Будинок, его субъектность
«Будинок», фильм Татьяны Кононенко, Матильды Местер. Германия, Украина. German Film and Television Academy (dffb), InspirationFilms 2019, 93′
«Будинок» – строение, здание (укр.). Здесь это харьковский Госпром. Фильм не игровой (герои, фабула), не документальный. В какой-то мере документальный, но без линейного нарратива. Не fiction, не non-fiction, другое. Скажем, трип.
Трип – когда оказываешься в ранее неизвестном пространстве. Самое простое: едешь в другой город, но заранее о нем не читаешь, и там все начнет складываться как-то само собой. Можно войти в незнакомый район, можно в картину. В здание. Но не так, что внутри трипа все отдельно и не соприкасается, не соотносится с тем, что за его границами. Собственно, и границ нет, никакие связи не режутся, а если отрежутся, то это не трип, а ерунда какая-то. Просто внутри трипа все чуть иначе, там еще пара измерений.
То есть, я уже определил что это за фильм, а дальше будет о том, что и как с чем зацепляется, отчего в сумме именно трип, а не просто съемки. Потому что трипы не возникают готовыми, а делаются.
Конечно, я тоже оказался в нем – а как бы иначе я с этого начал. Меж тем, тут был сильный барьер, слово «Госпром» я слышал с детства, картинки видел. У меня дед там работал, когда его (счетовод-бухгалтер) перевели из Горького. Семья жила рядом, на тогдашней Либкнехта, в сером доме на углу, через улицу от того, что теперь Дворец бракосочетаний, голубенький. Потом была война, фронт у деда, эвакуация семьи, а после войны все вернулись в Ригу (оттуда наших и вывезли в Нижний в Первую мировую). Харьков маячил на уровне быта, где слово «тремпель» привычно, в обиходе. Ну и я в Госпроме недавно работал. Год, наездами. Конечно, ходил на работу, а вовсе не внутрь приключения. Это все к тому, что неожиданная фактура меня всосать в трип не могла.
Впрочем, зацепка была. Да, ходил на работу, но ощущалось что в доме присутствует некая субъектность – помимо дел, помимо всех, кто там работает. Я что, со стороны, приезжал-уезжал, не врастал, личных историй не было. Как-то иначе ощущалось, но безо всякой мистики. Может, какие-то здешние элементы, доска, на которую вещают ключи от помещений, на вахте. Физиологическая длительность, уже не вполне и физиологичная. Ну а в фильме тоже принялась возникать некая субъектность, отчего и любопытно: она та же или другая.
Собственно, Будинок: Госпро́м (Дом Государственной промышленности, укр. Держпром – Будинок Державної промисловості) – из первых советских небоскребов. Построен в 1925-1928, тогда Харьков был столицей Украины. Конструктивизм. Монолитный железобетон. Высота 60 метров. Громадный, разветвленный – группа разновысоких зданий, соединенных переходами. Сколько помещений – не нашел, но упоминалось, что там работали 5 тысяч человек, а 7 из 12 лифтов здания ходят без замены с 1928-го.
Я включился сразу: вниз по лестнице идут люди. Снимали с улицы, лестница видна сквозь стекла. Идут, пролет за пролетом, это потому что старые лифты. Они небольшие да и устали. В 6-м подъезде лифт ходит строго на 5 и 9 этажи, от них уже пешком, если на другой. Ну и вниз пешком, быстрее. Лифтерша регулирует внизу заполняемость – ждет, когда наберутся 4 пассажира. Но может взять и 6, примерно. Тут уже от размеров людей зависит. Все она решает, к вечеру ближе и одного может поднять. Все медленно, не спеша.
Подъезд, там сразу другая тактильность, что ли. Крутящиеся двери, мелкий быт вестибюля. Киоск с булочками. Вахта с ключами. Лестница в стороне, лифт. Каменно-кафельный пол, крутящиеся пятна света от стекол вращающихся дверей, старое дерево.
В фильме вставки о конструктивизме, «коммунистический город», всякое такое. Логично, имеет отношение к факту здания и его виду. Хроника, черно-белая. Строят, мельтешение, наипростейшие инструменты, почти вручную. Гора опалубки, горы опалубки, вокруг ничего, то есть разбросанная деревенька. Здание начинает становиться бетонным, в противоречии с окружением, земляным и деревянным. Громадный инородный объект возникает в земляной и деревянной среде. Потом и окрестности меняются, уже тоже бетонные и прямоугольные. «Можно тогда будет пойти с вами?» «Можно» – разговор с дежурной, рассказывавший как она по вечерам делает обход. Но не пошли, по крайней мере – не снимали.
