Вселенская форма Каунаса

Кафетерий на Мариинской или уже на Чака (где-то по дороге улица меняет название), не доходя до Столбовой, Стабу — если от вокзала. Рига, конечно. Два окна во всю стену. Стойка, столы, стулья. Вечный ассортимент: булочки маковые, «юбилейные», с корицей, творожники (плоские: тесто-творог-изюм, прямоугольные), «ушки», пумперникели, булочки с изюмом, с творогом, с орехами. Бульонный пирожок, ватрушка обычная (ну, круглая), яблочное пирожное, наполеон, кремшнит, плетёнка с изюмом (небольшая, белая глазурь сверху ― pītā maizīte), булочка с корицей и какие-то торты, можно куском взять. Сейчас в таких заведениях ещё салаты, какое-нибудь второе и суп, подогреют в микроволновке. Выпивка какая-нибудь. Всё, чтобы мимоходом, в таких местах не засиживаются.

Утро, почти пусто. Всё привычно. И вот, эти плюшки, ничего в них нового, но почему-то ощущение, что всё это тут сейчас неспроста и даже более навязчиво, чем просто неспроста. Что ли повисла теперь здесь некая дополнительная связь. Не в варианте времени, места и тебя, она в этих плюшках — какое-то, фактически, видение Вселенской формы Кришны (भगवद्‌ गीता, глава 11).

То, что возник Кришна, – ничего такого, нормально. Если знаешь о таких-сяких делах, то они же для тебя есть, поэтому иногда маячат в быту. Любая история обживается частным образом, как же ещё. Тут не метафоры-аллегории-символы, а конкретно: если тебе известна какая-то субъектность, то она в тебе существует. Разумеется, будет участвовать в жизни. Если эти сущности или даже просто субстанции ощутят возможность предъявить себя в местных делах, то они найдут здесь соответствие себе и появятся тут же. Конечно, знать их — это риск: если, например, кто-то прочитал про Шиву, то ему это не развидеть, в нём уже появился свой, хотя бы и небольшой Шива. Но тому же позарез нужна своя Шакти: вот уж человек измается, если этого не осознаёт, а ещё больше – если осознает и примется искать, в ком она тут. Ну а Кришна теперь здесь, в кафетерии.

Не метафора, не адаптация: его Вселенская форма сегодня во всех этих плюшках. В них этим утром нечто единое, что распределило себя по всем, даже если выпечки и отличаются видом, как яблочная или (рабарборовая) плюшка от маковой булочки. Яблочное (как вариант – из рабарбара) — это два слоя выпечки из слоёного теста, между которыми начинка из яблок или рабарбара (ревень, что-ли, по-российски). Всё одно, даже маковая булочка (закручивается спиралью, мак в промежутках между витками) и пумперникель (обычно не мягкий: плоский, более-менее тонкий и тёмный, с орехами и изюмом — сухой пряник, собственно, но иногда бывает потолще и мягким). Как принципиально разными могут быть песочное кольцо, трубочка с кремом, gardums (булочка с творогом и изюмом), булочка с сыром, а также — с вареньем, klinģerītis (кренделек) с тмином? Вот, здесь и теперь всё это было чем-то одним и не потому, что их продавали именно тут. Тут распространилось некое первоначальное вещество, разве что оформленное немного по-разному. Вселенская форма, что же ещё. Сейчас она имеет вот такой вид, никаких аллегорий, некое нечто реально стало тут плотью, вот же она вокруг.

 

Почему эта тема возникла сейчас? 11-ю главу я знаю лет тридцать пять, кафетерий с его ассортиментом тоже удивить не мог. Что тут могло сдвинуть, чтобы я вдруг обратил внимание на ассортимент и продолжаю теперь его досчитывать: булочки сырная и кофейная (круглая-открытая, в середине заварной крем), а также «розовая» (rožmaizīte – не по цвету розовая, а как бы закрывается, будто роза лепестками, ну очень условно), а ещё и пирожки со шпеком, капустой, яйцом и луком (лук и яйцо — внутри вместе). Сладкие: Vecrīga (типа профитролей, с творогом), эклеры, medus kūka – медовик, корзиночки с чем-то вроде почти жидкого зефира, tējas kūka — чайное пирожное (мягкое, с белой прослойкой крема: он легкий, не масляный, но и не заварной, а поверх глазурь с орехами, как мягкий грильяж). «Дайле» – почти как творожник, но там тесто и сверху, и снизу, а сверху ещё и примерно грильяж, как на чайном, но потвёрже; sklandrausis с морковкой (из ржаной муки, такие открытые, как ватрушки); ну и кексы, а ещё бисквитные рулеты с разной начинкой. Возникают, исчезают, поедаемые, возникают снова, atkal & again.

