Из романа «Под ласковой звездой»
— Йоханнес?!!
— Минуту…
Что у них стряслось? Ай! Спину ломит. Перекатившись на бок, как тюлень, Йоханнес встает на карачки. Ничего, ничего. Опираясь на старое кресло, он пытается подняться на ноги, но — головокружение, слабость, круги в глазах… Он снова ложится. Надо немного полежать и подышать.
В руке его фотография. Что это? Да это же наше фото с фестиваля в Загребе! Наш последний фестиваль. Ты думал: впереди еще много фестивалей, концертов, вечеринок, порошка, музыки…
Трещина в стекле растет — будто рассекается волос. Так и жизнь: рассечение волоса, одна половина остается с тем, кто тебя предал. Берт, я уничтожил все твои образы, стер тебя, заштриховал, вырезал, измельчил. Но все еще вываливаются из тетрадок кусочки бумаги, которые я узнаю по цвету, старые полароидные снимки ни с чем не перепутаешь. Наше путешествие…
Мы ездили на автобусах, поездах и автостопом, потому что Берт боялся летать, в автобусе у меня затекали ноги. Первым делом мы поехали в Голландию, я настоял: музей Бойманса. Берт чуть не умер от скуки, он сбежал курить, а я долго стоял перед каждой картиной… В саду музея, отдыхая на скамейке, я был погружен в себя, я был так спокоен и уверен в себе, у нас были деньги и впереди нас ждало много городов, я думал: много городов… что может быть лучше, и вдруг Берт предложил залезть в кусты…
— С ума сошел!
— Ну, давай, — подначивал Берт. — Слабо? Трус!
Мне было как-то противно заниматься сексом возле музея, где я только что любовался Брейгелем и Босхом.
— Ну, давай! — настаивал он. — До Амстердама ехать очень долго, я весь горю, смотри!
Он вытащил член. Вокруг люди! У него стояк.
— Уймись, придурок!
Я бросил ему сумку на колени.
— Что ты творишь? Хочешь, чтоб нас закрыли?
Он хохотал.
Я озирался. На лужайке играли в карты студентки, они ломали шоколад, милые, невинные…
— Потаскушки, — ругался Берт. — Я сейчас с ними начну заигрывать, закручу вон с той, беленькой, в моем вкусе, я бы хотел быть такой, как она, худенькой, беленькой, с такими прозрачными глазами и нежной кожей, и почему я не родился девчонкой, ну что за несправедливость, это точно какое-то наказание, я, наверное, провинился перед богом, в следующей жизни меня зашьют в тело собаки, которую все кому не лень будут пинать, я уверен, я чем-то прогневил старика, украл у него громовую волынку или что-нибудь в том роде, только посмотри на ее руки, именно пальчики, ну, ты бы не хотел себе такие? а какая шея! за что ей эти ключицы? я б убил за такое тело, я бы хотел, чтоб мать меня таким родила, но она родила меня таким уродом, и что мне теперь делать? Если ты будешь мне отказывать в удовольствии, я к ним подсяду, да-да, подсяду, не уверен, что они будут мне рады, но мне все равно, ты медлишь, хотя бы засунь мне руку в штаны!.. что, нет?.. под сумкой не видно, давай!.. ах, нет, ну как знаешь, все, я пошел…
Я схватил его за руку, усадил на скамейку.
— Какая муха тебя укусила, Берт?
Он не унимался.
— Идем в кусты, давай! какие люди, где? Мы в Роттердаме, всем плевать, давай… Нет? Ну, смотри, тогда я тебя трахну в поезде, заставлю ползать по полу, отдеру тебя прямо в вагоне!
— Замолчи!
Это никогда не закончится. Я встал и пошел. Он обрадовался. Я шел и ругался на него, а он хихикал и скакал за мной.
— Давай, давай!..
В поисках места мы шныряли по парку. Он продолжал приставать и виснуть на мне. Кустов пышных не было, но были декоративные ограждения. Я наотрез отказался. Всюду прогуливались зеваки. И возле пруда нельзя.
— Нас могут увидеть.
— Кто?! Ну, кто?!
