Wishful Thinking in Bucharest

History: Work in progress. Часть 2

А в доме напротив живут все-таки цыгане. Ничего, конечно, удивительного, еще таксист, который вез меня из аэропорта, сказал, мол, цыганский район. Ну и на улицах их немало, хотя иногда сложно распознать, если на ходу и мельком. Тут же все немного такое цыганское: с перебором ментальной гитары, часто печальным, но всегда двусмысленным, простодушие, вполне милое, если наблюдать с безопасного, но коварное, если вдруг вовлечься. Но на безопасном тут мило, очень мило.

Короче, район цыганский, а когда-то был еврейский. Не спрашивайте меня, куда делись евреи, мы все знаем. Рядом, кстати, бывший армянский квартал; армяне тоже исчезли, но они невесть почему и невесть что произошло. Хорошо бы почитать, да языка не знаю, хотя вообще-то примерно треть написанного на румынском могу разобрать — чудная смесь испорченной латыни со славянскими и тюркскими варваризмами. Это с точки зрения какого-нибудь древнеримского или даже средневекового лингвопуриста, использовать слово «варваризм». Ну или лингвопуриста местного великодержавного (вспомнился штамп раннесоветской пропаганды: «боярская Румыния»; я так и представлял себе длиннобородых длиннополых бояр, с винтовками наперевес атакируют позиции доблестной, но, увы, босой, голодной и скверно вооруженной Красной Армии. Впрочем, атакируют зря, все равно наши победят). Ведь тут национально озабоченные интеллигенты вовсю проталкивали идейку о происхождении современных румын от древних римлян. А другие — от древних даков. А третьи — от древних римлян и древних даков вместе; как тут в такое не поверить, ежели живем мы рядом с пересечением улиц Траяна и Децебала. Ну типа Николая Первого и Шамиля. Впрочем, дела былые, кто там разбираться будет, всякий смысл уже давно вечности жерлом пожран, с костями, кожурой и даже пластиковой упаковкой. Ну а если район цыганский, то им и подавно все равно: они самые древние, до всяких Траянов и Децебалов. Да, но национально озабоченные интеллигенты. Они подогнали еще одну телегу, мол, Румыния — это маяк латинской культуры среди варваров-славян (и, вестимо, венгров-убийц). Соответственно, Бухарест — «восточный Париж». Город так и отстраивали в конце позапрошлого века, пока не явился новый, национально-ориентированный стиль: огромные дома, стилизованные под замки Валахии и Трансильвании. Тут уж гаси свет и сливай воду: даже не кич, даже не живописно. А вот псвевдопарижские бульвары с псевдопарижскими огромными домами в духе Второй империи и ранней Третьей республики, бульвары с кафе и деревьями, широкие, удобные — несмотря на разбитую плитку и покоцанный асфальт — для неспешных прогулок под разговоры об Эминеску, Энеску, Ионеско, Чоране, Элиаде, и, конечно, Михаиле Себастиане, который, кстати, был свидетелем того, куда подевались евреи из еврейского квартала Бухареста. Мог бы стать и подевавшимся, не только свидетелем, но судьба готовила ему другой финал: быть задавленным грузовиком с пьяным советским солдатиком за рулем. Крепче за баранку держись, шофер; не удержался, а жаль. Себастиан многое что пережил и повидал в межвоенном антисемитском Бухаресте; самое любопытное в его сочинениях — точка, из которой он осуществлял наблюдение. Точка эта располагалась на крайне правом фланге политического спектра, в непосредственной близости от правителя Антонеску и его легионеров. Еврей-фашизоид, картинка нередкая в то странное европейское время. Черт, заболтался я, мы же по бульвару идем, привольные, простодушные до коварства, грустноватые. 

Я все про то, что почитать на английском (не говоря уже о русском) о местных делах маловато есть, оттого приходится гадать. Что развивает воображение, конечно. Любое умозаключение, даже ошибочное, ценно, ибо тренирует ум и улучшает карму. А карма, как утверждают последователи Махаяны, дело не только и не столько личное, сколько всеобщее. Потому нужно людям и сочувствовать, и помогать, хотя на дне души (хотя вопрос о душе в буддизме остается непроясненным, видимо и останется) лежит холодный камень под названием Ничто. Нирвана. Собственно, карму надо не просто не портить, а решительно улучшать, ибо оная есть и у всего нашего мира тоже, одна общая карма, и от нее многое зависит, практически все. Только вот запамятовал, что именно зависит. Ну наверное конец перерождений и всеобщая аннигиляция. Пусть будет так.