Все они привычные, да и ел, вероятно, каждый из вариантов, кроме, разве, тортов. Ну, может, это тут теперь у меня просветление, но оно бы как-то щёлкнуло, что ли. Вот, плюшки зацепились за недавний Каунас, исходный пункт там, а до меня его msg доехал только сейчас. В Каунасе в центре есть старое кафе, не старинное, семидесятых; светло-жёлтое, дерево. Примерно, как вот это: дешёвые, для мимоходом, одинаковы. Было воскресенье, всё закрыто. Мы ушли (без завтрака) из гостиницы (возле автовокзала) в центр, по дороге никакой еды не попалось. Это было первым работающим, кофе и плюшки. Тогда и мелькнуло ощущение, которое там не оформилось, но вернулось через месяц, уже дома, Кришной в beķerej’е (Как это по-русски? Не булочная, не кондитерская, не кофейня. Место, где кофе и пирожки-булочки).

Но в Каунасе ощущение было другим, вселенскую форму не предполагало. Потому, что там тоже разные плюшки, но они — другой системы и видно было не сходство, а различие. Ещё там было то, чего нет нигде, кроме Литвы: эти их вертикальные штуковины — то ли печенье, то ли гибрид печенья с бисквитом. Шакотис (šakotis), выглядит примерно как белое, чуть жёлтое мягкое дерево. Высокий, во все стороны торчат отростки, их длина упорядочена по высоте, как ветки на ёлке. Собственно, шакотис от «šaka» – «ветка». Пекут его нетипично: тесто крутят на вертеле над открытым огнём, а чтобы не расползалось – кладут 30-50 яиц на кило муки. Что также определяет вкус и фактуру.

 

Там было недоуловленное ощущение, а теперь кофейня связала всю эту выпечку в Кришну, когда уже совсем весна и солнце. Да, в Каунасе солнце было тоже, когда свернули на улицу, где обнаружилась кофейня, оно било ровно в лицо. Ещё в Каунасе есть длинные штуки, похожие на шакотис, но из растений — живых или сухих, называется вильнюсской вербой. К вербному воскресенью они прямого отношения, вроде, не имеют – их всегда продают. Более-менее длинная палка, больше метра, прочный стебель, который плотно окружается сухой травой, цветами: ярусами, поясами, сверху непременный хохолок. Разноцветные. По ярусам что-нибудь топорщится в стороны, красивая штука. Когда ты не тамошний, то не понимаешь, какой сделан лучше, какой хуже, нравятся все. Всё равно же все красивые, каждая из них новость. Каунас, то есть, был без контекста, ничто привычное в себя там не вписывало.

Когда вне контекста, тогда тут же новые зацепки, это хорошо и сразу легко. Каунас выскакивал тут и здесь всякий раз заново, а это же внятное счастье, когда видишь, как что-то неведомое всякий раз оформляется – шакотисами, вербами, всем прочим, что там вокруг — будто производится здесь именно сейчас. Там ещё много разного, например – гора, ночь. Ещё есть два фуникулера, один — на эту гору, но его заметишь только на свету, он небольшой: не длинный, проезд стоил лит (это еще 2014-ый), платить внизу. Наверху, чуть в сторону от фуникулера, стоит ровный белый костёл, очень большой; высокая, квадратная в сечении башня, сияла как палка мела.

Ночью гора тёмная, тоже из чего-то всё того же одного. Тёмная и сырая, света на ней совсем мало — фонарей и окон, каждая горящая точка отдельно. Она получается продырявленной огнями – тёмная корка, кое-где светящаяся изнутри: будто это внутри  светящееся вещество. Город внизу такой же, огней там больше, но и они разрозненные, не сливаются. Полнолуние сверху — той же системы, а с утра внизу было какое-то время белое, быстро растаяло. То есть, снег пошел ещё ночью: потом курили у окна — уже падал, заметал в комнату. Чисто махасамадхи какое-то, если бы оно тоже решило принять тут форму. Всё как всюду всегда.

