«Коровакниги», Алексей Дьячков

Postnonfiction—проект вполне эгоистичный, держащий и обновляющий некоторую площадку, которая интересует его авторов. Как туда попадают тексты других людей, то есть — на каких основаниях? То есть, понятно, что это знакомые, ну так то, что они знакомые, именно что предполагает наличие некой общности, вполне относящейся и к проекту. Но что именно тут существенно? Да, есть описание проекта, но в этих рамках может быть много вариантов, некоторые из которых склонность опубликовать их могут и не вызвать. Изнутри это не осознать, потому что анализировать сами себя — ну вот уж. Но обнаружилась возможность осознать причины собственных пристрастий из другой точки. Последние 5 книг издательства «Коровакниги» («Коровакниги» на OZONе) сильно совпадают авторами с Pnf: «Опус для Димы, другого Димы, Кати, Миши и Юли», Вячеслав Курицын (2015); «Была веха падающей листвы», Андрей Жданов (2015); «Короли ацетона», Станислав Снытко (2014); «Повесть о Полечке», Виктор Iванiв (2013); «Восстание грез», Виктор Iванiв (2009)

Iванiв и Снытко есть и у нас, Курицын — ну, Курицына, тоже бы опубликовали. Разве что неведом Андрей Жданов, но по поводу возможности трудоустроить его мне писал Iванiв — а я тогда уже перестал заниматься всяким служебным редакторством. Близость позиций налицо. Ну а теперь вопросы издателю, Алексею Дьячкову.

— С.Снытко сказал, что у этой серии жесткое правило — ровно 40 тысяч знаков. В самом деле, ровно 1 п.л?

— Примерно. Примерно 40 тыс. знаков. Примерно 40 полос в блоке. В самом деле, лучше говорить 1 лист, это, как зарплата в штуку евро (во времена соответствующего курса обмена) — проще не замечать плюс/минус незначительные выносы.

— То, что было до цветной серии, было примерно в той же издательской логике?

— Первая эпоха издательства, это промежуток с 2005 по 2009 год — случайно возникшая мысль поиздавать кой-какие книги. Нет — логика там была другая. В самых основах — была иллюзия того, что возможна самоокупаемость. Даже лучше не так — деньги имелись в виду, считались: себестоимость, маржа, издержки — вот это вот все. Сегодняшний проект построен на других основаниях.

— Как именно такая последовательность (последняя) возникла? Начиная с Вити, а далее что, уже от него? Или было какое-то общее ощущение, которое из него не выводилось, а шло ну что ли параллельно, захватывая других — Снытко, например?

— Следует начать с того, что после закрытия издательства в 2009 году, я не собирался к нему более возвращаться. И «Восстание грез» оказалось (но не задумывалось — в работе были и другие, и совсем другие книги) его счастливым концом. Это была какая-то странная штука — «Коровакниги», то есть, если вот взглянуть на нее по результатам издательства, то возникает вопрос — о чем редактор думал, выпуская все это? То есть, не видно, о чем я думал. То есть, по результатам видно, что редактор не особенно-то и думал. А я знаю, что нет — это не так, думал я о многом и о разном, а то, что это вот так проявилось — так бывает. Ну вот, я закрыл издательство и забыл про него. То есть, конечно, не забыл вовсе. А так немного гордился двумя-тремя изданными книжками — вотринским переводом Т.Ф.Поуиса, например, а больше всего, конечно, «Восстанием грез». С Виктором Iванiвом мы тогда же подружились (насколько это вообще возможно по переписке — виделись мы с ним тогда и потом всего раз восемь-десять, может быть, общим временем на несколько часов) и все что он ни писал, присылал мне тут же, а я — сразу читал. А до этого я прочел все ранее опубликованное. С тех пор как Игорь Лощилов посоветовал мне обратить внимание на Iванiва, я четко торчал на нем, я был уверен, что лет через десять его накроет всемирная слава. Ну, вот он мне все присылает — я читаю. И он прислал однажды «Повесть о Полечке». А я нахожу эту вещь настолько значительной, что промедление с ее публикацией каким-то мистическим образом или наоборот — впрямую, так или иначе, грозит необратимыми последствиями для судеб мировой литературы. Я и спрашиваю Виктора — кто-то будет это печать? Ну, кажется, да. Ну, ладно, слава богу, хорошо — говорю — а то я, было, думал реанимировать издательство ради такого дела. А через несколько дней Виктор пишет, что забрал из того журнала «Полечку» для меня, и она в моем распоряжении. И пошло-поехало. Станок, типа заработал. Данила Давыдов спрашивает: то есть, можно предлагать тебе кого-то? Можно, да. Виктор Iванiв показал мне опубликованные произведения Станислава Снытко — я выразил обоим свое восхищение. Станислав написал для издательства «Королей ацетона». Виктор еще мне присылал рукописи и того, и этого — он ведь был чрезвычайно отзывчивым человеком, хотел чтоб, раз у него вышла книжка, то пусть и у тебя выйдет. Но мы не всегда сходились с ним в предпочтениях (не только в связи с издательством). Потом Виктор выслал мне папку с рукописями Андрея Жданова — это был материал, с которым можно было работать, и, на мой взгляд, «Была веха падающей листвы» — это, во-первых, ударный боевик, а во-вторых, он немного уводил в сторону от наметившегося континуума «Воздух» — «Русская проза», так сказать, расширял кареллат серии. Это было то, что мне нужно, стремясь к этому, я в то же время обратился к Вячеславу Курицыну — не напишешь ли ты для вот такой серии? А у него как раз не то что бы было заготовлено, но имелось ввиду некоторое облако — он его подпихнул, и пролилось. Так я напечатал «Опус». То есть, если уж резюме какое-то по этому поводу, то все это я замутил ради «Полечки», которая, даже на фоне высочайшего класса остальных iванiвских сочинений, безусловный шедевр, а дальше не смог остановиться, это же дико приятно выпускать книги. Станок настроен и работает, вложения минимальны и вполне окупаются уже полученным способом разнообразить мой досуг, а тут еще подходящие тексты оказались в виду.