В подъездах ходят люди с пятилитровыми пластмассовыми флягами для воды — где с улицы принесли, где наливают из кулера на входе. Лето, с солнечной стороны внутри здания пекло. Оно же громадное, никаких деревьев для тени. А если портьеры, тогда духота. Открыть окна — непредсказуемо, все время ветер, сквозняки. Вообще, было бы здание обычным, то получился бы лирический фильм, а тут пока непонятно. Какие-то подъезды получше выглядят, какие-то обветшавшие. Ремонтируют кусками, давно уже. Фойе возле театрика, радиостудия. Много всякого, разные помещения, люди работают, коридоры, курилка на лестнице в углу у дверей, проемы, люди туда-сюда, какие-то промелькнувшие взаимодействия, неопределимые. А вот и Жадан читает.
У меня-то было легкое ощущение здешней субъектности, а тут трип обрастает вариантами – и по времени, и по истории, и еще как-то. Аккуратно, медленно. Ну да, я знал историю, историю здания и всякое такое. Да и Жадана. Но только в отношении к фильму это не важно, личное участие тут не причем; он раскручивается изнутри, пристраивая к себе детали. Личное уже потом приклеится. Конечно, для такого варианта вот такой дом хорош. От бытовых взаимодействий в начале, связки начинаются с чем-то уже и не бытовым. Элементы сходятся, сводятся именно физиологией, не сюжетом или заданной темой. Само собой, это надо суметь сделать.
Еще хроника, просто архивные фотографии (не движущиеся), титры, разные планы, люди, интерьеры, внешние съемки. То есть, связываются еще и типы восприятия, этакий многомерный монтаж. И это не лирический термин, конкретный – сшивки происходят по разным фактурам и линиям, доминирует именно многомерность. И она слишком велика, чтобы фильм рационально выстроить по линиям. Все делается пятнами, всплесками эмоций. Главным начинают быть не фактуры и не их смена, но само связывание.
Но вот как это? Многомерность монтажа не объясняет ничего. Видеоряд, музыка, слова — да, они тут равноправны и однородны. Они не однородны сами по себе, однородны внутри фильма. Мало того, никакие истории, элементы, эпизоды друг с другом по жизни не связаны прямо. Понятно, уже и сама последовательность таких фактур сделает нарратив, получится этакий трип-хоп, например. Но при таком количестве элементов разной природы просчитать весь монтаж нельзя, а ощущение взаимодействия – есть. Оно, пожалуй, и есть тут предмет речи. Связь элементов пришла извне, это вот она, субъектность Будынка. Такая петля: сначала его субъектность сделает все эпизоды однородными, она же их и свяжет, предъявив этим если и не свою логику, то свое наличие. И свое влияние —и на авторов, и на зрителя.
Здесь все в дырах, валентностях, пустотах мильона ячеек дома с множеством людей разного времени. Идущих, замерших, черно-белых, цветных, крупным планом, средним, общим. Каждый из них является – неизвестным и для авторов, и для кого угодно – каким-то сгустком жизни. Это и тех касается, кто не попал в кадр ни на одном из кадров, нынешних или архивных. Они же там были. Такое ощущение примерно к середине фильма. Конечно, я не знаю – так планировали авторы, нет. Но, раз уж такая версия возникла, то чему-то же соответствует.
Теперь вот что: если к этому моменту (минут 50 из часа 30) машинка, кино, сборка – а и не сборка, а трансмутация, что ли – работает, то начинаются возможности прикладного использования результата. Например, можно перевести дело в личную лирику. Можно давать свои интерпретации чего угодно и они уже не будет выглядеть интерпретациями, но единственно возможным объяснением. Даже и не объяснением, а рассказом о том как вообще все устроено. С выделением позиций, линий, которые – несомненно – и есть основные.
Ничего такого, никаких манипуляций. В фильме дело переходит в телефонный разговор лифтерши, длинный, по ее лично-производственным делам. Лифт ездит. Вниз, вверх. Люди заходят, видят камеру, бормочут «что за корреспонденты». Рассуждают о лифте, «сталинского времени, пахнет прокуренными телогрейками и поваленными соснами» – человеку текст, понятно, не писали. «Это хорошее качественное дерево» – возражают ему. Как снимали, там же тесно? Ждут в реальном времени четвертого. Наконец, кто-то приходит, поехали. Хотя ведь он там же уже был, четвертый – оператор, но логично – он не в счет, как и лифтерша. Лифт аскетичный, в том, который в 6-ом подъезде, не только календарик и Никола, там на стенках свободного места не было.
