Венецианки

Кводлибет

Предуведомление: Кводлибет «Венецианки» открывает книгу прозы «Амальгама», сжимая и удерживая многие мотивы следующих рассказов. Это действо длиною в световой день в вымышленном пространстве-времени реально (ли?) существующего города, в котором, например, проживали Козима по фамилии Вагнер, Гаспара Стампа, сочинительница, Мими, вздыхавшая по Рильке, Эмма «Би», дочь поэта Бернстина, повесившаяся в одном из музеев города, а также иные, бесконечные, безымянные, реальные и вымышленные героини, сведенные вместе тревогой и нескончаемым движением воды.

* * *

Необходимым условием считают солнечный свет, щекочущий лицо. Маленькая Леда сквозь полусомкнутые веки разглядывает силуэт кого-то из кузенов, сопящего над ней с намерением приняться за свое. Голова медленно раскалывается, хрустит под натиском сероватого неба. Козима не переносит, когда супруг, что-то в экстазе бормоча, запускает руки в ее волосы, напоминающие сразу и пучок водорослей, и гнездо чайки, и венок из гиацинтов. В окне густой субстанцией почти неподвижная стоит вода, к мутно-зеленому воздуху примешиваются испарения шляп, туфелек, затхлых париков и нестиранных перчаток. Мадам Ларош видит в тарелке свернувшегося клубочком крошечного осьминога Octopus vulgaris и признает в нем сгусток эмбриона, который извлек из нее доктор, кажется, за пятьдесят франков. Смутное предчувствие помещается в уголке сердца и тянет за какие-то свои веревочки. Мария, устав уже с утра носить свое тяжелое тело, отправляется на террасу мыть отбросы вчерашней непогоды. Семь евро в час, девяносто дней и потом сутки на автобусе в сторону маковых полей у дома под Кишиневом, с сумками, коробками и деньгами на оплату дантиста. Комья земли лежат россыпью на мраморном полу, по узорам которого Вероника изучает свое будущее. Слезы на самом деле белые. За дверью, неуверенно постукивая, копошится почтальон, которого осыпают бранью и проклятиями, лишь бы не появлялся у порога. Синьора Аконе зажимает рот рукой и, беззвучно сотрясаясь, сползает на пол. В лагуне зацветает Limonium vulgare. Эмма, едва проснувшись, прощупывает голову в поисках засевшей туда мысли унять тошноту, нахлынувшую, едва она, Эмма, ступила на эту неустойчивую и раскачиваемую волнами землю. Дымоходы норовят продырявить небо. Будет ли снова дождь, спрашивает Елена у кормилицы, обнимающей Еленину дочь. Что это за ветер, что он или она такое? Многодетная Рахель берет в дом еще одну сиротку, прекрасную, как Мадонна в саду, ее мать утонула, когда бежали морем за надеждой и кровом. Кажется, все-таки солнце. Лучия лежит истуканом в стеклянном саркофаге на перекрестке двух каналов, а в руках блюдо с глазами вместо миндальных пирожных. В аквасантьере цветет вода. Христина касается пальцами влаги, крестится по-своему и трясется, как бы ее не застукали. Утро пугает прямолинейностью, если негде спать ночами. Родимое пятно, безобразное, иссиня-черное, на пол-лица выглядывает из-под платка, Рубина на коленях звенит монетками в банке от томатной пасты. Если дождаться полудня ни разу не заплакав, то сердце успокоится к вечеру. Синьора Аконе поминает своего сына Гермионе, чей отряд окружили в горах, и опускает монетку в стеклянную банку нищенки, взмахивая над ней ресницами. В доме напротив давится плачем младенец, пока отец ударом откуда-то снизу лишает чувств Лилю, мать. Искры в черноте помогают пробиться к свету. В пансионе «Догаресса» разбивают посуду, дочь Гали, посудомойки, будут пороть ближе к вечеру, сейчас не до нее. Ужас надвигающегося пересилит стремление поиграть во все на свете. В воде то и дело находят утонувших девочек, рассказывает билетерша товарке, неужели вода только для этого и нужна. На кинопленке девочка тонет непременно в красном. Елена, как и полагается женщине ее положения, носит черное и не кормит младенца, страдая от застоев молока. Железа набухает воспалением, боль червем ползает снизу вверх. Сидя на мраморном полу, странно выпрямленная и недоступная, Христина изнемогает и, прислонившись к колонне, качается в