— Кто в этой линии мог бы быть еще?

— Не понятно. Я могу назвать какие-то имена, от которых даже можно сделать радиации к следующим, но, на самом деле, я не уверен, что издательство продолжится. То есть (и эта ситуация отличается от того что было в первую эпоху издательства), возможный прогресс серии мне кажется в достаточной степени вычисляемым по уже существующим вводным — по именам тех четверых, чьи произведения были опубликованы, а скорее даже по этим произведениям, понятны примерные издательские интервалы.

— Как определить такую прозу? Вообще, в слове «такая» минимум два вопроса: и короткая проза делается по-своему, и именно «такая» проза тоже как-то сама по себе, уже в смысловом, что ли, варианте.

— Литература, заведомо не встраиваемая в премиальный стрим — она должна быть дико крутой, что бы просто быть. Другого-то ей не светит. Ну, куда со всем этим богатством? Даже «НОС» вот этот, там заградительные три листа. На мой-то взгляд, во всей русской литературе за год листа три приличного напишут — ну как можно такое условие для номинирования ставить? Что до формальных дефиниций — это текущие феномены непрекращающегося модерна, новости модернизма — мне это интересно. Ну, а про коротко — что есть, то есть. Это же книжка, прочитываемая за раз — Эдгар По, целостное впечатление и все такое, да? Кстати, лист на книжку — это не требование к автору — пусть хоть двадцать напишет, только я этого издавать не буду. Это нарушит условия существования проекта и потребует новых стропил. Досуг придется подкреплять амбициями, а их — более серьезными финансовыми схемами. Слишком хлопотно.

— «Сегодняшний проект построен на других основаниях»,— что ли, как бы и без оснований, а на свои? Мы, например, сайт так делаем — у нас вообще все было бесплатно, кроме хостинга.

— Эти четыре книги вышли тиражом в 150 копий. Такой тираж принципиально отрицает возможность заработка на этом деле. Такой тираж в рамках экономических выкладок вообще невозможен. При этом все сделано заведомо дорого. При этом, не собираясь зарабатывать, я и тратить не хотел. Если ты собираешься дарить свою продукцию — сколько она стоит не важно. Но книги должны продаваться в магазинах — снизить расходы на производство мы не можем, но можем постараться не платить хотя бы за его часть. Я попросил едва ли не лучшую в отрасли дизайнерскую группу (Иван Большаков — Ильяс Лочинов) сделать макет бесплатно. Непростая бумага, качественная печать. Зарабатывает здесь деньги только типография — хостинг всегда за деньги. Половина требуемой суммы я получаю от текущего спонсора (или их бывает несколько), другую — предоставляет книготорговая фирма (она называется «Медленные книги», кажется, для того чтоб все было еще смешнее), которая и получает тираж по полуцене, приемлемой для дальнейшей торговли. На самом деле, я тоже что-то плачу (не все так ровно, как задумывалось), но это не важно. Первое основание издательства в понимании того, что у этой литературы читателей не более пары сотен, с другой стороны — сотенный тираж вполне достаточен для помещения произведения и его автора в литературу и ее историю. Зачем же склады забивать? Публикация в серии мыслится как журнальная, но без сопутствующего мусора — в номере только один текст и это шедевр. Я думаю, сегодняшнее состояние проекта в некотором смысле совпадает с состоянием его клиентелы. Такое реальное ad marginem. Какой-нибудь Пархоменко (ну, может, это был и не Пархоменко, я не помню) говорит, что издатель не тот, кто напечатал книжку, а тот, кто сделал ее доступной читателю. Презентации, рекламный бюджет, схемы распространения. Просветительская миссия и проч. Очень приятно ни о чем таком не задумываться.

