

– Ничего дурного, – проворчал он. – Просто, слушая их, быстро забываешь о своих корнях.

Вортон подумал, что ослышался, и изумленно спросил:

– Что?

– Корни, герр Вортон! – напористо повторил Дункле. – Ваш хор стал слишком международным. А в детях необходимо развивать патриотические чувства. Поэтому я включил в репертуар немецкие народные песни.

Вортон изумленно рассмеялся.

– Не вижу ничего смешного, – поджав губы, сказал бургомистр. – Между прочим, это ваша вина, герр Вортон. Вы оставили нам неуправляемый хор.

Вортон покачал головой.

– Нет, господин бургомистр. Мальчики вполне управляемы, если я правильно понимаю то, что вы под этим разумеете. Просто они провели много времени в моем обществе. А мои взгляды на искусство известны. Повторюсь – их верность доказал мировой успех моего коллектива. И я счастлив, что мои мальчики развивают эти взгляды. Скажите, господин Дункле, неужели вчера в соборе хор исполнял немецкие народные песни? Я был там и видел выходящую публику. Таких расстроенных лиц мне не доводилось видеть очень давно.

Дункле густо покраснел и не ответил. Бургомистр поспешил ему на выручку:

– Наследство герру Дункле, что и говорить, досталось непростое. А мы не торопимся. Главное – результат.

– Результат уже заметен, – молвил Вортон. – Мой вам совет, господин Дункле, –наберите себе другой хор. С этим вы ничего не добьетесь.

Дункле уже открыл рот, чтобы возмущенно возразить, но в разговор вступил Опиц.

– Давайте вернемся к обсуждаемому вопросу, – негромко произнес он, сверкая очками. – Герр Вортон, ответьте – если бы вам разрешили вернуться на место руководителя хора, вы нашли бы в себе смелость не повторить своих ошибок?

– Не понимаю вас, господин Опиц, – ответил Вортон,

– Смелость, герр Вортон, – терпеливо повторил Опиц. – Я говорил про смелость не повторять…

– Я знаю, что такое смелость, господин Опиц. Но я не понимаю, в чем мои ошибки.

Опиц с сожалением покачал головой:

– Вот как. Мы тут уже час рассказываем вам, в чем заключаются ваши ошибки, а вы все отказываетесь понять – и принять их.

– Да-да, – печально подхватил бургомистр. – Совет, конечно, еще посовещается, и, разумеется, вам будет выслано письменное решение… но если откровенно, герр Вортон… не думаю, что в сложившейся ситуации вам стоит рассчитывать на возобновление договора.

Повисло молчание. Вортон смотрел на людей за столом. Бургомистр с кислым видом перебирал бумаги, Опиц огорченно качал головой, директор театров блуждал взглядом по картинам, Дункле, упершись подбородком в грудь, рассматривал свои внушительные колени. И, когда бургомистр собрался продолжать, Вортон оборвал его:

– Господа, мне кажется, вам с самого начала было все понятно. Разумеется, я буду с нетерпением дожидаться вашего письменного вердикта. Однако устное решение было мной только что услышано, и у меня нет резонов надеяться, что вы пойдете мне навстречу и выполните мою просьбу. – Он сделал паузу и с нажимом произнес: – Сегодня я покину Регенсбург. Но перед этим я наберу новый хор. Ваш город богат музыкальными талантами, и новых певцов я сумею найти теперь же, до своего отъезда. И когда это произойдет, вы об этом услышите.

Он развернулся и твердыми шагами, громовым эхом отдающимися в огромном зале, вышел. На миг у него возникло искушение оглянуться и посмотреть, какое впечатление произвели его слова на членов совета. Но он подавил это желание. Слишком важное дело ждало свершения, надо было беречь силы.

У дверей его встретили стражники. Видимо, к ним еще не поступил четкий приказ относительно его персоны, поэтому они просто пошли рядом с Вортоном – двое сзади, двое спереди. Спустились по лестнице. У выхода те, что были впереди, заслонили собой дверь, и Вортону пришлось остановиться. Один из охранников долго кому-то звонил, напрасно дожидался ответа – но не дождался, медленно опустил трубку на рычаг и кинул на Вортона полный тоски взгляд. И Вортон, поняв, что свободен, двинулся вперед, обошел растерянных стражей порядка и вышел из ратуши.