сторону сна. Здесь никогда не выпадет снег, на него не брызнет кровь, вылетевшая вслед за пулей из крепкой груди. Козима отправляется на поклон к святой, в руках — несколько маковых головок, капелек алой жидкости, от которой нужно просить избавление. Всякое описание есть деформация. Мадам Ларош девушкой боялась дефлорации. Сорванные цветы вянут в пустоте ничем не заполненного одиночества. Вероника рассказывает, что трахалась с видом на северную лагуну и сочиняла новые строки. Вязкое томление ни с чем не рифмуется. Раньше были нравы, говорит маленькой Леде приставленная к ней тетка по отцу, вынося ночной горшок, забытый с самого утра. Жена, уличенная в том, что была с кем-то помимо своего нареченного, должна быть сожжена или забросана камнями. Какую смерть ему выбрать, спрашивает Лиля, упиваясь страхом и сладостью, а дочь, слезливый птенчик, играет пальцами-паучками на маминых щеках с бронзовыми синяками. Amor, dilectio, caritas, amicitia. Мужчину надо свести с ума, чтобы расцарапал себе лицо от страсти. В полдень Мария прикладывает взрывоопасную голову на кушетку в гостиной, пока хозяйка отправляется выкурить сигарету с синьорой Джемиллой в кафе под окнами. Полуденные колокола зачем-то изо дня в день расшатывают город. Надо же, назвать приемную малышку Градивой, негодует тяжелая соседка, приветствуя из окна испуганную девочку, только что привезенную к приемной матери. Жжение хрупкого голоса-писка разносится над водой. Вдова Скарпа перебивается молоком и кофе, кофе и ликером под мудрым взглядом парадного супруга в раме. В пансионе за стеной стучат молотком, а постоялица с бледным лицом, мадам Ларош, уже выблевала все съестное и даже осьминога, к которому не притронулась. Воображение беспокойнее тела. Христина ежится в сочувственных объятиях девушек из центра для беженцев, на корабле из Одессы, зерно для Европы, ее обнимали матросы, низшие чины, трудяги с запахом страха войны. Солнце вернулось к власти и иссушило прошедшее. Мария видит сон, в котором нет снов. Вода поразительно сложна, она не пускает в город войны, далекие, они трещат за горами. Нащупав наконец комочком под кожей, где-то у Vena Lacrimalis, мысль, красотой сравнимую со словами отца, Эмма бежит в туалет, где шелковым шарфом привязывает себя к окну с видом на зеленые ветки. Тишина безнаказанна. Елена в лихорадке тянет руки к дочери, что висит на груди кормилицы, пора бы зачать сына, снял штаны супруг тут же, при кормилице с дочерью. Знатные синьоры не вскармливают детей, чтобы поскорее родить других. Толпа в ожидании солнечного удара собралась у входа в музей, там на холсте насилуют Лукрецию. Жемчужины в вечном падении. Синьора Аконе не верит пятну упавшего в воду мятного мороженого, зеленеющего вместе с водорослями в форме знакомого лица. Формообразование безрезультатно. Когда день перешагивает за границу второй половины, Леда тайком от тетки выглядывает в окно, чтобы подмигнуть хоть кому-то. Воздух накаляется, и, устав дышать, дети и женщины, если по домам, засыпают. Посудомойка Галя ругает дочь на чем свет стоит, не зная, куда та запропастилась. Из зарплаты вычтут за каждый час отсутствия, посуда блестит жирами и углеводами, все еще осколками лежит на полу. Послеобеденный сон не спасет от желаний. Вы можете купить портмоне, перчатки, маску из папье-маше, маску хирургическую, антисептик, зонт, если снова польет, сапоги и дождевик, говорит продавщица Христине, чтобы та не стояла статуей с глазами у витрины, где ходят парами и группами. Голод обвивает сознание стеблем Salicornia veneta. Козима раскладывает храп супруга на ноты, хихикает, что это лучшее его творение. Звуки за окном испаряются вместе с последними остатками влаги в трещинах и неровностях-изгибах. В некошеной траве в саду водятся и, чуть что, кусаются самки муравья. Острова придумали, чтобы на них расселялись девушки. Кристина пишет книгу вдали от родной воды в честь города женщин. Вечно только незавершенное. На поклон к престарелой Авроре ежедневно ходят юноши в поисках материнской ласки и средств к