В общем, сидя в Бухаресте можно делать сколько угодно умозаключений, соответственно, улучшать персональную и универсальную к. Вышеподнятый вопрос об армянах — только один из тысяч. Почему уехали? Связано ли это с концом Османской империи? Или высоковольтный румынский антисемитизм отчего-то распространился и на другой избранный народ? Одни избранные других не шибко жалуют, я давно заметил. Понятное дело, у разных избранных народов разные избиратели; собственно нелюбовь происходит от несовмещения именно избирателей. Скажем, одни избраны Богом, а другие — Историей. В случае русских вовсе смешно: мол, избраны Геополитикой, или, если скромнее и комичнее, Географией. Вот так нас поместили на карте, оттого мы лучше, духовнее и душевнее прочих, в чем наша миссия. Хотя наша миссия особой духовности и душевности обильно смазывает свои шестеренки кровью, но это не столь важно. Дух рыщет, где хочет, танк давит, кого хочет. Воля-волюшка и государственная воля, чей триумф временно откладывается, но грядет. Но это так, в сторону, а вот вопрос поважнее: куда же армяне делись из своего квартала? В Армянскую ССР уехали, как автор «Романа с кокаином»? Вряд ли. Наверное, по привычке, во Францию и в Америку. Остался неслабо руинированный район, впрочем, менее руинированный, чем наш. В бывшем еврейском почти все облезло до неимоверности, кроме нескольких новых зданий, в основном зубоврачебных клиник; есть еще пара свеженьких жилых домов. В одном из них нас и поселили. А вокруг — секонд-хэнд архитектурных стилей конца девятнадцатого—семидесятых годов двадцатого: и затеи под местный извод барокко, и конструктивизм, но миниатюрный, игрушечный, мечтающий о том, чтобы стать ар деко, но то ли денег не хватило, то ли архитекторы другое учили. А вот, ближе к пересечению нашей улицы им. валашского господаря Матея Басараба и более широкой им. императора Траяна, строения, кажется, шестидесятых и семидесятых. Вроде как бы панельки, но нет, тянутся к Средиземноморью, большие окна, привольные балконы, Марсель или Генуя, что-то такое. И все облезлое, осыпающееся, полузаброшенное (многое), заброшенное (на первый взгляд). Вот и дом напротив. Когда-то был особняк, такое в России называют «городской усадьбой»: один этаж, огромные окна с лепниной, крыша поднята высоко, там чердак, обширный двор угадывается за некогда наверное основательными воротами, но сейчас на их месте выкрашенные ярким свежим синим железные, между прутьями которых мутный грязноватый пластик, чтобы нескромный взгляд не проникал внутрь. Таким же синим выкрашены оконные рамы. Остальные поверхности представляют собой скорее утеху археолога городской жизни или меланхоличного фотографа, непременно черно-белого и непременно продолжающего линию Атже. Мы когда приехали, следующим утром вышел искать магазин, а вокруг вся история европейской фотографии конца позапрошлого—середины прошлого века. Или какой-нибудь неореализм в кино про южную Италию. Живописно, но без тамошней живости. Руины провинциального извода европейской модерности. 

