Василий Кондратьев, 1989 – 1999 – 2019

Кондратьев, В. Показания поэтов: Повести, рассказы, эссе, заметки / Василий Кондратьев / Предисл. И. Вишневецкого; сост. А. Скидан, Вл. Эрль. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — 712 с.

«1989 — 1991» в заголовке – это время, когда были написаны тексты, собранные теперь в книгу. Я начну отвлеченно: что все это было – имхо, разумеется. Здесь есть два – помимо собственно художественного – слоя, немного внешних. Первый – характер письма. Тексты Кондратьева, вот те, которые как бы не проза, выглядят и не совсем как эссе/статьи/заметки/рецензии.  Собственно, может же проза выглядеть как критика. Все равно, относительно чего строится высказывание и уж тем более не важно – есть ли там элементы фикшна (то есть, важно, конечно – лучше бы их не было). С «критикой как проза» дело такое: это Ленинград конца 80-х, там и тогда этот вариант разрабатывался. Я его знаю по С.Добротворскому, у которого и была идея, что критика должна писаться как художественный текст. Да, не объяснишь, чем именно критика как художественный текст отличается от той, которая не художественный. Ну вот, например, у меня тут – совсем не художественный. Добский и не уточнял, что именно такое «художественный», но как-то же понятно. Идея стала линией кафедры критики вольного Свободного университета (О.Хрусталева), в частности — ее студенты писали такие тексты в начинавшийся тогда «Сеанс». Конечно же и Л.Я.Гинзбург, тут она влияла в реальном времени.

Я был в теме с этой стороны. но не сказать же, что Аркадий Драгомощенко (далее — АТД) и Александр Скидан были с другой. С какой еще другой. Их-то я, понятно, знал, а Кондратьев соотносился с АТД, но я с Кондратьевым знаком не был, хотя в это время более-менее жил в СПб. Ну, где-то пересекались пару раз. Это к тому, что тренды – трендами, поветрия – поветриями, а не так все это было узко. Такое было умонастроение там и тогда.

И здесь второй слой. Работы Кондратьева еще и описывают – в частности – среду, в которой все и работали (те, кто в ней работал). По факту — картография пространства в процессе обустройства (и пространства, и картографии, как их вообще разделить). Цитируемые и упоминаемые Кондратьевым персонажи и сами по себе существовали и существуют, но в книге они появляются в проекции на местные обстоятельства (не как-то примитивно проецируясь, но автор же осуществлял это, находясь в определенном месте в определенное время). Они – через него – вписывались туда. Пространство, таким образом, пополняется. Это к тому, что книгу можно смотреть так: что за местность дополнялась этим письмом в таком-то круге СПб. В Москве такое письмо системно заметно не было. Конечно, книга произведет ощущение, что как бы примерно так в СПб тогда и было, по всему городу в любом месте. Ну, в общем-то нет.

В книге есть и конкретно художественные тексты, те же «Прогулки», но и там появляются персонажи, становящиеся элементами пейзажа. Не только местные: «На ниве, — как в переводе Виктора выразился Барт, — живые раны наносит то, что видишь, а не то, что знаешь. Пейзажи и вообще лица, сперва как-то манящие нас по пути, составляют наречие такой любви, которой, может быть, и не будет». «Виктор» тут Лапицкий, нет сомнений.

Кондратьев поэт. То есть, в его систему письма входила и поэзия. Здесь не о какой-то поэтичности текстов в сторону «стихов в прозе», другое. Эта книга – книга прозы, некоторые стихотворения приведены в предисловии. И, такое дело… это немного расплывчато и не обосновано, но когда автор занимается не строго определенным типом письма, то, значит, он действует не в жанровом и даже не столько в текстовом пространстве. В каком-то еще, где происходящее или просто его, пространства, составляющие так и сяк реализуются в письме. Разумеется, это не вариант именно Кондратьева, там же тогда и АТД был.

При этом – в некотором в противоречии со сказанным о поэтичности – всему довлеет лирика. Во всяком случае, если назвать этим словом чувственные отношения к любому предмету и действию, попадающему в текст. Не эпитеты, а личное, именно что до-словесное отношение к тому, что попадает в поле описания. Логично, тут без этого отношения не было бы и описаний. Что ли абсолютно индивидуальный выброс эмоций. По поводам, которые могут быть и не строго личными.

Что до конструирования пространства, то здесь же Петербург. Там, когда в нем, надо делать что-то такое, чтобы сделать добавку к нему. Что да как в Петербурге — всем известно, еще и литературоцентричность города и т.п. Он, в общем, должен прописываться каждым, кто пишет, заново. Понятно, в состав города входят же не только местные реалии. Вот и это уже стало быть в СПб:

«По-видимому, речь идёт о старинной шотландской песне «Энни Лори» («Annie Laurie») на стихи офицера Королевского Шотландского полка Уильяма Дугласа (1682?—1748), посвящённые его возлюбленной Энни Лори (1682–1764); текст был изменён и положен на музыку уже в XIX веке. — Примеч. Ред.)»