Мы ходили, как воры, зыркая по сторонам, Берт канючил:
— Ну, что ты в самом деле?.. — и щипал меня. — Вот поэтому нам нужен третий, в таких случаях всегда нужен третий.
— В каких случаях?! — возмутился я. — В каких таких случаях?!
Третий всплывал не в первый раз, и все-таки я не верил, до самого конца, пока не появился Терри… благовидный, улыбчивый, с мягкими щечками, голубоглазый швед с золотыми локонами, ну купидон! Он к нам въехал со своим шкафом и специальным чемоданом для ботинок… у меня той же ночью начались приступы удушья: этот купидон мгновенно съел все пространство, высосал весь воздух! Он был как с картинки GQ, а под брюками дешевые женские чулки с Волмарта, он клялся, что до него они были ношены женщиной. Он сочился историями, враль, подлый иждивенец. Чемоданы Терри были волшебные — в них помещалось вдесятеро больше вещей, чем вмещается в такие чемоданы, и вещи его были повсюду, несколько пар ботинок Терри поставил на мою книжную полку, сняв книги, он запихал их под кровать, ботинки, каждый с одним блестящим глазком, смотрели гордо, важно, будто выражая мне презрение. Я не придумал ничего иного, как выразить ему мое восхищение, я сказал, что восхищаюсь его вкусом, стилем… Он снисходительно улыбался, мои похвалы он воспринимал как должное, конечно, я должен был встать на колени и молиться на Терри, я был для него кусок третьесортной биомассы, он видел во мне раба, в лучшем случае… Вальяжно заметил, что обувь приобретал в Harrods, а вся его дорогая одежда с Хеймаркета и Бромптона. Его пиджак Comme des Garcons, с темной цветочной вышивкой, на свету делался почти винного цвета. Надев его, Терри перевоплощался из купидона в вампира. Альберт был без ума. Под рубашонкой кожаный харнесс. И чего только не было у этого Терри! У меня есть диск с фрагментами нашей короткометражной жизни втроем — дюжина порноклипов, больше я не вытерпел. Он нас ни во что не ставил, просто убивал время за мой счет. Я продолжал толкать таблетки и нюхать мяу, паранойя стремительно развивалась, я перепрятывал заначку каждую неделю, каждый третий день, каждый день. Берт притащил Терри из Molly Malone’s, он увидел его танцующим в футболке, на которой крупными буквами было написано PAPPA BETALAR1: концепт, с которым Берт не мог не согласиться, для него это было нормой жизни, поэтому он повис у Терри на шее… и я тут же стал тем самым папочкой, который за все платит, и третьим лишним в постели.
Берт с него пылинки сдувал, облизывал его, урчал: наш ослепительный денди…
— Не наш, а твой, — говорил я.
Его фотографий у меня точно нет, и не было… кое-что тут зарисовано, несчетное количество раз я гильотинировал Терри, умертвил на электрическом стуле, затравил псами, как лиса, но слаще всего рисовать было казнь через повешение, эта посмертная эрекция, с бесконечным наслаждением я пририсовывал к его мертвому стручку плачущую Берту в ее маменькином платье… моя ничтожная месть… я растягивал жалкое удовольствие, рисовал, пока бумага не рвалась… кое-что тут нашлось… да неужели?! Вот оно! так и тянет разорвать, с трудом удержался, нет, пусть полежит, Берта, виселица, Терри… какой он здесь красавчик, но как поник он головой, она жалобно свесилась из петли, бедненький наш Терри, как мы плачем! о, Берта, нет, как я могу разорвать эти складки, эти слезы… нет, еще не настало время для döstädning2. Пусть будут тут, в альбоме. Когда-нибудь руки дойдут и до них.
В парке музея Бойманса было далеко до его появления, у нас с Бертом многое было впереди, нам предстояло обнищать, посидеть на игле, сто раз поссориться и помириться.
— Нам нужен третий, — томно шептал он.
У меня вспыхнули щеки от ярости, забилось сердце от ревности, меня возмутила сама мысль, что с нами будет третий.
— Ты хотел сказать, третий будет стоять на шухере?..
— О, нет, — говорил Берт, — третий нужен в тех случаях, когда ты неспособен меня удовлетворить, а если меня не удовлетворить, я начинаю съезжать с катушек, поэтому нужен кто-то посмелей.