Так вот на синих воротах где-то перед Рождеством вдруг повесили икону, собственно, не настоящую, а на листе A5 или A6, бородатый святой. Дело было сразу после Святого Николая, мы как раз только вернулись из серого равнодушного Берлина, где детвора конфет уже не собирает, да и с ряженными туго, разве что порой мелькнет кто-то пестрый в гейском квартале Шонеберг, в котором мы проютились в темной квартирке почти три недели. Там, в Шонеберге, все гемютно, вкусно и умеренно вольнодумно, плюс тени великих модернистов, от Набокова до Боуи с Игги. А вот ребятишек и ряженых на Святого Николая нет. Оттого-то я и принял бородатого святого на воротах дома напротив за него, Чудотворца. Но ведь нет. Он появился не сразу, а через день после нашего возвращения, а сначала там во дворе вечерами копошилась какая-то деятельность, скрытая тьмой и мутным пластиком между синих прутьев двери. С нашего балкона тоже не увидать, дом закрывает все, кроме прохода во двор. Там, судя по всему, чистенько, выметено, не знаю уж как дальше. В общем, что-то стало там происходить после заката: голоса, громкие, машины подъезжают к дому, их фары шарят по облезшим стенам и разбитой мостовой. В окнах темно, но угадываются огоньки, то ли рождественскую елку поставили раньше времени, то ли светомузыка играет без звука. А потом повестили святого и я принял его за Николая. В общем, поначалу думал, что там тусовки, ночные пьянки или даже притон. Или вообще конспираторы, а то и майнинг секретный, недаром вокруг квартала конторы, предлагающие манипуляции с биткойнами. Но когда появился Святой, я решил: конечно, тут секта или криптообщина. Вечером того же дня, был уже настоящий съезд, ворота нараспашку, люди заходят и выходят, пара машин дежурит на обочине, двор освещает нечто напоминающее по цвету софиты. Уж не полицейская ли операция, не изгнание ли бедных верующих из их дома? Я забеспокоился было, но домашние хлопоты отвлекли, да и шум напротив не шибко мешал. Следующим утром я отправился по делам, а когда вернулся, Святого уже не было. Галя сообщила, что из ворот вынесли гроб. Ну конечно же, цыгане. Потом были поминки, вонь жареного мяса заползала в окна, играла простодушная восточная музыка, что-то, скорее, турецкое, нежели из Бреговича. И все. Загадка разгадана, умозаключение осталось пустой формой, которую можно зафиксировать здесь. Но сам факт производства умозаключения, исходящего из незнания местного языка и местных нравов, явно улучшил карму — и мою персональную, и нашего мира. Покойся с миром, неизвестный житель/неизвестная жительница улицы Матея Басараба! 

Но это у нас на раене. Дальше, на юг и на запад, начинается другая жизнь, жизнь других избранных. Впрочем, останемся здесь, на улицах им. Матея Басараба, Траяна, Децебела, Ромула, Святого Стефана и многочисленных профессоров и литераторов времен Национального возрождение и чуть после. Писателей и деятелей всяких искусств тут изобилие, даже наверное переизбыток, на мой оккамский взгляд. Чуть ли не на каждом пятом доме — доска, тут проживал такой-то поэт, или прозаик, или вообще просветитель, историк и все хорошее. В десяти минутах ходьбы от нашего дома — небольшая площадь, разбит скверик, в скверике, ровно наискосок от неожиданно буржуазного винного заведения — памятник Мирче Элиаде. Бюст на постаменте. Он довольно любопытен с точки зрения умозаключений при нехватке вводной информации. Бюст сделан из чугуна или чего-то довольно грубого, но главное другое — голова великого мифолога (назовем его так, хотя, наверное, правильнее было бы применить неологизм «мифоиспытателя») вся изрыта какими-то кратерами, оспинами, а лицо сделано таким условным, всеобщим, что ли. Модернизм, наверное, вряд ли результат прискорбного упадка скульптурного материала. Сам Элиаде оспой не болел, это точно. У меня на телефоне довольно долго в качестве обоев висело такое примечательное фото: на парижском перекрестке, или быть может, на углу парижского бульвара, прямо у обочины, стоят три знаменитых французских румына: Элиаде, Чоран, Ионеско (хотя первый, скорее, франко-американский). Кажется это, семидесятые. Ионеско в центре, меньше других ростом, с высоким лбом, переходящим в залысину, от которой стартуют зачесанные назад волосы, лицо какое-то азиатское, он весело улыбается. Нет, скажите, пожалуйста, вы когда-нибудь видели веселого Ионеско? Нет? Вот, полюбуйтесь. Ионеско