Призраки усталого капитализма: некоторые геолокации

Кирилл Кобрин «Призраки усталого капитализма. Эссе последних лет о политике, искусстве и прочем». Екб.: «Кабинетный ученый», 2020 г.

I

трирема в канале, для триремы слишком узком. Гребцы колотят вёслами по суше, и камни сильно обдирают борт. Нет, не сказать, что мы совсем застряли, но увы, как мало это похоже на былую скорость! Как тут не вздохнёшь о временах, когда всё шло довольно гладко. Гладко.

(и я не знаю, зачем здесь повторять последнее слово: чтобы начать его с заглавной буквы или чтобы покрепче вбить финальную веху)

Что мне кажется в этом сборнике наиболее ценным: оптика: то, каким разные люди видят прошлое, настоящее и будущее.

Что общее: констатация (и, пожалуй, оценка: сожаление от) отсутствия в настоящем élan, устремления вперёд. Разница в том, что там, где я с переменным успехом ищу источник этого движения в себе, автор этих эссе как историк (какой глагол? описывает? соотносит? ищет параллели? связи? преемственность?) в прошлом. Из этой обращенности назад вытекает в том числе и терминология: современность (в первую очередь в её экономическом рассмотрении: «капитализм») видится финальной (декомпозиционной) фазой некоторого процесса («поздний» приравнивается к «усталый», анемичный, тусклый), и эти эссе контрастной (живой, витальной, полемичной) по отношению к нему интонацией направляют указку на морщины, обрюзгшую улыбку и liver spotsэтого продавца просроченных сладостей.

(Трамвай, в котором я еду, останавливается возле ЗАГСа на улице, где двадцать лет назад жила Екатерина Андреева (насчет сейчас – не знаю), и рядом тормозит фургон, из которого раздается оглушительный запах пирожков с луком, а за рулём – мужичок, похожий на Удо Диркшнайдера в зените своей славы. Мы с ним переглядываемся, и он улыбается и долго ещё едет вровень с трамваем.)

Местоположение этих морщин понятно, а их глубина зависит от угла зрения. Я скорее обращён в другую сторону, не нравится настоящее – делай будущее, говорю я себе, а прошлое либо выдержит такой поток самого разного внимания к себе и станет более осязаемым здесь и сейчас, либо не выдержит и отвалится само собой – но и то, и другое случится и без меня.
Мне не очень удаются попытки понять время за пределами собственного, а «расследовать» его законами сегодняшнего – значит, подгонять решение под ответ, полагая его абсолютом. Последние годы делать это становится тем более сложно из-за того, что всё сильнее размывается весовой коэффициент, на который нужно умножать множественные частные истории.

(На площади Мужества так и не убрали поставленные тут несколько лет назад ЗиС-3 и несколько противотанковых ежей, и они потихоньку ржавеют под снежком, напоминая скорее о десятилетии отважных штурмов восьмидесятого автобуса, который был пущен вместо закрытого из-за плывуна перегона метро. Среди штурмующих был и я, но значимость этого факта не так велика по сравнению с тем, что именно в тот день я впервые заблудился в городе.)

They cover a lot of ground, эти статьи, настолько, что некоторые кажутся рыхлыми (например, эссе про анабасис как будто набирает воздух, чтобы рассказать о внутреннем устройстве этой блуждающей группы (это было бы интересно), затем об очищении потлачем (занятно), затем о маловразумительности интересов в союзных отношениях и об анекдотичных биографиях её участников, но останавливается, кажется, на более широкой теме управления перетеканием социальной борьбы в национальную и наоборот во время Первой мировой – и все эти темы интересны сами по себе, но рассказ уже идёт дальше), а всем вместе им иногда не хватает клея под обложкой (есть statement в предисловии, но он как будто сформулирован постфактум) (и первое эссе прямо говорит, что к современности оно отношения не имеет, во втором сравнение многонациональных империй с глобальными компаниями интересно, но даётся впроброс).

(Я отвлекаюсь, чтобы внимательно перейти улицу Гидротехников: однажды именно на этом, не самом оживлённом перекрёстке я увидел сбитого (добермана?), и с тех пор я знаю, что если мне суждено погибнуть под колёсами, то произойдёт это здесь.)