— Так Данила ничего и не предложил?

— Нет, Данила не предложил ничего. Может, забыл. Ну и хорошо. Трудно людям отказывать, особенно с рекомендательными письмами на руках.

— Реальны ли вообще маленькие лейблы для рус.литры? Премиальный мейнстрим — да ну его, но в принципе: в музыке же как-то получается (или уже получалось—да и не в РФ, понятно). Но вот эта, как ее… ассоциация независимых книгоиздателей — это же, вроде, не о том… или, все же, о том, хотя об организационной теме тут меньше всего хочется думать)?

— Да, поскольку они существуют и имеют авторитет. Ну, что это за авторитет — для тех же нескольких сотен, наверное. Но это нормально — передовые микробиологи вряд ли влияют на умы большего числа людей. Скрытый резонанс воспоследует, родина поэзии — будущее. Цветное «Коровакниги» не феномен, конечно. Другое дело, что заняты таким делом более-менее гики. Или гиковая часть в остальном приличного человека. И сказал бы, что всегда так было, но сомневаюсь — давно Эйхенбаума с Рейтблатом не перечитывал. Независимый Альянс — нет, не думаю, что этот институт как-то касается обсуждаемых нами тем.

— Такое дело: эти позиции—издательские и вообще, по положению текстов в пространстве для меня естественны. Отчего совсем уже частный вопрос. Тексты, проза, которые хороши — почему? Да, оцениваем это всегда каким-то не счетным, не рациональным образом. Но какие-то их косвенные, что ли признаки? Что там должно быть, как правило? Или наоборот — чего там быть не должно? Скажем, я не буду писать от третьего лица нарративы, рассказывающие историю неких фиктивных лиц. А если буду писать не о выдуманных, то не буду делать из этого нарратив. Не так, чтобы принципиально, но как-то физиология в принципе не позволяет. Но я могу принять текст, который сделан в такой рамке. Вероятно, в нем будет что-то, делающее эту рамку не главной. Словом, что-то такое: за и против — по ощущению, что текст ок?

— Мы говорим о произведениях искусства, промыслом писателя предметах обладающих эстетической ценностью. Мы ищем в них совершенства и гармонии. Это школьная балалайка, разумеется, но это — главное. Причем речь идет о значительной, а то и непреходящей ценности выбранного произведения — по крайней мере, в этом уверены два человека: автор и я. Я верю в артефакт (в котором все должно быть прекрасно), единственно возможный способ осуществления данного произведения — гармонизирующие его механизмы не заменяемы. И, пожалуй, неповторимы. Чего в тексте не должно быть? По-моему, в тексте может быть что угодно. Хоть от третьего лица нарративы, хоть отсебятина. Рассказ Жданова не заканчивается ничем, то есть, он заканчивается лермонтовским штоссом, и в срыве финала реализуется его нарратив. Нарратив курицынского «Опуса» возникает из самой возможности публикации. Меня не интересует непосредственный писатель. В произведении, которое меня интересует, писатель ставит перед собой определенные художественные задачи и предлагает их решение. При этом я хочу видеть определенный класс, хочу иметь возможность представить будущую книгу на одной полке с книгами главных мужиков. Я хочу «Большой старательский». В ответ на мое пожелание находить в каждом новом произведении того или иного автора новое формальное решение, Виктор Iванiв утверждал, что новое формальное решение требуется уже для каждого абзаца. При всей очевидной полемичности (что называется, сильно сказано, причем обоими) такого заявления, оно в достаточной мере иллюстрирует еще одно важное ожидание от текста — я хочу видеть, что (и как) к искомой гармонии приводят какие-то новые ходы, проходы, выходы. Редкое точное попадание. Хотя бы его градиент, сколько-нибудь результативная попытка тоже идет в зачет.

— Ну, не согласен с тем, что это было «сильно сказано», но там же хитрее. Два варианта: или сам текст такой, что в каждом следующем абзаце требует/вызывает иное формальное решение, или же некая установка: должен быть иным. Какой из них?