смотрит на Чорана, который слева, стоит боком к камере, руки в карманах светлого плаща, похож отчего-то на Чаушеску. Нависшие брови, острый нос, длинный подбородок, улыбается Ионеско. Справа Элиаде, тоже с залысиной, еще более основательной, нежели у Ионеско, волосы тоже зачесаны назад, во рту длинная прямая трубка, что делает его похожим на Толкиена. Люди-то одного примерно поколения, повидали немало, оттого и странное сходство поверх этнических и культурных барьеров. Не знаю, кто и зачем собрал трех румын на парижском перекрестке, неужто для постановочного снимка? Кому нужны были тогда такие постановки? Демонстрировать солидарность изгнанников? В любом случае, вот они здесь, в Париже, мирно беседуют, наверное былое вспоминают. Дружили-то они еще в тридцатые, в Бухаресте, вот так и стояли где-нибудь на Святого Стефана, болтали об упадке западной цивилизации, убогости рационализма и о том, что единственное лекарство против данной болезни — поближе к Богу, побольше духовности, народного единства и всякого такого. Ну как у Муссолини в Италии, или у Салазара в Португалии. И сим победиши. Не победили, слава Богу. Это я уже к другому богу, видать, обращаюсь, нежели милые парижские румыны, к тому богу, что помог с ними справиться, не конкретно с Элиаде, Чораном и Ионеско, а вообще, и с Муссолини, и с Гитлером, и прочими Антонеску. Иначе бы я не выстукивал эти слова на экране айпэда, сидя в доме на улице Матея Басараба в городе Бухаресте. Но превращению еврейского квартала Бухареста в бывший еврейский квартал изображенные на фото господа явно поспособствовали: не прямо, конечно, а воскуриванием особого рода духа, что провонял всю европейскую (и, в данном случае, румынскую) атмосферу, причем надолго и вполне прочно провонял. Еще одного знаменитого парижского румына на снимке нет, Тцары. Тот умер в начале шестидесятых, но даже призрак его не явился бы на эту стрелку: Тцара был про другое, не про воспарение и единство рядов, а про подрыв основ. Что, впрочем, не помешало ему побывать в сталинистах. В любом случае, двое из моей фототроицы, Чоран с Ионеско, с Тцарой, в конце концов встретились, составив ему компанию на Монпарнасском кладбище. Я когда-то там был, свидетельствую, лежат как миленькие, недалеко друг от друга, не рыпаются. Румынская, так сказать, делегация.

Но бюст Элиаде в нашем квартале. Обстановка вокруг него упадочная, милая, типа как бы навсегда и ничего не поменяется. Своим основанием сквер упирается в невнятное относительно современное здание, такие проходишь, не замечая. По двум другим сторонам, через дорогу — одно- и двухэтажные особняки времен, когда еврейский квартал еще не был бывшим; как ни странно, большинство в приличном состоянии, желтые или песочного цвета стены, белая лепнина. Естественно, все это обложено, как все здесь, припаркованными авто, они занимают любое свободное место, на обочине, на тротуаре, на газоне. Спящих машин так много, что их можно представить себе гигантскими тараканами, которых посыпали с вертолетов дустом и они сдохли, их нехитрые души отправились на тот тараканий свет им. Корнея Чуковского, склеили шины, отбросили колеса, перекинулись. Оттого передвигаться по улицам славного города Бухареста сложновато, особенно по нашему району и подобным, дохлые металлические тараканища закрывают проход по тротуарам, нагло, будто, кроме них, здесь не предполагается никого и ничего. Особенно тяжело передвигаться с коляской, что мы и делаем, направляясь с Марьей Кирилловной то в кафе, то в магазин, а то и просто пересекая бывший еврейский квартал, чтобы попасть на вольные проспекты и бульвары, затеянные франкофилами конца позапрошлого века и диктатором второй половины прошлого. Единственный вариант — выходить на проезжую часть, огибая трупы железных тараканов, но там же движение, а ездят римо-даки хаотично, нагло, оглашая окрестности нервными гудками; от всего этого сам становишься нервным и любой торжественный и неторжественный выезд с Марьей Кирилловной на предмет погулять с младеницей есть стресс. Да, здесь довольно нервно, печально и нервно, как и положено окраине бывшей империи, обреченно претендующей на превращение нужды в добродетель, своего некогда подчиненного статуса — в якобы наличие отметин великого наследия бывшей метрополии. Мол, сохранили в языке то самое. И в названии страны тоже сохранили. Мы — прямые потомки