Два человеко-животных проекта

Считается,  что современное искусство – проектное. То есть, что каждый арт-объект – отдельный, со своими правилами, смыслом, гравитацией и звёздным небом над ним. И это, конечно, хорошо, но есть беда — тогда кураторам или художнику приходится расписывать публике, что это и зачем сделано. А вот это уже плохо, потому что переводит проекты в разряд какой-то программной музыки (типа тут нам Бетховен изобразил в первых тактах поступь судьбы). Или как в литературном реализме, когда действия неких никогда не существовавших организмов что-то отражают, типизируют, символизируют и ставят вопросы.

Это самое прискорбное, что только может быть. Выход один – понять, как сделать программные рамки необязательными. Понятно, что нормальный проект может обойтись без внешней идеологической или политической (хотя какая между ними разница), словом – без социально-массовой загрузки. Сейчас такой трюк будет продемонстрирован через сравнение двух новых  выставок, которые – в чём и сходство – занимаются некоей границей между человеком и животными. Чтобы сразу было ясно: первый пример будет плохим, а второй – хорошим.

11 августа 2012-го в хьюстонском Contemporary Arts Museum открылась выставка южно-африканской художницы Jane Alexander. Склонность к производству человеко-животных мутантов у неё давняя, за сорок лет она произвела множество гибридов с человеческими телами и головами разных зверьков, типа зайчиков, шакалов и т.п. Теперь выставка в Хьюстоне, «Surveys (From the Cape of Good Hope)». Обзоры, знаете ли, с Мыса доброй надежды. Литературщина возникает тут же.

Как написали в простодушном «Хафингтонпосте», постоянный интерес к interplay between human and beastial life у неё был с детства. А публично это проявилось в 70-е годы, когда она сделала свой первый креатив, ещё будучи арт-студенткой в Южной Африке. Тогда человеко-животные мутанты понадобились ей затем, чтобы – ну, кто бы не догадался – отразить рефлексии на тему апартеида.

Собственно, если берётся что-то столь очевидное, как эти мутанты, то без политики здесь обойтись никак нельзя. Политика – такая сладкая штука, что моментально стирает из мозга всё, оставляя там самые стойкие клише. Ну, тут не надо вспоминать даже Босха, хватит и обычной бытовой речи с её «свинья», «зайка моя»,  птичка-киска и т.п. Что ещё более укоренено в человеческий психике, как не эти концепты?

Однако ж, если Alexander начинала с апартеида, то потом-то в Южной Африке всё наладилось и эта тема стала менее актуальной. Тогда, если продолжать линию мутантов, то им надо обеспечить другую идейную основу? Но тут, конечно, сложно. Если нет политики или любого иного запроса на мутантов, то остаётся только вся эта ерунда с кисками, свиньями, «тамбовский волк тебе товарищ», «ну ты гусь», тёлками,  жеребцами, серыми мышками, змеями подколодными – можно долго перечислять. Но всё это бытовая жизнь, которая требует реалистичных решений. Ну, если в быту употребляются волчары и свиньи, то тут уже не до выстраивания визуальных образов, несмотря на конкретику произносимых слов.

И вот, судя по описаниям, художница в этот момент повернула от прямого бытового уподобления к теме экзистенциализма в варианте ноуменального одиночества человека. «В своей работе 1998 года «Born Boys» Alexander изобразила детей в масках кролика, птицы и котега, которые,» – как пишет всё тот же  «Хафингтонпост», – «seemed entirely disconnected from each other and their surrounding space (выглядят полностью отчужденными друг от друга и  окружающего пространства)». Это неплохо и можно было бы даже додумать в том духе, что коммуникация людей решительно невозможна, если все они носят какие-то маски, а не являются собой. Трогательно.

Но нет, это я тут слишком хорошо о ней подумал, потому что маски не побеждают – как выясняется на  следующей картинке. «African Adventure демонстрирует группу схоже одетых гуманоидов, расположенных на разных уровнях некоего грязного помещения и глядящих в пространство без малейшего взаимодействия друг с другом». Тут уже снова не маски, это у них конкретно такие фейсы. Возможно, это снова политическая тематика, уже постапартеидного разнообразия Южной Африки, которое – даже уравненное в правах – не может войти в контакт друг с другом. Собственно, да – сама художница в интервью сворачивает на предыдущее: «These issues would be particularly accessible to an American audience because of our common histories of discrimination and segregation», – рассказала она Savannah Morning News». То есть именно в Америке её поймут, потому что там тоже понимают про дискриминацию и сегрегацию. Вот, собственно, это «Африканское приключение».