— Это был обмен взглядами на творчество вполне конкретного писателя, которому я отказывал в серьезном статусе на основании того, что все, что он сочиняет — одно и тоже, ну, а Виктор, хотя и выступал формально более радикально, в этом ему не отказывал — я люблю у него вот эту книгу, говорит. Это требование Виктор относил к себе, и помня эти его слова, мы можем сделать подступы к пониманию его метода. То есть ради красного словца (чтоб уесть того писателя) это я, наверно, погрешил против истины, а Iванiв, моментально томографировал мое заявление и нашел его ложным, недостаточным в плоскости «хоти невозможного». Конечно, это была не установка, при всей видимой сложности его письма, оно никогда не бывает заданным (в смысле штукарства, откалывания номеров), но любая его строка, даже любая лексическая единица самого обыденного характера имеет колоссальную область определения, и требует для приближающейся к полной своей смысловой реализации колоссального же инструментария. Каждый фрагмент iванiвского текста происходит из новой точки роста, творчество Iваниiва контринерционно по сути. Это вечный бой, принятие одного вызова за другим. Полагаю, не много людей в состоянии представить степень напряжения при такой работе. Как можно представить себе удар током в 5000 вольт? Кто испытал, тот уже не расскажет. Виктор справлялся с этим в любой своей вещи и в любой ее части. Ну, какое ему дело до того, что кто-то на раз усвоенной образной или синтаксической системе последовательно делает многотомник? Он благодарен этому автору за первые двадцать страниц первого том. Гений может себе это позволить, да и не гений, наверное, тоже. Но вот если взять «Повесть о Полечке» — пока я готовил к изданию первую (как выяснилось) ее часть, Iванiв написал вторую — она тоже вошла в книгу. А всего их в итоге оказалось семь — то есть, что это — тот самый многотомник? Вот и нет. Iванiвская тропорезка переключается в «Полечках» несчетное количество раз — даже не семь раз по числу частей, а больше — может, и по семь раз в каждом синтаксическом периоде — столько сколько нужно. Ну, это кто-нибудь еще посчитает.

— О, слово «штукарство»—понятно. А в какой мере важно то, что было до текста / за текстом? Или текст делает все?

— Да, так себе звучит, согласен. Не знаю. Это о чем вопрос? О фигуре автора, его биографии, факте смерти?

— Ох, это я почти на бегу пытался сформулировать. Я о том, что штукарство как раз нормально звучит — реально штукарство же, сочинялово. По мне так точно. А вопрос был о том, что сначала же автор как бы предполагает что-то, о чем собирается писать. И вот степень важности этого «чего-то»— исходного намерения, она сохраняется или это уже не важно, потому что текст — ну, нормальный текст — должен все переиначить собой?

— Наверное, трудно оценить степень важности исходного намерения по итогам состоявшейся вещи. Но совсем без него не бывает. Думаю, что мир не создается с бухты-барахты. Условно спонтанные практики, типа автоматического письма, потока сознания и проч. хоть в первом своем начале имеют авторское намерение — сейчас курну, а потом сяду и накатаю на шару, все протащаться. Ну, а если писателю на всю жизнь хватило только этого, то вот это и есть, как раз, обсуждавшийся нами казус писателя на своем коньке — каждый волен к его творчеству относиться, как ему будет угодно. То есть, если речь идет про нарративное, в смысле — сюжетное, письмо, то писатель, скорее всего, накануне представляет какие-то вехи развития сюжета. В тоже время, он может представлять, что вот тут он сделает замедление, а тут разика четыре, а лучше шесть упомянет черных кузнечиков, чтоб всех протрясло. Кроме того, он имеет ввиду, что эта змея в животе персонажа может служить аллегорией алчности, скажем. Вот «Американские записные книжки» Готорна. Или — Всеволод Иванов прикидывал, что хорошо бы написать вещь от первого лица, а потом перелицевать, чтоб рассказчиком был кто-то третий. Такой стереоотсос реальности для добавочной суггестивности мира художественного произведения. И чтоб никто не догадался. Вот Снытко пишет «Я не видел таких финнов. Я видел только…» и дальше несколько предложений про видел ветер, рвущий с деревьев листья, видел морские волны, видел седого британца и проч. Я не знаю происхождения этой анафоры — она могла быть реализована на ходу или ее принцип был заранее придуман и воплощен в этом месте этими словами. Я согласен с тем, что намерение не довлеет над приличным писателем. Не оно задает вопрос, ответом на который является готовая вещь. Намерение всего лишь трепет, сопровождающий тянущуюся руку. Писатель не может и не должен держать разворачивающийся текст под абсолютным контролем. Разумеется, можно сделать еще одну штуку, как Тото Кутуньо сочинил «Серенаду» после «Моей женщины» по следам ее успеха — вышло не хуже. Но пытающийся, проскакивая на своем коньке, контролировать текст писатель не прорвется к вершинам духа, а серьезно интересовать может только это, когда мы бываем честны перед собой.