Я схватил его за шиворот.
— Вот эта решительность нам сейчас и нужна, — зашипел он, прижимаясь ко мне. — Ну же, Йонни, давай!..
Мы нашли отвратительную статую большого бледно-желтого пениса, которая располагалась в подстрекающем ко всяким шалостям месте, о чем мы сразу смекнули — нас так и потянуло в этот укромный тенистый уголок, Берт взмахнул руками и расхохотался.
— Вот это да! Ты только полюбуйся! Он же не просто так тут стоит, а?
Всучил мне свой полароид и бросился к статуе позировать. Я фотографировал его, шагая вокруг, кадр за кадром, бросал карточки на зеленую бархатную травку, пока они медленно высыхали, я ходил и снимал его, а Берт отступал, так мы плавно, как в танце, все дальше и дальше отгребали к кустам, какие-то хвойные деревца, длинные ветви плакучих ив, до самой тропинки, за этим зеленым занавесом таилось уютное гнездышко. Туда мы и нырнули, сплелись, я все поглядывал наружу, посетители парка были далеко, в какой-то миг страсть мне так ударила в голову, что весь мир будто отступил за тисовую живую изгородь, туда, к кипарисам. Вокруг стало пусто, ни голосов, ни силуэтов. Быстро вечерело, и кусты делались плотней… и мне самому захотелось что-то сделать… у меня затряслись ноги… Я бросил сумку на траву… Бесовское веселье мелькнуло в его глазах, он расстегнул брюки.
— Давай!..
Я встал на колени… Он взял меня за волосы и потянул на себя…
Слава богу, все это не заняло много времени, но он все же сделал фотографию, как только брызнул, он сфотографировал мое лицо. Внезапная вспышка ослепила, и тут же зазвенел его издевательский смех. Это меня оскорбило, и напугало… я боялся, что нас заметят. Фоткаться со вспышкой во время секса на публике, черт, это слишком, это уже не для меня (да теперь вообще все это не для меня).
Я выругался, я был здорово рассержен, обижен, горечь и ярость застряли в горле, я боролся с собой, меня стошнило, и стало все равно…
На набережной Вестерзингель гуляли гуси, шел в бесконечность роденовский железный человек, трамваи ехали по траве, я забылся, рисуя валкого гуся, с карамельным брюшком, рыжиной на крыльях и темной маской вокруг глаз… он больше походил на индюка… но я не мог сосредоточиться, Альберт мешал мне, отвлекал, он проголодался, выбился из сил, он страдал — все из-за моей тяги к искусству, я был во всем виноват. Боясь вспугнуть птицу, я рисовал, почти не шевелясь, в гусе что-то было, какой-то вызов и задор, он расхаживал подле нас, как караульный, он был совсем как человек…
— Дай мне денег, — попросил Альберт.
— Зачем?
— Я куплю травки, еды, вина, всего…
Я не хотел ему давать денег, и мы потащились к киоскам, которых было полно на площади Санта-Клауса с батплагом3. Купили китайскую коробку, вернулись на ту же скамейку, ели вдвоем из одной коробки палочками, у меня не получалось, он смеялся, и это было приятно, я был рад, что он развеселился. Я подманивал гусей, но все они были другие, не такие, как тот. И мне было досадно. Эти ходили дружно, как заводные. Альберт прикончил коробку и улегся мне на бедра, вытянул свои тощие ноги, скинул огромные новенькие кроссовки, которые я ему подарил…
— Ух, как у меня ноют ноги!
Теперь ему хотелось выпить.
— Эх, винца бы, бутылку белого или розового… Покурить…
Он хотел в гостиницу, растянуться перед экраном, чтоб все оставили его в покое, он был сущим ребенком, испорченным и капризным.
— Ну, так пошли, — сказал я.
— Не хочу идти. Сколько можно топать… Возьмем такси!
Я гладил его шелковые кудри и смотрел в его подлые глаза, которые мне тогда казались ангельскими, я ничего не сказал, я простил ему выходку в парке, я сам виноват, я все ему прощал, потакал его слабостям, а он этим пользовался.