Это было примечание редактора к фразе «Начинался дождик, и его шёпот очень сладко и гармонично слышался с улицы, напоминая песенку «Анни Лори»». У Кондратьева в СПб приходит кто и когда вздумается: «Я не случайно спутал последний вечер моего приятеля с первыми страницами «Шампавера»; часто, думая о нём, я вспоминаю Петрюса Бореля, пугающего поздних парижских прохожих своей причудливой накидкой «цвета польской крови»». Да он это и любит: «… в «Романе-покойничке» А. Волохонского книга Апулея вообще рассматривается как очень советский и ленинградский сюжет».

«Прогулки» не то, чтобы гуляния, они более-менее трипы – имея в виду отключение рациональности и соотнесений со схемами и привычками. Эмоциональные, культурологические а или просто трипы как трипы. Во всяком случае, когда автор в тексте делается почти незаметным, это сообщает о том, что читатель попал в трип. Иногда тема подтверждается и вещественно (там о Юркуне):

«Нам не трудно представить себе Ленинград, Летербург, город фантастических, абсурдных неочевидностей. Комнату, кабинет коллекции, составляющей карточный домик тепла, уюта и сердца. И мечтателя, сидящего с папиросой у окна на западную сторону, рассматривающего такие дали, которых, наверное, никогда не было. Не исключено, что это «Харперовский Базар» с картинками к рассказу Лорда Дансени, где человек гашиша, покинув своё тело в серой, затерянной в ненастных кварталах комнате, бродит по городам в пустыне, отдыхает среди древних развалин, удивляется райским садам, в сиамском дворце стоит на приёме императора, наблюдая, как плавится и кипит бандж в золотых чанах, превращаясь в кровь; очнувшись на званом вечере, он рассказывает свою историю нашему герою, выходит в окно и не возвращается никогда».

Впрочем, цитировать бы не следовало вообще, это очень большая книга и вытаскивание фраз как-то даже нелепо. Тем более, что там дело в связях между элементами текста, а не в отдельных попаданиях куда-то вне здешних окрестностей. «Петербургский текст», это когда вокруг множество всего длительно и постоянно существующего – со своими историей и смыслами. Входить туда — несколько иное занятие, нежели залезть внутрь субъектов, которые не так, чтобы общеизвестны и привычны. Такие выбираются автором, а трип сделает их смысл. В СПб не так, там трипы возникают на связях, связках – россыпью. Именно, в прогулках. Автор связывает прогулками вместе, в сеть – что-то. Смысл не извлекается, не порождается, но составляется, собирается. Заныривания в иррациональность – в лирическую, например – все сшивают. Тут бы в самом деле сопрячь прозу и поэзию Кондратьева, заявить наличие влияния поэтических технологий на прозу, но это будет какая-то резиновая тавтология. Главное что постоянная сшивка делает постоянно действующее сознание. Происходящее не только во время написания, но и при чтении. Само собой, привлечение внешних персонажей и всякого такого (чем непривычней и загадочнее — тем лучше) проявляет и фиксирует эти перескоки. На таких соединительных микро-эпизодах все и происходит. Тут не плюс и не минус, это такие обстоятельства – то, что автор принимает как обстоятельства. Вот я исходно и сейчас в Риге – другие обстоятельства, что поделаешь.

Это еще и к тому, что отдельное удовольствие от чтения Кондратьева в том, как переключаются темы. Как там от одного к другому, то здесь, то тут, хотя и все равно здесь. Фиксируется не история. Пространство из книг, людей, городских мест – тоже не делается. То есть, оно делается, но оно не цель в расчете на читателя. Для того цели тут и нет, ему предъявляется то, как работает – а оно все время работает – ну, назовем это сознаниям. Оно не коллективное, но — разделяемое, так что и производимое совместно. Ну, теми кто имеет к нему отношение. А кондратьевская часть этого сознания еще и нежная:

«… В этой комнате мне стало спокойно, как будто кто-то повесил телефонную трубку. Я щёлкал коробком по столу, рассматривая этикетку: на зелёном в дымке поле стоит забытый велосипед. Если верить надписи, это велосипед Герберта. Я не знал его, но на спичечной фабрике кто-то следит, замечая все важные события — хотя походя, не для того, чтобы из этого вышла очередная история».