Но здесь уже хочется сказать о ней что-нибудь и хорошее. Ну, например, все сделано не без изящества. Кроме того, её мутанты настолько нелепы, что фактически ничто в сравнении с величием природы, которая выглядит в её работах очень даже неплохо (ландшафты и т.п.). Вот, например.

Это был плохой, хотя и гуманитарный пример проектного мышления, а теперь хороший пример на ту же тему, гибридов людей и животных. Дело было накануне годовщины смерти Элвиса Пресли, отсюда и тема. Известно, что многие до сих пор посещают могилу певца в  его поместье Graceland, сейчас – на 35 годовщину смерти (в 2012-ом) – их там было полно, а в это время Koby Barhad подошел к делу принципиально иначе. А именно: использовал ДНК Элвиса для генетического инжинирингования двух гибридных Элвис-мышей.

Barhad – выпускник Royal College of Art in London, это чрезвычайно серьёзно и самодеятельностью там не занимаются. Вероятно, для того, чтобы вписать проект в массовый контекст, он заявил, что произвел свой «unconventional art project-meets-mad science experiment» «с целью исследовать этические стороны клонирования». Выглядит, конечно, как отмазка, но ничего. Слова насчет этических аспектов клонирования расширяют ход мыслей массового зрителя, а слова art project-meets-mad science experiment – уже для тех, кто понимает. Поскольку дело – научное, то проект представляется на стендах.

Сначала Barhad купил на e-Bay волос Элвиса за 22 $. Далее (как гласит легенда) отправил его в некую генную лабораторию, чтобы выделить там участки кодов, отвечающие за такие поведенческие черты, как общительность, спортивность, тучность и склонность к аддикциям, то есть – к наркотикам. Цель состояла в том, чтобы произвести генетическое подобие Элвиса, увы – без воссоздания его прически «помпадур» (signature pompadour).

Далее процесс стал ещё боле прихотливым. Barhad понял, что должен сделать серию мышей (соответственно – в разных клетках), которые бы представляли разные аспекты жизни Элвиса. Например – его отношения с матерью. Или – комната с зеркалом из «комнаты смеха» должна была представить его эго, весьма раздувшееся по причине его известности. Последняя клетка должна была стать ужасной: мышка-Элвис помещается на наклонную бегущую беговую дорожку, по которой и мельтешит, пока не умирает от изнурения – что, разумеется, символизирует смерть Элвиса.

В интервью Wired автор (немного нарциссично) рассуждал о том, что всегда восхищался внутренней человеческой склонностью к количественной оценке жизни. Будь то биология или физика, философия или биографические опусы, психология или беллетристика. Словом, от Франкенштейна до «частицы Бога»: «В итоге я оказался в частной лаборатории, которая могла произвести мышей, генетически  модифицированных для ваших нужд. Тогда я задумался о том, чьё именно поведение хотел бы смоделировать и это, разумеется, привело меня на e—Bay, в «DNA sequencing labs», к исторической и современной бихевиористской науке».

В конце интервью Barhad задал в никуда пару общечеловеческих вопросов. Например,о том, кто или что именно мифологизируется: человек, ставший символом, или же всё-таки сам человек (типа во плоти с ДНК)? Или – может ли кто-либо присвоить чужую ДНК, если её купит? Ну, такой проект. Собственно, примерно обычные понты типа какого-нибудь русского компьютера из деревяшек, грибов и соломы. Практически  пионерско-неофитская самодеятельность, её сейчас в искусстве полно.

Но нет, суть этого дела обнаружилась в P.S. издания: «Correction: An earlier edition of this article stated that Barhad had in fact cloned the Elvis mice, when in fact he had only outlined a possible method of cloning them».

То есть ничего этого он не делал, он только предъявил документацию того, как бы это могло быть сделано. И это главное для правильной проектной работы: не производить, а указать, как можно делать – если кому-то такая дурь в голову придёт. Разумеется, оформленное заявление является проектом, какими они должны быть.

Он создаёт окрестности, оставляя зазор между возможностью и самим производством объекта. Щель, импульс – ничего такого, что могло бы быть понято упрощённо. Ну, импульс тоже можно воспринять превратно, но это дело нематериальное, к нему не прилипнет. Но импульс при этом существует – что и является проектом в естественном, натуральном виде.

***

Публиковалось в «Арттерритории» (Два человеко-животных проекта), здесь — несколько менее политкорректный вариант.