Amplifier. 7. Drama Queen

«Мое детство – улицы, за ними улицы, за ними улицы, за ними улицы. Улицы определяют тебя, улицы тебя заточают, ни больших дорог, ни фривэев, ни хайвэев». Так начинается его «Автобиография»; когда я принялся ее читать лет десять назад, меня поразила странная перекличка, схожий мотив, даже скорее намек на кое-что, впрочем никому не известное, с чего тоже открывается некое повествование длиной в жизнь пока еще не кончившуюся. Зафиксируем тут отправную точку. Сорок с лишним лет назад бес графомании подтолкнул совсем юного меня приняться за «сочинение прозы»; так как писать было решительно не о чем, то я взялся за собственную персону, мол, вот, я, иду по своему району своего города, улицы, улицы, улицы старые, улицы новые, улицы разные, улицы в той или иной степени знакомые, но совершенно непонятно, что там за ними, скорее всего, и нет ничего. Моя юношеская графомания была абсолютно искренней – ни о чем, кроме улиц моего пролетарского района индустриального города, мне порассказать не было. Все дальнейшие сюжеты начинались из данной точки, но этих сюжетов я, конечно, не мог знать тогда, четыре десятка с лишним лет назад.

В начале XXI века он начинает ретроспективное повествование о своей и тогда и сейчас не завершившейся жизни из своего города улиц. Я в конце XX-го начал свое первое прозаическое повествование из своего города улиц, хотя бог с ним, с повествованием, отсюда началась моя попытка повествовать о чем бы то ни было, в том числе и о себе, попытка, являющаяся содержанием моей пока не закончившейся жизни. И там, и там все начинается в городе улиц, наспех возведенном по прихоти индустриализации, в городе к тому времени в той или иной степени медленно застывавшем. Индустрия пришла на эти пустыри и … по мановению ее стального волшебного жезла возникают заводы и дома, стекаются толпы тех, кто будет горбатиться на заводах и ютиться в домах. Только произошло это с разницей в сто лет: в Манчестере Моррисси в первой половине девятнадцатого века, в моем Автозаводском районе города Горький – в тридцатые годы двадцатого. Советский индустриализм имеет свойство быстро стареть; в конце 1970-х проспект Кирова или улица Краснодонцев выглядели ничуть не новее манчестерских Харпер-стрит или Стретфорда, несмотря на разницу в возрасте. И это при том, что в советском городе все было про вперед и про ура, а в 1985-м партия вообще взяла курс на «ускорение». Ускорилась и развалилась от дряхлости. Дряхлость эта чудилась мне в улицах, улицах, улицах, улицах Автозавода, мне нравился этот порыв, почти мгновенно обернувшийся застыванием, застоем, мой район напоминал мне Йокнапатофу Фолкнера, писателя, которым я тогда жил, — фамилии аристократические, почтенные, далее средний класс, далее менее почтенные, но устоявшиеся, инженерские династии, рабочие династии, а дальше — жуткий хаос советской асоциальности, уголовщина вперемежку с деревенщиной, русская слобода во всей красе, как в сочинениях писателя, чей литпсевдоним на полвека стал названием моего города. Жизнь в улицах, улицах, улицах, улицах такого места для отрока и подростка была бесконечным процессом сканирования социальных профилей окружающих лиц с мгновенным принятием соответствующих практических выводов в отношении оных и предприятием вытекающих из выводов действий.

На Автозаводе выпускника школы ждал обычный набор опций: Завод и/или Тюрьма; были, конечно, исключения и нередкие, но привычные контуры дальнейшей жизни были с основательностью чертежника прорисованы в голове каждого. А дальше уж дело твое, попробуй избежать судьбы. В городе улиц Моррисси мест трудоустройства было немало, но Тюрьма — неизбежна и одна: «Тюрьма была принятым закономерным исходом, и она непременно превратит тебя в уголовника. (…) Есть только один вопрос – когда».

Впрочем, не все так неизбывно мрачно. Через десять лет после того, как был записан альбом, о котором ниже пойдет речь, вышла пластинка другой группы пролетарского попа, не из Манчестера, а из мест даже посуровее и посевернее, из Шеффилда, Different Class группы Pulp. На ней можно услышать самый, наверное, после «Интернационала» мощный гимн угнетенных, вопиющий о справедливости, клеймящий богачей, указывающий трепещущей дланью на бедственное положение трудящихся, песня ‘Common People’. И вот там, среди тонко подобранных характеристик печальной жизни типичного представителя социальных низов, названа как раз безысходность, отсутствие выбора, хотя, конечно, варианты здесь уж точно повеселее дилеммы Завод и/или Тюрьма:

Never fail like common peopleNever watch your life slide out of viewAnd then dance and drink and screwBecause there’s nothing else to do.