Когда мы вернулись в Амстердам, я его снова любил, а на следующий день все началось заново. Он упрекал меня в скупости: ресторан был плохой… еда дешевая… мы путешествуем, как оборванцы…
— Ну, что это за отель?.. Какой-то ничтожный трехзвездочный отель…
Я говорил, что нам надо экономить. Если б он знал, как мне доставались деньги, он и половины не знал. Но даже если бы я ему все рассказал, он бессердечно тратил бы мои деньги… и правильно делал бы — какая разница, что мне пришлось вынести ради того, чтобы добыть деньги? Почему он должен страдать? Почему не купить хороший номер в дорогом отеле?
— У нас не так много бабла, чтобы снимать свит в Хилтоне!
— Ты просто скупердяй!..
Умел подбирать обидные слова.
— Чем тебе не нравится этот отель? У нас превосходный номер: две комнаты! Двух комнат мало? Балкон с видом на мельницу и реку!
— Плевать на мельницу… Нет, с таким скупердяем нечего и мечтать о том, чтобы снять ледибоя…
Подонок, низкий плут, ледибоя захотел, похотливая кошка!
Чтобы успокоиться, я уединился, понюхал немного мяу и перебирал вещи, заодно перепрятал главную заначку — крупные купюры. У нас было множество всяких сумочек и мешочков, с кармашками и молниями, я никогда не знал, что и где у него лежит. Крупные я хранил в заветном кошельке, который старался при нем вообще не доставать, будто его и не существовало. Берт не должен был знать, сколько у меня денег — он бы с ума сошел, если б узнал, что у меня еще и три тысячи припрятаны, он бы пошел в отрыв, полный отвал… закатывал бы такие сцены… Он видел много налички, это все, что он должен был знать: есть много налички. Он мог взять сотку, но я просил не выбрасывать ее на ветер. «За все платит Йоханнес», — говорил я — так получалось хотя бы немного контролировать наши расходы. Мы и так потратили сразу двести в первый же вечер! Вот хорошенькая пачка десяток. Он видел и двадцатки. Много мелочи там и тут… Как мне казалось, все возможные меры предосторожности были приняты. Но он пронюхал, и я не сразу понял — ведь не будешь пересчитывать каждый день три тысячи евро…
На главном кошельке кнопка застегивалась жестче и громче. Это был новый кошелек, невзрачный, я нарочно купил дешевый.
Его главное свербящее требование — какой-нибудь ледибой на двоих. Я взбесился и заперся от него, нервно проверял кошельки, кричал и проверял — сто двадцать пять евро в левом кармане, во внутреннем пятьсот, никуда не денется, так, и кошелек с мелочью, пятерки, десятки, тут много всего… Сволочь неблагодарная!.. Я высказал ему все… Я не мог успокоиться, не мог лечь спать, не убедившись, что мои три штуки евро на месте. Берт, конечно, слушал под дверью: щелк! Наверняка он услышал шуршание купюр и повторный щелчок! У Берта идеальный музыкальный слух, только этим я и оправдываю свой промах, в остальном я был идеально осторожен.
Да, его безупречный слух… против моей рассеянности, несобранности, расстроенных нервов… Я не успевал за всем следить — столько вещей, столько манипуляций! Он был как белка, он и наркоту от меня тихарил, я никогда не знал наверняка, где и что у нас есть, на границе я обливался по́том ужаса: а вдруг Берт что-нибудь припрятал и сейчас найдут?..