На улице стояла белесая непроницаемая мгла. Не видно было даже земли под ногами. Однако Вортоном владела странная уверенность – он чувствовал, что эта тусклая пелена ему не преграда. Будто какое-то внутреннее око открылось в нем, теперь он ясно видел ловушки предательски узких улиц, тупики – и успевал обогнуть их. Ноги сами несли его знакомым маршрутом – на Бургмюллер-платц.

Лишь однажды на мгновение он остановился, будто споткнувшись. Это подкралось сомнение, на миг покинула уверенность в собственных силах. Но он тряхнул головой и отогнал мимолетную слабость. Ярость переполняла его, ярость и любовь. И, выходя на Бургмюллер-платц, он знал, что ему делать.

Каменные певцы были скрыты туманом, как и все вокруг, но Вортон быстро отыскал их. Четыре уродливые человекоподобные фигуры, покрытые пластами окаменевшего от времени голубиного помета, торчали перед ним. Вортон смотрел на них, оглаживая глазами каждый изгиб, каждый выступ. Колоссальная сила таится в неисполнившемся желании. И поистине гигантской силой может обладать пение. Оно обрушивает многовековые башни и возвращает из мертвых. Какую же чудовищную силу может иметь тогда неутоленная жажда пения! Нужно только освободить эту силу, разбудить ее. И Вортон, приблизившись к ближайшей статуе, ударил ее коротким резким словом:

– Пой!

Сначала ничего не произошло – статуя как стояла, так и осталась стоять. Но потом она со скрежетом шевельнулась, повела каменными руками, медленно раскачавшись, оторвала ступни от мостовой и отошла в сторону. Здесь она снова, будто в раздумье, застыла. Казалось, ей нужно сначала свыкнуться со своим новым состоянием, прежде чем выполнить приказ Вортона. Сейчас она уже выглядела по-другому: вырисовалось лицо с почти человеческими чертами, на теле появились контуры одежды. Постояв с минуту, статуя повернулась и рывками приблизилась к своим окаменевшим братьям. Тут она издала странный и страшный звук – как будто камнедробилка прочистила глотку. Это было похоже скорее на зов, чем на начало песни, и Вортон понял, что статуя приглашает петь остальных, хочет, чтобы они спели хором. Ему было и жутко смотреть на это пробуждение камня, и радостно. Ожившая статуя неловко прикоснулась короткопалой лапой к каменному плечу одного из своих братьев и беспомощно поворотилась к Вортону. Он понял, набрал в грудь воздуху и приказал уже громче, обращаясь ко всем троим:

– Пойте!

Будто двести лет они только и дожидались этого приказа – рывками задергались, подняли руки, пытаясь счистить с себя налипший за десятилетия птичий помет. Их каменные глаза осматривали соседей, их губы двигались, но ни единого звука пока не доносилось из глоток. Вортон ждал. Статуи, точно исполняя какой-то ритуал, сначала разошлись далеко в стороны, так что Вортон перестал различать их в тумане, а потом, уже быстрее, оставляя за собой дорожки из сухого белесого помета, сора, пыли, снова сошлись. Метаморфоза произошла уже со всеми ними – это были уже не каменные безликие уродцы – нет, они на глазах приобретали человеческие черты, их каменные глаза ожили и задвигались в глазницах, в открывающихся и закрывающихся ртах были видны зубы и шевелящийся язык. Вортону на миг почудилось, что они собрались водить хоровод. Но они внезапно, будто вспомнив о приказе, выстроились в ряд, открыли рты и запели.

Никогда, ни разу за свою долгую жизнь не слышал Вортон таких чудовищных звуков. Статуи пели самозабвенно, закрыв глаза, и даже туман не мог спасти обывателей от этого ужасающего рева – слышно было, как раскрываются окна и перекликаются удивленные жители. Вортон удовлетворенно вслушивался. Эти кошмарные звуки были музыкой для его ушей. Наконец, когда булыжные голоса сделались непереносимы, он хлопнул в ладоши и крикнул:

– Хватит!