Да, это уже британские девяностые, там несколько иной расклад, не столь суровый, как в шестидесятые-семидесятые. Но для меня здесь важна одна, казалось бы, невозможная вещь, предположение, вздорная идейка. А что, если смести со стола карты судьбы, опрокинуть сам стол, на котором вершатся судьбы, дать судьбе канделябром по морде? Ни Завода, ни Тюрьмы! Но как? Сбежать? В Иностранный Легион, в геологическую экспедицию, куда угодно? А если не бежать? Что делать? Собрать рок-группу, что Моррисси с друзьями сделал в 1982-м, а мои друзья вместе со мной сделали три года спустя. На этом, конечно, сходство заканчивается.

Впрочем, нет. Не стоит забывать об одной общей черте многих парвеню из мрачных городов улиц улиц улиц. Моя идея увязать историю об альбоме The Smiths The Queen is Dead с некими обстоятельствами собственной истории и истории моих когдатошних друзей отдает кокетством, причем, кокетство это граничит с нарциссизмом. И я не уверен, что не пересек сию границу. Но, признаться, меня это нисколько не тревожит. Пусть будет нарциссизм. Даже да здравствует нарциссизм! Нам, выскочкам из дуальной системы застывающего индустриального города, — можно. Моррисси нисколько не смущается своего кокетства, а Нарцисс – это вообще его второе имя, как сказали бы в стране, где он вырос и которую покинул уже очень давно. Его ругают за кокетливый и безудержный нарциссизм, ругают жестоко, Мировой Моральный Комитет спуска не дает, но ведь и любят Моррисси за то же самое, и как любят! И он свой выбор между комитетской справкой о благонадежности и любовью сделал. Чего и нам желает.

Но вернемся к сходству, что кончается в точке своего начала. Наша рок-группа была группой наслушанных начетчиков, уже заранее расположенных к джентльменскому набору будущего «русского рока»: несильное недовольство окружающим миром плюс нехитрый культурный эскапизм плюс немного простодушного цинизма, смешанного со все более безбрежной задушевностью. Некоторые элементы были тогда еще в зачаточном состоянии, потому несовершенные продукты горьковской рок-революции достойны сочувственного внимания и даже что-то такое порождают в груди слушателя сегодня. Хотя я, мб, преувеличиваю. Ведь что угодно, покрытое патиной времени, может исторгнуть вздох сочувствия. 

Группа, созданная Моррисси и его другом Джонни Марром, на первый взгляд, мало отличалась от нашей. Та же компания провинциальных оболтусов, наслушанных всяческой музыки по самые макушки; и, в случае Моррисси, начитанных. Мать Моррисси работала библиотекаршей; обязанный ей многим, он не раз выражал свою к ней привязанность, не говоря уже о благодарности. Эмигрантское ирландское семейство, в котором первым рожденным в Британии был он. Жилось им очень тяжко, но явно лучше окружающей английской шантрапы: книги и телевизор наличествовали. В телевизоре юный Моррисси, который еще тогда носил первое имя Стивен, увидел то, что потом составило суть его искусства – умение превращать повседневную драму в настоящую драму, драму в которой есть только одна королева, он же король, – сам Моррисси. В телевизоре в семидесятые показывали старые экранизации пьес о жизни работяг и обывателей, и чуть ли не первую мыльную оперу про «простых людей», ‘Coronation Street’; указанная в названии сериала улица – одна из улиц улиц улиц Манчестера. Моррисси даже посылал в продакшн компанию свои предложения по развитию сюжета ‘Coronation Street’, но не приняли. Стол судьбы перевернуть не удалось, пришлось делать группу.

