В четверг по зеркалу

* * *

Янтарным вечером дети играют в Твистер. Они замирают, превращаясь в загадочные фигуры. Идиллия коммуны: Алехандро развешивает бельё, Ромина наливает чай. Ты сидишь на высоком стуле, я любуюсь тобой. Острым концом зерна пишу несколько слов на песке: скорая волна торопится приватизировать их.

POSTCARD FOR YOU

Поэтому зима, и влажность такая, что окна машин запотевают, пар клубится при разговоре, и продавец цветочного магазина убирает с улицы коробки с озябшими кактусами. Крохотная кирха выглядывает из-за угла. Завиток улитки преодолел половину ресторанного столика.

* * *

Бесшовное сращение зеркал — так окрестили этот процесс в книгах. Книги юности начинают чернеть с корешков, книги старости о чём-то молчат. Или вот: как ветра селились в густых ветвях сикомора. Как песчинки, забиваясь в щели домов, призывали пустыню, что захватит город. Время шло, и пустота кристаллизовалась в хрупкое и сияющее. Это сияние всегда было так легко погасить, задуть. Если оставить на нём отпечаток, как на лампочке, то исчезновение произойдёт медленнее.

* * *

Нечто вне его памяти
Василий Кондратьев

Турист, нашедший успокоение под тенью памяти. Всю жизнь он провёл среди руин и осколков, запускал пальцы в песок пустынь, воспринимал историю как факт собственной биографии. Всю жизнь латунный ключик от старинных часов пролязгал у него в кармане.

* * *

Ребристые жалюзи вскрикнули: хрусталь воздуха опрокинут. Вечер лениво наполняет комнату.

* * *

Такая-то система взаимоотношений. Между кустом и мной > рука. Право на сецессию. Я не смогу заговорить на твоём языке, я не попытаюсь, я даже не попробую.
Пробел — Птица — Пробел.

* * *

Конечно, всматриваясь в отрицание-море, нельзя не заподозрить себя не то в тавтологии, не то в плагиате. Как минимум это — сказано, а чужой язык всегда молчит с жестокостью жертвы. Тихий звук движется по отзеркаленной перспективе. Снег.

* * *

нелепыми вещами дорожим
при скрипе шестерёнок и пружин
Арсений Ровинский

Низколетящий вдоль берега взлохмаченный ворон. Уборщик пляжа щипцами приподнимает розовую тряпицу, бывшую некогда чем-то вроде сорочки. Вымерший курортный городок Лантимоса. На мопеде проносятся два арабских мальчика с характерным шлейфом парфюма. Я знаю, внутри волн скрыт механизм, заставляющий всё вокруг принимать форму воды.

БЕЛЫЙ ШУМ САДОВ

Садоводческое товарищество застроило жмущимися друг к другу дачными домиками весь косогор, ведущий к Оке. Ворон каркнул и улетел: с ветки полетели снежные хлопья. Из снега выглядывают мёртвые кустики, торчат арматурные пруты. Синее дыхание позднего вечера. Интересно заглядывать в заледеневшие окна летних дач: чёрные предметы внутри них вобрали всю грусть этих холмов в свои трещины. Внизу виднеется вмёрзший в реку дебаркадер. Скрип снега. Ветка покачнулась, как антенна, поймав волну белого шума.

* * *

Свет распыляется на скупые предметы вечера: лавочка, урна, впивающиеся в остывшую почву корни эвкалипта. Воздух сжат. Стерильный город двустворчатым моллюском хранит незнакомца. Однажды тот вырвется и час в час будет в условленном месте. Холодный жест: сотрудник под ломоносовским небом.

* * *

В четверг по зеркалу показывали «Прибытие поезда» братьев Люмьер. Той же ночью человечек дошёл до обратной стороны глаза. Прежде чем переступить границу, он обернулся: точечный свет уже медленно тёк по квартире. Монохромная слеза выкатилась, не считая больше нужным скрываться.

ВСЁ КАК ВСЕГДА

Монах молится перед изображением корневой системы. Вскоре остаётся лишь обратный свет на заиндевелых стенах катакомб. Зима кутается в чешую почки, снег намерен устроить революцию. Вечереющая земля сняла сандалии, готовая просыпаться в мой сон.

ДАЖЕ БЕЛОЕ РАСТВОРЯЕТСЯ

И пока даже белое растворяется, происходят события разного масштаба: одна империя объявляет войну другой, а муравей залез на самую высокую травинку, чтобы восхититься красотой жизни, в которой ему довелось оказаться. Автор исчезает, как бы говоря: это не стихи, это способ выживания (не равно терапия). Горсть сухого остатка от химического опыта, прах сгоревшего цветка. По крайней мере, это честно, а всего остального в мире хватает с избытком.

* * *

Сердце шароёбится, не зная, куда себя деть: из одного угла грудной клетки в другой. Лётчик, рухнувший в воды сепийного вечера. Память аэропланом вросла в сапропель. Мы стоим на острие объятия и нам холодно.

ПОДТВЕРДИТЕ, ЧТО ВЫ ЧЕЛОВЕК

Выскобленная до мяса квадратура ада, где мы периодически пьём сносный кофе. На столике рядом надкушенный плод зрения снится самому себе. Официант с глазами цвета непроявленной плёнки уносит стакан воды, в котором захлебнулось отражение того, кем ты никогда больше не будешь.

* * *

Явиться в мир проблеском молнии, чтобы на миг осветить чьё-то искажённое ужасом лицо и тут же исчезнуть.

* * *

На главной площади Фосфоресцирующего города установили огромный метроном. В вечном ожидании музыки тикает его маятник, отсекая и разбрасывая вокруг себя шматы времени.

* * *

Королевская речь подёрнулась коркой огня, и всё изменилось. Переводчики земли на язык воды стали жить на полгрошика в день. А местный поэт чистит обросшее ракушками днище корабля, тихо про себя повторяя: «Каждый — запас чьих-то смертей».

REMIND ME TOMORROW

Притворившийся собой сон сталкивает два города в один. Нечто вроде двойной экспозиции, где ты посещаешь одни места, но разворачивающийся в них сюжет совершенно другой. Так, умывшись, ты возвращаешься в комнату, посреди которой торчит мужская голова, вся усыпанная рисинками битых пикселей. Она лихорадочно вращает глазами, произнося не то проклятия, не то пророчества. За окном плывёт заблюренное небо.

AFTER KINKY PARTY

Летаргия тель-авивских тусовок. Мы — бунтари неонового бога, мы крупно дышим, потея в полумраке марихуанового дыма. Холодное электричество струится на голые плечи, твоя оглушённая тень вжалась в угол, пытаясь прийти в себя. Город враждебно стиснул улицы. Утром мы вернёмся по ним домой, пока солнечный куб будет дарить нас своими бессмысленными лучами.

THE BACKROOMS

и поэтому в литерном ряде

мне скучать о потерянном аде

Олег Юрьев

Глоток ледяной воды и — обморок. Я плыву вверх по течению, по шестерёнчатым волнам реки беспамятства. На правом берегу от меня ржавчина глодает безымянные объекты. На левом берегу под нависшими ветвями древнего сикомора курят статисты (они сознают свою заменимость). Всё это покрывает белый шум, изредка прокалываемый с разных сторон звуком сирены. Очнувшись, я ничего и не вспомню. За голубеющим окном кухни колотится исчезающая ночь, оставляя на стекле отпечатки, царапины и кровавые потёки.