На следующий день Берт каким-то образом добрался до моего тайника. Как он это сделал, не так уж важно, улизнуть от меня несложно. Он воспользовался суматохой: это было недалеко от Цветочного рынка, в самом туристическом месте, мы шли по одной из тех красивых улиц, что тянутся от одного канала к другому, эти параллельные чудные улочки, которые повторяются, точно отражаясь друг в друге, мы лениво шли в потоке, вокруг нас толкотня, меня все раздражало, пятьсот евро в подкладке, сто двадцать пять евро на сегодня и мелочь в штанах, вдруг началась суматоха, откуда-то поднимался шум, все оглядывались: что за шум?.. что это за музыка?.. Казалось, на нас шагал оркестр, армия ряженых… С грохотом и хохотом, выстреливая паром, будто разваливалась на ходу, по улице, оттесняя людей на обочину, блестя орга́ном и начищенным, ничем не скрытым механизмом, медленно катила каллиопа, которой управлял настоящий голландский клоун в огромных полосатых штанах, с накладным животом, в ярком парике; как тамбурмажор, взмахивающий жезлом, жуткий клоун ритмично потряхивал оранжевым вантузом, к которому были привязаны воздушные шары. Перед его крашеным рылом был установлен громкоговоритель, то и дело клоун в него выкрикивал какие-то куплеты и заливался пронзительным хохотом; пропев три куплета, он спрыгивал с каллиопы на дорогу, позволяя машине самой ехать, и пускался в пляс, выбивая искры кремниевыми подковами огромных штиблет. Он раздавал шарики, размахивал вантузом, фотографировался с детьми, застыв на пару мгновений в отвратительной позе, но в движении этом было столько уродливой грации и пластики, что чувствовался многолетний опыт и хорошая тренировка. Раздав шарики публике, клоун легко запрыгивал на свою паровую машину, бил в колокол, нажимал на педали, пел куплеты, качал мехи, орган взвывал и пищал с новой силой. За этой адской машинкой бежали карлики с желтыми ведерками, они комично снимали котелки и жалобно просили денег, рожи у них были сморщенные, жалобные, старческие, они были похожи на существ, которых долго держали в клетке и наконец выпустили погулять. Я бросил в одно ведро немного мелочи. Засмотрелся на это представление, а когда каллиопа со своим уродливым выводком укатила, Альберта не было. Я искал его весь день — он исчез и не отвечал на телефонные звонки, я раз тридцать звонил, обегал весь город. Три раза всплакнул, думая, что он от обиды мог свести счеты. Я проклинал себя за то, что наговорил ему… а потом заволновался, меня вдруг осенило, и я поспешил в отель, я бежал со всех ног, влетел в номер, проверил мой заветный кошелек. Он взял пятьсот евро! Сукин сын! Я был в бешенстве: лучше не возвращайся, Альбертик, я тебя задушу вот этими руками! В припадке я нюхал мяу и перебирал вещи, собирал мелочь, сгребал все деньги, вытряхивал из его карманов все, что он затихарил… и все же боялся — а вдруг его кокнут, дурака? Ограбят и убьют… дурак, нарвется… Я не мог успокоиться, курил и пил вино… сердце стучало и ныло, но я не обращал на эти боли внимания… Он притащился под утро, было еще темно, он ввалился, пьяный в стельку и безобразно удовлетворенный. Я устроил сцену, я был себе противен, но не смог удержаться, из меня рвалась ярость, меня захлестывали волны ревности, обиды и боли. Я хотел прекратить наши отношения немедленно, той же ночью, побить его, вышвырнуть на улицу, дать желтое ведерочко и отправить на панель, я орал: пятьсот евро!.. пятьсот!.. за ночь!.. потаскун брезгливо швырнул мне в лицо бумажки… там оставалось сто с мелочью… жалкое оправдание… я влепил ему пощечину, он упал на колени, дал еще затрещину… он плакал… молил о пощаде… к нам стучали соседи… приходил полночный портье с лиловым взглядом… просил нас успокоиться, вошел в мое положение, мирил нас… так стыдно, нас все жалели, наша сцена раздвинулась, мы в коридоре, еще шаг и весь город принимал бы участие… потаскун на коленях клялся, что никогда больше, никогда ни с кем, это было