Группа мгновенно сложилась гениальная. Обычно говорят о божественной гармонии пары Моррисси-Марр, но я настаиваю, что это была, безусловно, святая троица поп-музыки Моррисси-Марр-Рурк. Без баса Энди Рурка балладные переливы песен The Smiths рисковали распасться на отдельные ходы, ноты, взвизги певца. А Моррисси в те годы любил подвизгивать. Еще он любил выходить на сцену с большим букетом цветов, который по ходу исполнения засовывал сзади за ремень джинсов и долго покачивал потом бедрами под веселые рассуждения марровской гитары. Что это символизировало – не знаю, но выглядело, как сказали бы сейчас, прикольно. Другой сценический элемент нес в себе мессидж попрямее и попонятнее – большие дешевые роговые очки, из тех, что в те годы бесплатно прописывали в британских поликлиниках, так называемые NHS glasses. Парень из низов в очках для парней из низов поет о переживаниях парней из низов. Все честно. Только вот замыкания не выходит, никакой тавтологии, вместе с почти каждой песней The Smiths переходим на следующий уровень. 

The Smiths существовали пять лет, выпустили четыре альбома, навсегда изменив жизнь тех, кто их слушал. Из четырех альбомов один – почти безупречный, о нем и пойдет речь. Конечно, не потому, что безупречный, а оттого, что числится среди моих любимых. Самое забавное — то, что в первый раз услышал его я всего год-полтора назад.

Я практически не знал The Smiths ни в восьмидесятые, когда мне это приличествовало по возрасту, ни в девяностые, когда все стало таким доступным, что уж можно было потрафить даже праздному любопытству, ни даже в двухтысячные, когда в моем распоряжении неожиданно оказалась фонотека большого международного медиа и если не любой, то уж каждый второй меломанский каприз исполнялся быстро и эффективно. Я уже не говорю про интернет. Да, именно YouTube оказался местом, где начался мой персональный The Queen is Dead. 

Это был самый конец двухтысячных, чуть ли не год финансового кризиса, 2008-й. YouTube еще юн и свеж; точнее, энтузиазм в его отношении — по крайней мере, мой — был таков. Все в новинку, даже и то, что услужливый сервис предлагает тебе кое-что посмотреть и послушать. Его знание твоей души и твоих социокультурных привычек еще не было столь монотонно-последовательным; в те блаженные времена YouTube мог действительно подсунуть что-нибудь новенькое и неожиданное для пользователя. И вот я образца условного 2008 года, семнадцать лет тому назад, обнаруживаю себя у — непременно стационарного — компьютера; на экране мордастый дядька за сорок, с коком, в белом пиджаке, расстегнутая рубашка с основательным отложным воротником являет миру голую бритую грудь, ни дать ни взять продвинутый начальник цеха, а то и главный технолог небольшого советского завода времен расцвета Магомаева и Ободзинского. Но исполняет он не «Эти глаза напротив» и не песню про колесо обозрения, а вот такое:

Irish blood, English heart this I’m made ofThere is no one on earth I’m afraid of
Все это под упругий чуть тяжеловатый гитарный бит, на экране технолог ловко работает с микрофоном, длинный микрофонный шнур летает будто лассо, как уж там в клипе зрители уворачивались от этого почти кнута, сказать сложно. Но вид у них довольный, что странно: большинство публики в небольшой студии, где записано видео, моложе исполнителя, культурная англо-саксонская интеллигенция лет тридцати, белая, таким гаражный рок вряд ли нравился. Ну и от рассуждений про кровь, почву и патриотизм им должно быть, как минимум, неловко. Да-да, все там вызывало неловкость — странный мужик, его одеяния, его песня, его музыка, его публика. И называлось это все странновато — Morrissey, то ли прозвище человека, то ли это группа такая.

Конечно я тогда забыл про The Smiths, тем более, что никогда и не держал их в голове, тем более — имени их певца. В белом шуме моей памяти они наличествовали, скорее, ноуменально. Сольная карьера Моррисси, начавшаяся еще в конце восьмидесятых, прошла совсем мимо меня; я был (и остаюсь) холоден к разновидностям музыки, в которых он подвизался. Но гимн двойной идентичности отчего-то запал в память, а вскоре YouTube опять подсунул мордастого мужика, но уже с бодрой песней про то, как люди взрослеют. И я капитулировал. Ну как устоять, когда тебе сообщают такое:

I was driving my car

I crashed and broke my spine

So yes there are things worse in life than

Never being someone’s sweetie.