Про Gorillaz мне сказать нечего, потому что мне не нравятся Gorillaz, кажутся novelty в обоих смыслах слова, безделушкой, затянувшейся на пятнадцать лет шуткой, безвредной, но и бесполезной, бескровной и безликой, одним из ярчайших (вернее, тусклейших) воплощений музыкального эстеблишмента, который не столько культурно аппроприирует, сколько представляет беззубым чучелом и грайм, и рэп, и Вомака, и национальные свистелки-балалайки. Несмотря на бабл-гамовый visual, во всём этом для меня разит стариковская self-congratulatory мертвечина. Что касается названия альбома, то и оно отдаёт для меня такой же попыткой stay relevant для чувствующей, что она теряет актуальность группы, что и Zeitgeist Smashing Pumpkins, Hear in the Now FrontierQueensryche или Collapse into Now R.E.M., to name but a few.
Поэтому я воспринимаю здесь Gorillaz в первую очередь как то (в принципе отделяемое и, наверное, заменяемое – сейчас просто с ходу не придумать, чем: вечно небритым голосом Джеймса Мёрфи, его танцами в возрасте, когда уже не танцуют, и альбомом This Is Happening?), во что статья вкладывает свои смыслы («современность лишена образа привлекательного будущего и окрашена меланхолией и ностальгией по придуманному прошлому»), и самое интересное для меня в ней — не политико-экономический анализ печального состояния дел в мире, а опять-таки «другой», то, что она называет типом сознания голосующего за популиста («1848») с одной стороны и подвыдохшегося леволиберала («1968») с другой. Это интересная типология, но, обладая собственными ярко выраженными политическими предпочтениями, она, во-первых, упрощает этих типажей тем, что смотрит не изнутри, а немного сверху (один подслеповат, глуповат и управляем, другой well-meaning, но наивен), во-вторых, существует как бы в безвоздушном пространстве мнений, без других имён, притягиваясь и отталкиваясь от которых её траектория могла бы быть более сложной. Ну да я и сам, видимо, вылил вместе с Албарном и Рейнолдса, и Фишера.

(Чуть в глубине от остановки, заклееной ядовитого цвета клочочками «мухаббат 24 часа», – отделение на Тихорецком, единственное, где мне довелось провести ночь, сейчас рядом с ним сидит редкая в наши дни бродячая собака. Она напоминает мне о фильме Валериана Боровчика, и я, чтобы не развивать эту мысль, думаю о времени, прошедшем с визита в этот домик за оградой, как о движении от «вот бы что-нибудь случилось» до «как бы чего не случилось».)

Что касается Орбиты: мне требуется очень большое усилие по деидеологизации такого (конструкта) времени и места, как Рига 60-70х. Переходя на территорию Орбиты, т.е. в первую очередь работы с текстом: я не могу оторвать от идеологии даже советский дизайн (шрифты и вывески), не говоря уже о лексике: некоторые слова намертво приклеены — через страну и эпоху — к идеологии. Я не могу спокойно пройти мимо нижегородских заведений «Салют» и «Вспышка», даже зная о том, какие они замечательные. Неудивительно, что ракета, стартовавшая из такой точки, не приземляется в 90-е на идеологическую и технологическую дозаправку (гл. 5).
Второе, что вытекает из такой оптики: сближение Орбиты с ностальгантом по гнилостному уютцу брежневского застоя: 90-е are out of this picture (тем более, что технологию 90-х можно вполне вывести из вектора, заданного шестидесятыми), а прибалтийская локальная идентичность вносит лишь косметические поправки в веру того и другого если не в социализм с человеческим лицом, то по крайней мере в возможность обустроить свою жизнь так, как будто в ней не существует ни КГБ, ни коммунистических ритуалов, ни убогости быта, ни политики, если под политикой понимать именно это.

Заниматься втыканием этого вектора в небеса можно из любой точки (следить за игрой красок кислотных шароваров постперестроечного рейвера, идти за колокольчиками десятка тучных коров нулевых), но мой resolution в этом году – потреблять больше современной культуры («ясны ли мне дни мои?»), оставив из мира до 1990 года лишь guilty pleasure последнего года – программу Время на канале Ностальгия, где Нинель Шахова в очередной раз будет брать интервью у Михаила Жарова.

II

что позволяет взглянуть в грядущее: пеон, как прежде будет взмахивать мотыгой под жарким солнцем, а человек в очках листать в кофейне будет с грустью Маркса.

Секс-работницы (место: place du colonel Fabien – avenue Vellefaux: наверное, потому что вдоль соседнего бульвара де ля Виллетт ближе к чайнатауну Бельвиля-Оберкампфа в любое время стоят в характерной позе китаянки): тут всегда тугое переплетение с риском подмены аргументов этических («это грязно»), юридических («бордели у нас запрещены») и социоэкономических (криминал международных «производственных цепочек», миноризированное положение мигрантов), во-вторых, интересно было бы попытаться нащупать точку, где надежды на социализм сойдутся с либеральными (laissez-faire, «выше риск – выше и доход»). Оговорюсь сразу: я не знаю, о чём говорю, но я с большой настороженностью отношусь к активистам, предлагающим «объективно и всесторонне» рассмотреть вопрос (особенно тот, где данные фактические и статистические настолько сокрыты туманом). Эта книга, очевидно, ангажирована марксизмом («любая работа при капитализме — это угнетение»), социалистической позицией и взглядом на такой труд не как на результат личного выбора, а как на практически неизбежное следствие обстоятельств («любой секс-труд — это survivalsex»), что, может, и верно для некоторых («история»), но вопрос о справедливости обобщения у меня всё же остаётся (навскидку: сотрудницы службы эскорта и содержанки из рассмотрения исключены). То есть: я допускаю, что «баланс между эмоцией актора и рацио исследователя» выдерживается и я понимаю, что это в первую очередь рецензия на книгу, но я мог бы на неё опереться лучше, если бы эта работа как-то соотнеслась с результатами праволиберальных авторов (линия «консервативное (а то и реакционистское) — «либеральное» у меня вызывает гораздо меньше внутренних вопросов).