омерзительно… деньги он вернет, он напишет мамочке… она тут же переведет на его счет… я сказал, что мы не станем беспокоить его несчастную мамочку, — с кем ты трахался?.. ну, отвечай!.. он во всем признался… все рассказал… портье и соседи с удовольствием слушали его исповедь и жалели несчастного… как же больно мне было!.. и я ему простил, тряпка, я все ему прощал, все его выходки и предательства. Мне следовало его придушить. Или ножом. По пластмассовым ребрам! Он получал все, все. Я ни с кем не был в таком безумном водовороте. Его фантазия была неистощима. Какая потаскуха! Он мной вертел, как никто никогда. Мы трахались в каждом отеле. Маниакально. Назло всем. В каждом городе. Не могли пройти мимо секс-шопа! Приобретали игрушку и бежали в номер пробовать. Резвились как дети. Из Испании отправились в Марокко. Там было ослепительно жарко. У меня заболели глаза. Я купил красный чемодан. Чтобы носить наши игрушки. Потому что в пакетах и сумках было неудобно, в неподходящий момент могли вывалиться. Глаза болели… Я стал жить только ночью. Днем я лежал с повязкой на лице, я накладывал листья всяких растений и кремы, которые приносил мне Берт, он обо мне заботился, но шастал, шастал повсюду без меня, и я так дико ревновал, я сходил с ума, я воображал, что он нашел кого-то, и требовал немедленно переехать. Мы переезжали, пока не остановились в Риме, деньги подходили к концу, все мои накопления, собранные честным и нечестным трудом ради этой маленькой твари. Я шел на отчаянные сделки и хитрые махинации. Несколько раз меня били. Я часто рисковал. Меня спасал мой рост. Все криминалы обычно коротышки. Им просто не дотянуться до моей хари. Я тоже умею вдарить. С детства стоял за себя. Жизнь научила. У меня был очень длинный tick list4. Перед тем, как уехать в наше путешествие, я обошел всех… кого нашел… кое-кто отдал концы… Я тоже в трех подобных списках. Только у людей посерьезней. Если я им попадусь, с меня три шкуры снимут. Я рассказал об этом Берту, он меня жалел, и чем больше жалел, тем больше я трепал языком. Не следовало, конечно, но когда лежишь с повязкой на глазах, а тебе капают в рот мескалин, то выбалтываешь все, что приходит на ум. Я даже рассказал, как мстил Матиасу… за то, что он меня отдал тем свиньям на вечеринке, я вырубился, он мной воспользовался, а потом все эти свиньи потоптались по мне, я два месяца лечился, питался как птичка. Конечно, я должен был отомстить жадному ублюдку. Просто так уйти было нельзя. Я сливал сделки мелким рекламщикам, отдавал им наших клиентов, мне платили наличными, они получали хорошие договоры, а его агентство теряло клиентов, сгорало на глазах, Матиас бесился. Долго это не продлилось, я быстро оказался на улице, с гитарой в туннеле Терминала, я мыл витрины и полы, работал в баре, я носил мои карикатуры в разные редакции, я подрабатывал в отделе кроссвордов и загадок, был младшим сотрудником или чем-то вроде того, я вручал призы тем, кто больше всех отгадал кроссвордов; в маскоте мокрой курицы мне пришлось бегать с прочими подобными лузерами по Певческому полю, нам устроили викторину, победители конкурсов на сметливость орали неутомимо, каждая группа жаждала победы своего представителя, наши люди одержимы, я знаю наверняка, все хотят победить, все хотят, чтоб другой обосрался, ради одной маленькой победы они будут рвать глотку, они готовы загнать тебя до смерти: впереоооод!.. Я был на жутком отходняке, вразвалку бежал последним, мне повезло не осрамиться, женщина в костюме Лотте споткнулась и брякнулась, я стал ее поднимать, но все заорали: беги, сука, беги!.. и я побежал, а потом ко мне подошел наш победитель, который отгадал немыслимое количество кроссвордов за год, абсолютный чемпион страны, он был со своим десятилетним сыном, ребенок был резвый и злобный, он ударил меня кулаком в живот, я согнулся. Нет чтоб унять мальчугана, папаша крикнул: вдарь ему ногой по яйцам, если у этой мокрой курицы они вообще есть!..