римлян, окруженные бывшими и актуальными варварами типа славян и венгров. Оттого на площадях и в скверах за пределами бывшего еврейского квартала то и дело натыкаешься на капиталийскую волчицу на постаменте. Волчки тянутся к сосцам. В нашем районе такого нет, конечно, негде и не для кого ставить, но Матея Басараба пересекает ни кто иной, как Ромул. По улице Ромула, интересно двигаться на север, выйти на большую улицу и повернуть налево, к центральной площади, где Университет, а напротив памятники деятелям национального возрождения, просвещения и науки, европейского покроя сюртуки, брюки, в руках перья, у ног — астролябии, книги, какие-то реторты, но предводительствует ими, будучи поставлен ровно посередине, на лихом коне бронзовый Михай Храбрый, неутомимый воевода с воздетым лабрисом; на рубеже XVI и XVII веков он на несколько месяцев установил контроль над Валахией, Трансильванией и Бессарабией. Впрочем, его довольно быстро убили, говорят по приказу германского императора, который перед тем снабдил Михая своими войсками, а вот должок вернул головой заимодавца. Во всей этой истории меня отчего-то волнует, что император этот — Рудольф Второй, который сидел в Праге, в Граде, в окружении алхимиков и авантюристов, тут тебе и Джон Ди, и Тихо Браге, и дюжина подобных персон, а Арчимбольдо исправно рисует своих рыбных, огненных, фруктово-овощных людей, сам же правитель скупает диковины по всей Европе и прячет их в свои кладовки, кабинеты диковинок: и сушеные аллигаторы, и странные картины, и вырытые из земли нелепые обломки прошлых цивилизаций, и экзотические штуки из Нового Света. Интересует Рудольфа только это, да поиски философского камня; впрочем, придворные алхимики неустанно трудятся над превращением простого металла в золото — за весь этот цирк нужно же расплачиваться звонкой монетой, а ее трагически не хватает. Бедолага безумствовал до самого конца, больной, безумный, пока психа не подсидели родственники и собственные подданные, отправив, что тогда была редкость среди особ такого уровня, на пенсию. Где он тихо о помер на радость всем. Что же до храброго Михая, то тут его считают основателем Великой Румынии. Вот так случайное стечение обстоятельств отливается в звенящую бронзу исторического детерминизма. Ну или в чугун нацмифологий. Элиаде знал толк в мифологиях, мы сейчас возвращаемся к его бюсту в скверике на пересечении улиц Негустори и Мантулеаза, к бюсту, что совсем не зря поставили 13 лет назад: в 1979 году, живя в Америке, Элиаде сочинил повесть с названием “Pe strada Mantuleasa”, то есть, «На улице Мантулеаза», о старике, которого допрашивает румынское КГБ или что-то вроде того, а он им травит байки о происшествиях в данном районе. Ну как бы сталкиваются две мифологии: фольклорная и технократическая; это сам автор утверждал, я повести не читал. На английском книгу назвали “The Old Man and the Bureaucrats”, типа старик и море госвласти. Меня тут вот что интересует: как вышерассказанное прилагается к настоящему моменту улицы Мантулеаза, бывшего еврейского квартала, Бухареста и меня, которого занес сюда случай? Где здесь реальность мифа, а где реальность вообще? В скверике у бюста на лавочках сидят пенсионеры, курят и перетирают. Наверное, такие же сидели здесь в семидесятые, но откуда Элиаде, живя в Чикаго, мог их разговоры знать? Ниоткуда. О чем перетирают пенсионеры — этого я не узнаю никогда. Наверное, о барахлишке повседневности. Иногда в скверике притормаживают покурить прохожие. Когда я оказался там в первый раз, стояла полная тетенька, в розовых штанах, розовой куртке с капюшоном, белые кроссовки, лет сорок пять, вокруг нее ковыляли голуби, гулили, шелестели палой листвой. Я смотрел на нее, прикидываясь, что изучаю архитектуру на пересечении улиц Негустори и Мантулеаза, смотрел и думал об этом сквере, о трех румынах на парижском перекрестке, о цыгане или цыганке, которому(ой) еще предстояло умереть в доме на улице Матея Басараба, о Рудольфе Втором с его коллекциями вещей и людей, о том, что провел когда-то в городе Рудольфа двенадцать лет и вот оказался теперь в городе, где стоит памятник храброму Михаю, которого этот самый Рудольф приказал отправить на тот свет — если он вообще был в состоянии что-то приказывать по государственной линии, а не просто прикупить еще пару итальянских картин, античных монет или сушеных аллигаторов. И причем здесь вообще я.