Банальность, казалось бы, пустяк, мы и так прекрасно знаем, но ведь этого мы и ждем от поп-музыки и поп-культуры: неожиданного и убедительного повторения банальностей, подзарядки их культурной и психологической ценности, демонстрации того, что мы по-прежнему живем в умопостигаемом мире. На сцену выводят Рацио в попугайском костюме, он кривляется, пляшет, хватает кордебалет за аппетитные места, но мы все равно узнаём его, в финале, со вздохом облегчения. Моррисси мастер таких представлений, он, как никто, умеет выдать банальность за Горькую Истину. В 2017-м он записал совершенно провидческую песню ‘Spent the Day in Bed’. За пару лет до пандемии и локдауна Моррисси создал не просто апологию социального выключения, он сочинил настоящий гимн ему. Провел день в постели, чем счастлив, пока все трудящиеся мира находятся в рабстве; я люблю свою постель, и очень рекомендую следующее. Дальше, довольно неожиданно, начинается другой нарратив:

Stop watching the news
Because the news contrives to frighten you
To make you feel small and alone
To make you feel that your mind isn’t your own.

«Тоже мне, удивил», — отмахнетесь вы. А зря. Да, вы знаете – и даже иногда пытаетесь претворить это знание в жизнь, впрочем, безуспешно, даете себе зарок отлепиться от этого ебаного телевизора, фейсбука, тиктока. Но что стоит это знание без осознания – так, абстракция, пластмассовый императив, Заповеди Капитана Очевидность. Осознать же позволяет поэзия, пусть даже спетая в поп-песне. «Новости» (медиа) хотят сделать тебя маленьким и одиноким. Что может быть хуже?

Тут, конечно, тонкость, смешанная с еще более тонким высокомерием и сарказмом. Причем, и тонкость, и сарказм, и высокомерие обращены к самому себе, к Моррисси, главной(-му) Drama Queen города улиц улиц улиц – и всего мира. С Моррисси все начинается – и им все заканчивается. За пределами его – как когда-то за пределами Манчестера юного Стивена Моррисси – нет ничего. И вот либо ты принимаешь этого кривляку, как он есть, – и отдаешь ему свою любовь – либо отворачиваешься с недоумением, презрением, холодностью. Оттого этот британский мужик вдруг обрел невероятную популярность среди мексиканцев, как американских, так и, собственно, мексиканских мексиканцев. Там обожание, граничащее с культом; отложные воротнички рубашек Моррисси это дело только усугубили. 

Сорок лет назад дела обстояли по-иному, окружающий мир существовал, он был населен узнаваемыми персонажами, вроде Mr. Shankly и викария из Туту, некоторые девушки (и их мамы) были больше, чем другие, и, самое главное, там был свет, который никогда не угасал. В альбоме The Queen is Dead (мы, наконец, добрались до него!) обитателей немного, но они есть, и они узнаваемы. Это Англия, это провинция, это город улиц улиц улиц – плюс ровно одна точка за пределами последнего, в том мире, куда Моррисси сотоварищи бежали, создав группу, записав данный альбом. Песня ‘Frankly, Mr. Shankly’ музыкально отличается от остальных на альбоме, это как бы типичный английский мюзик-холл, жанр в островной поп-музыке нередкий, лучше всех себя в нем чувствовали The Kinks. Собственно, ‘Frankly, Mr. Shankly’ и звучит вполне кинксиански, только сходство обманчиво, там внутри другое. Тема вроде банальная – поп-музыкант versus продюсер; первый пытается объяснить второму, почему он уходит с его лейбла (прямо не сказано, но прочитывается), все обрыдло, музыкальная карьера не задалась и проч. Но, как часто в текстах Моррисси, банальность приоткрывает вход в свой странный внутренний мир, в собственное устройство, нутро. Лирический герой вначале объясняет некоему мистеру Шэнкли (он списан с главы тогдашнего лейбла The Smiths), что больше не может, и гори все синим пламенем:

Frankly, Mr. Shankly, this position I’ve held
It pays my way and it corrodes my soul
I want to leave, you will not miss me
I want to go down in musical history.

однако тон этот не выдерживается и уже после второго куплета возникает тема «славы», жажда прославиться играет странные игры с сознанием рассерженного героя, он признает это, а потом и вовсе срывается:

But still I’d rather be famous

Than righteous or holy, any day, any day, any day.

Тоже мне, Drama Queen, — скажете вы. И будете правы. Если The Queen is really Dead, тогда long live Drama Queen! Происхождение Drama Queen из духа мелкой драмы одного начинающего поп-исполнителя. Рождение «драмы», как художественного произведения из обывательской драмы. Ровно то, что юный Стивен Моррисси видел в телевизоре середины-конца 1970-х.