Я терпел, потому что мне удавалось спать в редакции, на тридесятом этаже в центре города, меня это прикалывало, понюхать немного мяу и смотреть в окно, под мяу случались приятные мягкие приходы, когда не гоняешь его по вене, а нюхаешь или пьешь, то он не сносит крышу сразу напрочь, а подступает помаленьку, иногда на город падал лиловый дождь, над городом плыла космическая разноцветная дымка. Гонзиори, Нарвское шоссе, Виру Кескус, Каубамая, Рявала — все было в эфирной паутине, она колыхалась и светилась, а сквозь нее тянулись струны электрического дождя… Мой взгляд улетал далеко, я мог легко перепрыгнуть через Роттермани, я видел корабли, порт… Бесшумный светящийся дождь падал в залив, я все видел в мельчайших подробностях: капли вспыхивали и гасли, зеленые, синие мерцающие иглы падали на все вокруг, на паромы, отели и башни. Когда случались такие приходы, я подтаскивал к окну стол, укладывался на него и, не чувствуя тела, плыл над крышами и керамическими конусами башенок, над серыми дорогами парка и стальными венами трамвайных путей; я видел, как люди прогуливаются, видел поезда, они были, как игрушечные, в Тоомпарке переливался химическими цветами на гнилую печень похожий пруд, Длинный Герман жутко напоминал трубу огромного парохода, из него валил белый дым, и город куда-то ехал, но меня это не особо заботило. Обычно я равнодушен к Шнелли и Герману, а тут, когда паришь в синеватом облачке по нитям эфирной паутины, не можешь налюбоваться: все прекрасно, все в нашем городе замечательно, даже опрокинутые урны и сломанные скамейки, и присевший за раскидистой елью бездомный, даже он прекрасен.
Меня застукали в редакции на матрасе и вежливо попросили спать в другом месте: это не гостиница, сказал шеф, преодолевая неловкость. Мне тоже было стыдно, точно меня застукали за чем-то неприличным, застукали меня просто спящим на матрасе, даже без запаха алкоголя, но все равно, было очень стыдно, очень, и я поселился в маленькой комнатке у старухи, что жила в деревянном доме на улице Луйзе, я договорился с ее бородатым сыном, сам он жил на хуторе, хотел, чтоб кто-то присматривал за старухой, я платил смешные деньги, в те дни я торговал таблетками и мяу-мяу, мог запросто схлопотать срок, но меня подпитывала мечта маленького Берта, Бертик хотел оттянуться, он хотел уехать хотя бы на пару месяцев…
Пару месяцев пожить, ни о чем не думая, говорил он, потягиваясь, жить так, словно ты звезда… съездить на концерт Anathema или еще на что-нибудь…
Он любил мягкий готический металл и всякое такое… мы ездили и тусили… Я прощал ему дурновкусие, дарил диски, оригинальные футболки с принтами групп. Погуляем пару месяцев, оттянемся, а потом — будь что будет. Конец был близок, каждая сотня — как билетик на еще одну станцию нашего поезда. Не думал, что меня придавит настолько… в моих черных и отчаянных мечтах я представлял: будет трагично и быстро… Но финал меня удивил, он оказался медленным сползанием в яму, у которой нет дна… Но до этого был еще Рим, и был он прекрасен. Пьяные и веселые, мы искали пьяццу Кавур. По ночам было очень темно, хоть глаз выколи! Мы выходили бесноваться, брали с собой в рюкзаке секс-игрушки, видеокамеру и две бутылки вина, одну до секса, другую после. Я все проверял, всего боялся, паранойя меня взвинчивала, меня трясло. Днем я был труп. Со мной можно было делать что угодно. Но как мы резвились… как мы развлекались… это был бунт… буря… безумство… стихия… само собой, курили и пили, Берт был счастлив, он кричал это в окно:
— Я счастлив!.. Я хочу, чтоб все вы слышали, как я счастлив!.. Эй вы, трахнутые идиоты, услышьте мой голос: я счастлив!..
Секс, алкоголь, полный чемодан аутфитов для ролевых игр, каждая ночь: на колени, раб!.. на колени!.. ошейник… ох, ошейник… за гартер его, и на себя, на себя!..
Сжигаю эту фотографию; точно последняя, он распродал всю нашу любовь, порносайты расхватали, хотел бы я знать, сколько он с них сбрил, гроши, конечно, да и наплевать, я так с тех пор изменился, меня не узнать, это кто-то другой там, поджарый ублюдок, прыгает на лужайках и вертит своей голой задницей, получает по щекам, смачно глотает, давай, прыгай, пошел во всю прыть!