Не сразу, по очереди, они замолкли. Слышно было, как они переминаются с одной каменной ноги на другую в ожидании нового его приказа. И тогда Вортон скомандовал:

– За мной!

Сейчас он шел по городу так, словно никакого тумана не было и в помине. Уверенно и легко он сворачивал на нужных углах – а за ним, громыхая и гулко топая, двигались четыре статуи. Немногочисленные встречные реагировали на них по-разному: одна женщина быстро и бесшумно свалилась без чувств, водитель спортивного автомобиля нырнул в уличку, движение по которой было запрещено, а двое стражников фестиваля, патрулировавшие улицу, мгновенно растворились в густом тумане.

Вортон вел каменных певцов к собору. Статуи шагали медленно, но Вортон их не поторапливал – чего доброго, еще рассыплются. Величаво выплыл из тумана силуэт собора, и вот уже они вышли из узкой улицы к его подножию. На брусчатке площади шаги статуй должны были звучать особенно звонко, но туман успешно гасил эти звуки, превращая их в глухое эхо чьей-то далекой поступи.

Вортон подвел своих питомцев под одну из стен собора, ту, которую рассматривал давеча. Ему показалось, что в глазах горгулий, населяющих стену, мелькнуло нечто похожее на надежду. И опять мгновенное сомнение завладело им – стало страшно обмануть этих каменных зверюг, столько веков мечтавших запеть. Целую минуту или даже две боролся он с собой, подавляя безволие и неуверенность. А когда снова взглянул на стену, то понял – миг настал. И, воздев руки, Вортон закричал наверх, всем этим раскрывшим немые пасти обезьянам, кабанам, псам:

– Пойте!

Последовавшее за этим трудно было описать. Лишь каменные ангелы и пророки продолжали хранить молчание. Остальные статуи зашлись в немыслимом вопле. Они, конечно, всегда хотели петь, но, получив такую возможность, петь не сумели. Звериное нутро взяло верх – обезьяны заверещали, грифоны заревели, кабаны захрюкали, псы зашлись истошным лаем, и над всем этим стоял заполошный визг Юдензау-свиноматки. А тут еще вступили каменные уличные певцы. Выстроившись кружком, они взвыли в четыре глотки, и собор ответил удвоенным несусветным воплем соскучившихся по ору страшилищ.

Но Вортон властно воздел руки, и сотни каменных глаз скосились на него с высоты, кошмарный ор на стенах собора поутих. Псы принюхивались к нему, виляя хвостами, свиньи с готовностью повизгивали, будто в ожидании корма, грифоны хлопали крыльями. Тогда он, не оборачиваясь, махнул своим четверым, и те заревели нечто похожее на мотив «Тихой ночи» так, что у него заболели уши. В другой раз он остановил бы их, но сейчас Вортон довольно ухмыльнулся – и дал знак собору. Каменные горгульи споро подчинились его воле и на свой лад зарычали, заревели, заблекотали «Тихую ночь». А Вортон самозабвенно дирижировал, и по взмаху его рук новые и новые раскаты воплей срывались со стен собора, разбиваясь о стены окрестных домов.

Вот тогда в ратуше и услыхали, что Вортон набрал новый хор.

Им владело неожиданно радостное чувство. Вот чего, оказывается, он желал – высвободить замурованный звук, услышать, какова на слух песня измученной немотой горгульи. Вортон начал понимать их язык – язык каменных тварей, жуткими пугалами водруженных на стены собора. Они пели песню гнева – иной они не знали.

В воздухе перед Вортоном словно повисли сотни едва видимых туманных нитей, и каждая была голосом. Он вытянул руки вперед сколько возможно, накрутил на них множество этих скользких волглых нитей, разом дернул – и собор затрясся в пароксизме нечеловеческого визга. Горгульи вдохновенно орали, закрыв глаза и разинув пасти. Когда вопль немного утих, Вортон прислушался.