существованию. Неуместным пятном на чистом небе смотрится вдруг занесенное откуда-то темное облако. Елена хочет припасть к свободной груди кормилицы, чтобы сблизиться с дочерью. Лучи высвечивают подводные горести. Ноги, руки Линды Чиметты, впопыхах отделенные от туловища, едва помещаются в кожаном чемодане, набитом еще крабами и водорослями и плывущем прямо в руки довольных мальчишек. Каждая раковина — чей-то разрушенный дом, изнасилованное и выброшенное тело. Мария, очнувшись под взглядом хозяйки, берется за тряпку, но бросает ее и голыми руками смахивает невидимое с поверхностей. Длинная шея для удобства смотреть. Леда ждет вечера, чтобы еще на полминуты выглянуть из-за теткиной спины, пока та стоит у окна за разговорами с бородавчатой соседкой. Товарки шепчутся о невообразимом злодеянии у пруда в саду соседского палаццо. Парадокс белого лебедя. Рубина плачет над банкой с монетами, когда слышит, что птице отрезали голову вместе с изящной шеей и бросили мусором в теперь ненужной воде. Синьора Аконе пораньше захлопывает ставни, чтобы глаза обманулись и захотели спать. Обнаженные женщины всегда закрывают глаза на полотнах, написанных прилично одетыми мужчинами. Это можно продолжать бесконечно. В музее напротив моста так обильно развешены мадонны с младенцами, что мадам Ларош лишается чувств. Криками чаек шумят девочки, когда бегут от камней мальчишек. Маска честной женщины глядит с кирпичной стены. Вдова Скарпа к вечеру, чтобы подышать, выходит из дома под осуждающим взглядом парадного супруга в раме. Облака стягиваются, чтобы низложить солнце. В кратком выпуклом сне к матери придет Гермионе и скажет, что война вечна, как все незавершенное. Чувствовать означает тревожиться. Козима кусает липкую сливу из рук отца, что придумал ей это имя на радость одного святого. Гроза нависает над полунагой женщиной с ребенком, отвернувшейся от взгляда мужчины. Необходимым условием считают темнеющее небо. Леда размышляет, сколько раз она успеет выглянуть в окно до того, как домой вернутся кузены, чтобы приняться за свое. Если свет не делится на ночь, значит где-то опять стреляют. Ольга разбила чашку о голову портье, чтобы не прижимал к стене. В поваренной книге можно встретить рецепт изысканного блюда из птенца чайки, еще не вставшего на крыло, а потому легкодоступного. На Христину из-за угла налетел некто и рассыпал корзину разнотравья. К вечеру пахнет свежестью, ветром, волосами, сцепившимися с травами. Утешение от страха в деталях окружающих линий. Девушка, огнем проплывающая по набережным каналов, слепа и ходит с белой тростью, иногда за ненадобностью поясом привязанной к платью. Леда успевает увидеть рыжие волосы в окне, прежде чем тетка, шлепнув по попе, отправляет в постель, не дожидаясь, пока тени в комнате замрут над изголовьем. Жить пылая и не чувствовать боли. Чтобы иметь возможность сочинять, нужно быть куртизанкой или же умирать от любви. Гаспара задумывает погасить свое сердце на закате. Живая вода капает где-то за поворотом. Престарелая Аврора обливается пóтом во власти прилива, читает, как другую, такую же престарелую, заморозили в статую и разбили на осколки. Можно ли разбить луну, властительницу приливов и этой воды? Кларисса прибывает поездом под руку с Евгенией, чтобы обручиться вечером того же дня в точности там, где несуразные старики берут в супруги морскую волну. Цвет укрывается тенью, а к запаху телесного примешивается растерянность. Мими стоит над фотографией поэта, преклонявшего перед ней колени от скуки отсутствия любви. Как приступить к завершению? Под ногами попадаются буквы и складываются в слова. Вдова Скарпа чувствует себя бунтаркой, прохаживаясь по дорожке с красной сакральной плитой, на которую нельзя наступать, а то случится недоброе, учил ее муж, еще в молодости, когда она перебралась к нему в этот город. В промежутке между днем и вечером время прикидывается пустотой. Мария оглядывает ничего не значащие объекты и поверхности и решает, что их существование обусловлено лишь отношениями грязи и чистоты. В любую