Я к тому, что эти прогулки выстраивают мир, то есть, конечно, его продолжают. Жанр предполагает, что такие дела не прекращаются и происходить могут – когда их записали – уже где угодно. Ну, не где угодно, но вот в этой книге. Она из этого и состоит, 712 страниц, длинная книга. И она хорошо сделана. Рассказы, рецензии, снова рассказы, статьи и что угодно. То есть, составители произвели как бы очевидное, собрали все (что обнаружили – а это большой труд) хронологически. Отсутствие хода это хороший ход. Но – не очевидное действие. Потому что и автор должен быть таким, чтобы так было можно поступить. Должен, скажем, предоставить то самое дополнение разделяемого сознания.

Оно обтекает, ощупывает все, что есть на свете, вот что. А заодно можно увидеть, какие предметы, артефакты были значимы в 90-е. На каком языке жизнь происходило тогда. То есть, это уже третий – совсем прикладной слой книги (после критики как художественного произведения и образования среды). Что и как тогда щелкало и фурычило. Какие темы и артефакты вызывали интерес. Конечно, рецензии и т. п. продукт уже вполне целенаправленный в каждом случае. «В принципе, Апулей — абсолютно культовый автор, правда? И его книга — абсолютно культовая книга». Так что можно узнать, что в 1996-м (когда это написано) словосочетания «культовый автор» и «культовая книга» произносились еще всерьез.

«Мастер и Маргарита» тогда тоже воспринимался всерьез (««Белая гвардия» Михаила Булгакова, его следующее по значимости произведение после «Мастера и Маргариты»»). Или внезапная актуальность Сезанна – впрочем, там был повод, выставка в Эрмитаже. То есть, мне скучно писать апологию, возвеличивать, устанавливать место в литературе и всякое такое прочее. А что из этого следует, кроме отсутствия у меня такой склонности? То, что все это как-то живо, что ж еще.

А вот телега: «<Сценарий телефильма о Штирлице> Глава СС Генрих Гиммлер связан с деятельностью тайной организации с центром в Тибете». Тогда это было редкостью. Понятно, были курехинские экзерсисы такого рода, не только его. Но в целом по отрасли всякие наворачивания поверх стандартов еще не были общеприняты. Может в то время – не конкретно ленинградское, а 80-е — и начиналась «режиссерская опера».

То, что литература есть способ организовать свой мир – банально, но тогда (и в тех обстоятельствах) это было практически так: «складывать такие стихи, которые стали занятием Аркадия, в первую очередь значит сочинение собственной жизни, потому что ему, как и мне самому, не за кем было записывать». Аркадий тут, понятно, АТД. Само собой, количество имен в книге вполне сопровождало составление собственной жизни:

«Я начал ездить в Ораниенбаум с шестнадцати лет, и в первый раз я приехал сюда вместе с Юлией, как юные любители искусств, то есть — влюблённая пара, которой хочется создать прекрасную жизнь скромными средствами. Мы читали, как устроить такую жизнь, в воспоминаниях Бенуа и в дневниках Сомова (потом к ним прибавились книги Добужинского и Головина). Наверно, я до сих пор вижу в привычках и в бытовых рассуждениях этих мирискусников больше интересного с точки зрения проживания в Петербурге, чем в их произведениях».

Частные случаи склонны продолжать имеющийся мира в личных вариантах, складывается машинка – не присвоения, но соотнесения с чем угодно и примыкания к нему – по факту соотнесения. В конце 80-х еще казалось, что обнаружение всего вменяемого, что есть на свете и соотнесение с ним решит все. Что-то такое «все». Даже с некоторым, что ли, упованием на неведомый источник неопределенного всего. И, как теперь понятно, это и в самом деле какое-то все решало. По факту это же именно тот мир, который обеспечивает вменяемое существование и сейчас.

То есть, а превратимся-ка мы все в солярисы, будем как-то так и существовать, в этом виде коммуницируя, составляя один большой солярис. Собственно, примерно так и поступаем. Но, выходит, тогда сознание автора вплывающее в общее сознание можно юзать конкретно, как-то к нему прислониться. Позаимствовать его машинку. А вот нет, оно все равно индивидуально – например, в случае Кондратьева попытка его обобщения, обобществления наткнется на подборку его писем, весьма возвращающую к нему как таковому со всем его артистизмом. Его книга не открытый код, конечно. Там не о том, как устроено и можно использовать, а как он, автор воспринимает и сообщает об этом. Впрочем, артистичность тоже открытый код.

***

Обложка – Даниил Вяткин

P.S. Все сказанное может быть просто предуведомлением вот к чему: «Запись онлайн-трансляции в Порядке слов презентации книги Василия Кондратьева «Показания поэтов: Повести, рассказы, эссе, заметки», вышедшей в издательстве «Новое литературное обозрение» в 2020 году. В вечере приняли участие Александр Скидан, Екатерина Андреева и Виктор Лапицкий».