До него донесся ответный вой, но то вопили аварийные сирены. От взбесившегося собора бежали прочь посетители фестиваля, местные жители в панике покидали дома. Своим вновь обретенным внутренним зрением Вортон видел, как по городу бестолково носятся полицейские машины и кареты «скорой помощи». И всюду бежали, спотыкались люди, спасаясь от звуковой напасти.

Но он не видел своих детей.

Тогда он набрал в воздухе еще больше нитей, зажав по толстому пучку в каждой руке, дернул изо всех сил – и каменные глотки издали второй, еще более сильный и продолжительный вопль, от которого обвалились крыши некоторых домов по краям площади. Вот вопль утих, и только на одной галерее, забывшись, продолжала гулко брехать каменная собака. Но вот замолчала и она – и явственно стали слышны слитные автомобильные гудки, отдаленный вой сирен, гул вертолетов. Улицы были забиты автомобилями, в которых спасались, уезжали напуганные жители.

Но среди них не было его детей.

Вортон ощутил, как на него наваливается усталость. Но уставать было еще рано. Он пока ничего не добился. Город не сдавался и не желал отдавать детей.

Он взглянул на стены собора. С них глядели на него, скалясь, тысячи оживших каменных рыл – принюхивались, повизгивали, подвывали. Они ждали его сигнала. Они признали его дирижерский авторитет – или нет, скорее они признали его вожаком стаи. В одной из ниш он внезапно увидел четверых певцов – было непостижимо, каким образом и когда они сумели забраться по фасаду. Их безобразные, пегие от голубиного помета рожи довольно ухмылялись, глядя на него сверху. Он невольно улыбнулся им в ответ. В таком хоре этим мастерам, конечно, самое место.

Томящее отчаянное чувство наполнило его, и он воздел сжатые кулаки. Пусть споют. Хватит бессмысленных воплей! Хор вы или не хор? Так пойте же! Пойте!!!

И они запели. Он не знал, что им захочется исполнить. Они грянули «Оду радости». Вортон засмеялся. Он хохотал и не мог остановиться. Это было самое кошмарное исполнение, которое ему только доводилось слышать, но монстры прекрасно знали слова и пели с великим удовольствием.

Вортон чувствовал, что силы его на исходе. В ушах звенело, он почти оглох и был на грани потери сознания, как после контузии. Он находился в самом центре кошмарного звукового вихря – запредельный адский визг наполнял воздух, и даже туман, казалось, разредился и поплыл клочьями под этим неземным напором. В этом визге невозможно было думать, двигаться, жить – весь мир превратился в один бесконечно длящийся, невообразимый по громкости вопль. И когда каменные монстры на секунду запнулись, этого благодатного мгновения хватило Вортону, чтобы ясно осознать, что скоро он не выдержит. Он успел оглядеться и увидеть сквозь туман обезлюдевший город – опустевшие улицы, покинутые дома. Скоро и слаженно, как во время чрезвычайной ситуации, эвакуировали жителей и гостей городские власти. Но на улицах не было, не было его детей. Детей нигде не было.

Внезапно чудовища умолкли, довольно поглядывая вниз, на своего властелина, готовясь по первому его приказу петь опять. Последовавшую тишину Вортон принял за глухоту и в отчаянии зажмурился. Но нечто заставило его встряхнуться и прислушаться. Прошло еще несколько минут, пока он привыкал к тишине и постепенно убеждался, что слух его не обманывает.

Да, ошибки быть не могло – город капитулировал. И Вортон с облегчением приказал ожидающим горгульям:

– Довольно! Хватит!

И он уже больше не смотрел на них, медленно застывающих в своих страдальческих позах, с раскрытыми пастями. Он всматривался в туман, и лицо его расплывалось в счастливой улыбке.

До него доносился нарастающий звук – топот спешащих, бегущих, подпрыгивающих от нетерпения детских ног.

* * *

Опубликовано в: Русская проза. 2013. Выпуск В. С. 378–396.