Вообще, абсурдно делать оценки хорошей работы. Скажем, поднялся человек на Лхоцзе. Что ж: о, молодец, залез на Лхоцзе!? Он сам не знает, ага. Субъектность сложилась, начинается зрительская эмпатия: есть к чему приклеить свои чувства. Зритель вошел в эту историю и дальше уже ничего оценивать не может, вжился. Тогда можно продолжать как угодно, фактом его жизни станет любое соприкосновение с теми, кто там и что там. Это как мертвая и живая вода. Мертвая срастит разрозненные части, живая эту сущность оживит. Будто уже и не авторы монтируют, а оно само себя.
Конкретная история постройки: «Буржуазные особняки… – примета времени … революция дала рабочим новые квартиры», весь этот конструктивизм, «Здание социалистической кладки и отделки». «12 декабря 1919 года (почему-то приглушенным голосом, почти шепотом) в третий раз установлена советская власть. Через три недели Харьков новая столица… от мещанского городка к столице… Площадь Дзержинского как новый центр города». Слова примерно как элементы интерьера Будынка. Список организаций, помещенных тогда в новостройку, список длинный. Общежития, жилье для внутренних работников – уборщиц и тп.
Машина едет, люди стоят, люди идут, солнце отражается в окнах, льет дождь. На фоне дождя, вечера и листвы играют Интернационал. Так, неторопливым римейком. Ночь, несколько окон светятся. Забор ремонтников возле 7-го подъезда, освещается фарами проезжающих машин. Гроза – наверное, июль. В июле в Харькове часто к ночи грозы. Лифт в темноте, «Свет включить или не надо?» Ночной вестибюль, дежурная ловит птицу или летучую мышь. Для этого есть специальный сачок на длинной ручке. Как рыболовный, на двух связанных ручках, еще и стул нужен. Высокий потолок. Ускользнула. Ловят дальше, уворачивается. Небольшая черная птица, а, может, и летучая мышь.
Ночной обход – наверное, тот самый, о котором договаривались в начале. Темно, пятна света от фонарика. Почему-то фонарик, в темноте. В лифте звонит телефон, кого-то надо выпустить из здания. То есть, надо ехать вниз выпускать – там двери запираются и, чтобы выйти, надо ждать дежурную с обхода. А тут человек сообразил позвонить в лифт. Осмотр дальше, крыша, город со всем сторон светится, он ниже.
Хроника: «Гордость харьковчан», черно-белая, с шершавым энергичным голосом, со щелчками; голос официальных советских киножурналов. Послевоенная. Будынок приводят в порядок. Нынешняя лужайка. Люди валяются на траве. Клумбы. Утренние дворники, колеблющаяся световая вертикаль на углу, из отражающихся окон. У третьего подъезда кто-то – наверное охранник – приносит мороженое Матильде и оператору (? но камера, если выставлена, может и сама работать). Дежурная выносит и стул: «Стулочку! А то ноги болят!». Мороженое эскимо, розовое внутри. Стекла фоном, бетон со следами опалубки вокруг окон. Киоск с булочками и лимонадом. Терминал платежной системы. Лифтерша и человек возле лифта ждут недостающих трех. Вахта. Люди возле Будынка. Жарко. Хроника: разные люди возле дома, черно-белые, много. «Да здравствует мировая революция!» и – фоном – неторопливый индастриал. Черно-белая демонстрация, очень много людей, дуют в трубы, резво танцуют – фоном тот же индастриал, к которому добавился женский голос, тоже медленный. Цвет. Нынешние люди. Человек заходит в подъезд, дело к сумеркам, машина с камерой отъезжает. Камера покачивается, дом уходит за деревья, видна только антенна на башне пятого подъезда. Едут вокруг площади, против часовой, Будынок снова в кадре, уменьшается. Все.
Полное неразличение: кто тут зритель, кто автор, где дом, где люди; все сцеплено связями отчетливой неведомой природы: кто ж знает, чем именно он привязан к жизни. А еще: не-антропоморфный субъект вполне входит в коммуникацию, вот что. Конечно, если другая сторона это знает.