Дальше-больше. Неожиданное мы узнаем кое-что интересное и об адресате злобного монолога, о самом мистере Шэнкли. Эта акула шоу-бизнеса, оказывается, имеет лирическую слабость; Шэнкли стишки пописывает, более того, имел глупость показать их нашему герою. Герой с готовностью называет их «ужасными». Перед нами мир спонтанного цинизма и истерического нарциссизма, мир, придуманный Sex Pistols.

После 1976 года все, кто брался делать новую музыку (не папиковский «рок»), вынуждены были соотносить себя с тем, что успел натворить за дюжину месяцев зверинец Макларена. Всё новое было после Sex Pistols — и воспринималось, и оценивалось, именно как то, что после, post-punk. Иэн Кертис, Роберт Смит, Марк Э. Смит, Сьюзи Сью, Дэвид Силвиан и прочие гении (я не преувеличиваю, конечно же они были гении) поп-культуры, а если правильнее, то «гении поп-модернизма», ибо они делали ни что иное, как модернистское искусство, популярное в широких массах (в основном, трудящихся), – так вот, все они и каждый в отдельности стали тем, кем стали, и сделали то, что сделали, только благодаря тому, что отфанарная компания торчков и юных идиотов, умело направляемая парой манипуляторов с контркультурным опытом, сделала то, что сделала. То есть, непонятно что сделала, хрень какую-то. Культурная сложность пост-панка была реакцией на небрежно-хамское отрицание культуры Sex Pistols. Я говорю здесь только о них, остальной панк исключительно интересен, но это совсем о другом, это панк либо музыкальный, работавший чисто с формой (Buzzcocks, Undertones), либо политический (The Clash, хотя музыкально они, наверное, круче всех), либо вовсе не панк, но отличный (The Stranglers). Был еще американский панк, конечно, но это еще совсем-совсем о другом.

Моррисси – один из этих гениев пост-панка/поп-модернизма, но он гораздо ближе к Джонни Роттену и Макларену, нежели остальные. В нем смешались тотальный негативизм первого с хитроумием и великим чутьем на культурный контекст второго. Но без третьего элемента ничего бы не вышло — Моррисси абсолютный романтик. В альбоме The Queen is Dead эти три элемента сошлись в идеальной комбинации. Монолог разочарованного карьерой поп-музыканта кончается вполне по-роттеновски:

I do not mean to be so rude
Still I must speak frankly, Mr. Shankly
Oh give us yer money!

Но совсем уже разочароваться в лирическом герое мы не успеваем, ибо за ‘Frankly, Mr. Shankly’ следует самая, наверное, тонкая и печальная песня об одиночестве ‘I Know It’s Over’, где возвышенный поэтический стиль переходит в тихое бормотание то ли отчаявшегося героя, то ли его матери, то ли вообще голоса, скажем так, повествователя, как в заправской прозе. Музыкально эта песня – шедевр, и все бы ничего, но уже через пять вещей мы слышим шедевр уже окончательный и бесповоротный, ‘There is a Light That Never Goes Out’. Ехать на машине рядом с тобой, и пусть в нас врежется двухэтажный автобус, быть раздавленным рядом с тобой, какой возвышенный способ умереть. Общие лирические завоевания трека оставим в стороне, они очевидны, обратим внимание на пару деталей. Двухэтажный автобус – это, понятное дело, Британия. Но частных машин у населения улиц улиц улиц Манчестера в 1985-м практически не водилось; значит, у нас свидание с богатой девушкой, что, впрочем, тоже вряд ли, нравы в тех краях суровые, приличные родители машину подросткам на покататься не дадут. Значит это Америка, значит это кино. Это же в кино про Америку влюблённые разъезжают на машинах! На длиннющем кадиллаке, рядом с девушкой с короткой американской прической, или, на манер пятидесятых, которые он боготворит, в косынке, Моррисси в последний раз проезжает по улицам улицам улицам родного Манчестера и исчезает там, где вроде бы ничего нет, исчезает за пределами, в какой-то Калифорнии, и уже слышно, как там его встречает мексиканский бэнд. Последнее, что мы слышим, это:

The youngest was the most loved
The youngest was the cherub
We kept him from the world’s glare
And he turned into a killer

There is no such thing in life as normal
There is no such thing in life as normal.

С последним утверждением популярного исполнителя невозможно не согласиться.