Это как музыкант в переходе, например. Он дудит, что проще или то, что у него лучше получается, что привычнее. Но одно и то же всякий раз у него выходит чуть иначе. Как им ощущается, что всё по-разному, хотя одно и то же, он же как-то осознанно играет? – накануне рассуждала R., когда мы ещё только шли на каунасский автобус (просто так поехали, выходные). Да, ещё в Каунасе тогда был ветер, на котором можно лежать, на стрелке речек: откидываешься на спину и не падаешь — лежишь на нём. Чайки там пытались взлететь, у одного из берегов их колония, их отбрасывало метров на десять, едва они пытались расправить крылья. То ли в самом деле ничего не могли поделать, то ли развлекались. А потом ветер стих и ночью пошёл снег.

 

Вот, белое вещество проникает всюду, заполняя тебя и всё, что под всей здешней кожей. Оно делает любое время одним и тем же, всякий раз превращаясь во что-то, что тут видно вокруг. Или продукты: а если сделать один большой супермаркет на весь город и чтобы никаких других магазинов? В Каунасе нашелся и такой, напротив — через реку — дворца спорта,  но если бы ещё и продукты: сыр, один, просто сыр. Или хлеб. Выбор-то, в сущности, тут и не нужен (это была другая тема R. по дороге к автобусу), а в единственном месте сразу бы все люди, а если ещё и в магазине всё в одном варианте, то разницы будут отыскиваться в более интересных делах, чем продукты.

Белое вещество, как такая масса, из которой лепят мелкие игрушки-безделушки. Её можно отвердеть в духовке, а потом раскрасить, как захотелось сегодня. Вот, теперь понятно, зачем эти кафетерии: ну да, в них же всё сделано из одного, мука-тесто. Частный случай белого вещества, одна из его проекций. Только плюшки это уже умиротворившаяся вселенская форма, они всегда сделаны уже вчера, пусть даже ещё тёплые — они ж уже готовые. Но мы-то тут сегодня, значит — мы здесь в каком-то другом виде.

Значит, есть какая-то штука, которая из ничего — или из себя — производит это белое вещество, которое превратится во что угодно: всякий раз заново. Производит, всё время выталкивая из себя произведённое, отслаивая — так Каунас делает свою вселенскую форму всякую секунду, когда мы там. Оболочки, шкурки, как если вода, откидываемая на дуршлаг, становилась бы в нём лапшой, макаронами, вермишелью — то ли по какому-то плану, то ли как уж выйдет.

 

Когда это будет привычно, то станут заметнее блики: ночью на латунном шпингалете окна в сад, яблоки оттуда лезут внутрь; на малиновом пакете на полутёмной кухне под крышей; вспышка стекляшки в торце тёмной подворотни – как-то вот так сошлись оптические углы, что она там, в длинной глубине, вспыхнула; на полузасохшей глине после дождя возле железной дороги, ещё там много белых и жёлтых цветов, мелких, ну такие — сразу пучком; на грани лестничной ступеньки, обычной бетонной между четвёртым и пятым этажами; на непонятной железке возле кафе Gustavs Ādolfs; на расписании автобуса за городом — блик не дает увидеть  ближайшее время отправления; на куске жести, ею закрыли дыру в заборе; на разделительной полосе шоссе, не сплошной; на белой бумаге, не глянцевой — блик какой-то вытянутый, будто капля; на глазури tējas kūk’и возле чашки кофе.

Их соединение перечислением не значит ничего и они не совсем блики – чуть ярче того, что могло быть произведено местным освещением. Что ли, избыток той штуки, которая тут делает всё. Они не для того тут, чтобы выдать тайну природы вещей, а как-то само собой выскакивают; чуть более яркие, чем это было бы здесь логично.

 

***

Текст входит в книгу Андрей Левкин «Дым внутрь погоды» , Издательство «Орбита», 2016 (www.orbita.lv orbita@orbita.lv)