Уорк (место: пятачок перед университетом Париж-8, обителью левого балабольства): Интересно было бы сопоставить то, как пытаются применить понятия и отношения «Капитала» (угнетаемый пролетариат и угнетающий господствующий класс) для описания процессов создания информации и контроля информационных потоков в Интернете Маккензи Уорк («векторализм») и Шошанна Зубофф («надзорный капитализм»). И та, и другая признают малую ценность самой информации по сравнению с тем, как она собирается и используется. Для Уорк товаром являются проанализированные («экспертиза») и направленные («потоки») данные, для Зубофф – результат обработки пользовательских данных, позволяющий предсказать их поведение в будущем.
Проблема – в том, что вместе с описанием и та, и другая предлагает отношение (резко негативное). Во-вторых, это попахивает шаманизмом: как будто тот, у кого есть мой контент или информация обо мне (моя фотография) имеет надо мной какую-то власть. В-третьих, коммодификация (если именно она вызывает раздражение – странный выбор корня зла, если я правильно её понял) не кажется мне абсолютным и безусловным злом.
Вопрос – в том, какую программу действий Уорк, резонно ополчившаяся на сектантское краснобайство (чем genteel Marxism отличается от gauche caviar?) предлагает сама: множить количество восклицательных знаков за не слишком изобретательными ругательствами? говорить о необходимости описать? описать – но в виде вроде бы даже и толковой схемы с ромбиками и стрелочками (другими ромбиками и другими стрелочками) и в книге, изданной в левом издательстве и прочитанной в основном теми же левыми бородачами при академиях?

Waterloo Sunset: They want to stay within the fortress of this day: 

Хэзерли (место: porte de Bagnolet, чудовищная развязка по-над ведущей в хиловато, но всё же джентрифицируемый пригород кольцевой, вид на которую в этом месте вызывает у меня острый приступ безнадёжности, одиночества и желания спрыгнуть): «почему при социализме секс (зачеркнуто) архитектура лучше». Тут центральный вопрос – в определении европейского города, и здесь или он позволяет его социалистическим взглядам get the best of him, или просто проталкивает социалистическую agenda под видом «объективного» описания черт европейского города (впрочем, довольно им идеализированного, особенно по сравнению с ещё не отвалившейся, но отваливающеся на глазах Британией). Я могу (с определенной натяжкой, связанной с лоснящейся гладкостью единого рынка и евробюрократией) принять связку Европа – модернизм – интернационализм – социализм, но как идеалистический горизонт или в лучшем случае как набор правил и ценностей, под которыми (в достаточной степени для проформы) подписываются желающие вступить в евросемью, но не как зарисовку с натуры.

Пинкер (место: Maison de la Radio, может, из-за расположения, может, из-за Альфавилля): не знаю, как эту, а прошлую книгу он завалил статистикой. К ней могут быть вопросы («как перевести на язык цифр ‘жить стало лучше’?»), ей можно пожонглировать, но есть отправная точка для дискуссии – статистика и методология, часть которой – как раз в том, как перевести на язык (удобных себе?) цифр понятия социального здоровья и пр. (Другое дело, что даже если цифры указывают на какую-то корреляцию, то из неё не вытекает автоматически причинно-следственной связи). Плюс да, его задача – сравнить не бедняков разных стран между собой сейчас, а бедняка сегодняшнего с его совсем уж нищим предком. Задача странная, но он о ней заявляет открыто.
Моё недоверие к его построениям – в том, как при декларируемых ценностях науки, разума и статистики прогрессивный западный мир с благими целями предпочитает эмоцию факту: даже (и особенно) медиа – поставщики фактов, – которые ищут (и находят, обычно, правда, чрезвычайно топорные) способы повоздействовать на струны моей души и заставить меня пустить слезинку над фотографией малыша, разлучённого с родителями у Великой Мексиканской стены или порадоваться за успех гея из гетто, взмывшего по социальной лестнице.

«Каждый советский человек имеет право на высококалорийное, научно обоснованное питание» – но этот транспарант я, кажется, видел не в программе Время, хотя сейчас сказать уже сложно: самый богатый кладезь языковых жемчужин – это конец семидесятых c обличением сионистских каудильо и рукоплесканиями трудовым подвигам хлопкоробов, хотя нужно признать, флаги, стенды и растяжки придают праздничности даже виду одинокой «шестёрки», едущей в районе Волковского кладбища.
Что может играть в её магнитоле?