секунду может стрястись непоправимое. Тело навсегда безымянной женщины обнаружено на песках Альберони ближе к вечеру. Елена, часами распрямляя складки на платье после того, как муж наконец вышел из ее спальни, думает, что надо бы родить еще одну дочь и выбрать ей имя. Молоко снов протекает через исподнее, время движется к темноте. Мими в ожидании ночи молится только о том, чтобы увидеть во сне поэта и уговорить его раз в неделю употреблять в пищу мясо. На столе высится ваза из стекла оттенка разъяренного моря, в которой утопают финики в шоколаде, сушеный инжир, медовые яблоки, конфеты, обсыпанные лепестками роз, покрытые тонким слоем гнили побитые персики, в центре стола — нашпигованный тем же замученный кролик, застывший с укором во взгляде. Козима всматривается в пальцы мужа, взлетающие в воздух при каждом всплеске хохота, означающего, что скоро раздастся музыка. Дети неумело собирают корзины с очистками фруктов, рынок сворачивается, пока где-то сверху схлестываются разнонаправленные движения. Христине кажется, что этот город увеличивается каждую минуту. Влажный воздух выравнивает тревожные мысли. Евгения, обручаясь с Клариссой, произносит Desponsamus te, но спотыкается и вдруг выбрасывает кольцо за борт. Когда женщину насилуют, она кричит, но сначала закрывает глаза. Лиля решает пощадить мужа, ведь зло древнее древних хордовых, примитивных вторичноротых, у которых пока не появились глаза. К ужину в доме направо снова подают морских обитателей, выловленных в местных водах и приготовленных, несмотря на писк сопротивления. Леда в постели, наказанная за подглядывание в окна, закрывает глаза, чтобы скорее приняться за созерцание единственной своей реальности. Увядание теней на стенах шепчет о скором прибытии опустошительного очарования. Рубина ползком пробирается в укрытие от ночных происшествий, возможных дождей и крысиных укусов — в приют одухотворенного сна. Тайные свидания не ведут к явным намерениям. Джустиниана в ожидании ночи собранная, со скарбом, с братьями и сестрами и с ней, матерью, бежит прочь из этого города, потому что честь мужчин из знатных семейств не позволяет принять такую. Бесчестная мать — несомненное препятствие к браку. Вероника со скукой решает, что испробовала все позы любви. Что остается в итоге? Катерина, больная с тех пор, как узнала, что отец охотится на всех животных из ее книжки, снова бьется в конвульсиях, заслышав его возвращение с добычей. Почему убийцы так охотно сотрудничают с темнотой? Когда темнеет, Градива наблюдает в зеркале, как угасает ее отражение и где-то в нем, под надзором новой, исчезает прежняя, та, что звалась матерью раньше. Чайки будущего, возможно, на пьяцце научатся уносить человеческих младенцев. Мария с почтением встречает ночь, чтобы еще на шаг приблизиться к дому. В темноте скрывается чудо бесконечного повторения. Синьора Аконе, ухватившись за сон, когда город ел, прогуливался, шумел и жужжал, просыпается, чтобы в лагуне темноты давиться видениями бессонницы до следующего визита солнца. Почему матери любят с надрывом? В поношенном пальто от благотворителей Христина распростерлась на дне баркетты и предвкушает ночную битву с крысами. Морская гладь дышит в тревожно-чутких снах. Елена, не смея вздыхать и беспокоить супруга, проклинает каждого мужчину, пока поднимается в комнату кормилицы, что спит в обнимку с ее убаюканной и сытой дочерью. Также на ужин подают деликатес, осьминога, живьем разделанного и в агонии щупальцами хватающего позолоченную тарелку. Мадом Ларош во сне смотрит на матку, которая решает вопросы жизни и смерти. Гарпия с огнем между ног на капители дворца казначейства. Козима распускает венок волос, чтобы они, спутавшись, не позволили пальцам супруга нащупать ее сомкнутые во сне губы, через которые он, вероятно, черпает свое так называемое вдохновение. Сны не приходят в одиночестве. Маленькая Леда сквозь полусомкнутые веки разглядела силуэт кого-то из кузенов. Это можно продолжать бесконечно. 

* * *

Катя Морозова. Амальгама. СПб.: Jaromír Hladík press, 2023.