Увидели бы они меня теперь… старая развалина, рыхлое тело, кожа грубая, испещренная сыпью… А был скакун на все горазд. Какая метаморфоза! Неотвратимое обветшание плоти, обращение в прах… твоя гордость, твоя эластичность и прыть, твой сияющий образ…
Ах, Йоханнес, разве это не чепуха?.. Мелочи жизни, Йонни!..
Где-то сидят одинокие геи, которые с горя ползают паучками по паутине, выскабливают себе мелкое удовольствие, наткнувшись на наши ролики, испускают стоны радости и восторга, получают свой кайф…
Как горько! Я ни на что не способен. Если б я мог с ними вместе пуститься в пляс… Когда-нибудь, в предсмертном сне, возможно, я пронесусь и по этим лужайкам, попрыгаю бельчишкой по пружинистым сучкам…
Когда-нибудь все кончится, оборвутся связи, сеть ляжет, все серверы безвозвратно обрушатся, компьютеры сгорят, не останется ни одного изображения… и никто не вспомнит твоего падения, Йоханнес, никто не расскажет, как тебе подарили перстень… помнишь?..
Конечно, ты помнишь, это был твой первый подарок, ты заработал его, как шлюха, помнишь того богатого голландца, который заставлял тебя нюхать поппер и сниматься на видео? Он был похож на моего учителя рисования, он был похож на Либератуса, я ему так и сказал:
— Вы похожи на моего друга, он учил меня рисовать…
— Рисовать?.. — хрюкнул старый голландец, трогая мои бедра. — Ты любишь рисовать?
— Да, — сказал Йоханнес.
Но этому говнюку было все равно, он не видел в Йоханнесе личности… Опустошение, вот и все… Он в меня плевал, как в плевательницу. Он в меня засовывал деньги, надевал на меня тряпки и украшения… А во мне росла пустота…
Ты даже не понял, кем он тебя считал.
Да и pohhui!..
Куда важней — кем он тебя сделал!..
Йоханнес, Йоханнес… ты шел по кругу, из рук в руки, спиралью вниз. Ты быстро привык получать подарки. Мерзавцы, они тебе льстили, а ты слушал… Ты быстро стал шлюхой. И так же быстро от тебя отделались, использовали и выкинули, как резиновую куклу, и никому больше не было до тебя дела, никто не дарил тебе подарков, не натирал маслами, одинокий и забытый, ты сидел и нюхал всякое дерьмо, tripping black day after day5, пока дни не превратились в один устойчивый спазм безвременья, и я думал, что хуже быть не может… но на отходняке подморозило, я очнулся на ветру, задубевший, глядя на Каарли, я видел космический корабль, — из церкви выходили люди (наверное, после концерта), а я видел пришельцев. Я был где-то глубоко, запертый внутри оцепенения, ноги механически брели по аллее, по туннелю, на площадь Свободы, мимо Яани кирик, старух с цветами, мимо кафе — из бара вышел Альберт…
— Альберт! — позвал я и протянул руку.
Он брезгливо глянул, завернулся в сумерки, исчез. Это был последний раз, когда я видел Альберта. Я пошел дальше, к безымянным барам, безымянным отелям, безымянным людям, бездушным и равнодушным, по мертвым камням мертвого города. Меня, наверное, видели и узнавали, но в таком состоянии я никого не замечал. Я ехал куда-то, пассажиры могли слышать мое бормотание, но кто из них хотя бы на малую долю проникся моим состоянием?.. моим падением?.. Никто. Ты идешь на дно, всем плевать. Ты исчезнешь, никто не вспомнит.
Андрей Иванов. Под ласковой звездой. Таллинн: Авенариус, 2023.
Книга на сайтах магазинов «Rahva Raamat» и «ExLibris».
1Папа платит (швед.). — Здесь и далее примеч. автора.
2 Döstädning — шведская традиция избавления от ненужных вещей, которые больше не понадобятся человеку до конца его жизни, буквальный перевод со шведского — «предсмертная уборка».
3 Площадь Эндрахт известна своей статуей Санта-Клауса с фаллоимитатором в одной руке и бубенчиком в другой.
4 Список должников дилеров.
5 Изо дня в день кайфуя до отключки (англ.).