МИРОСЛАВ ТИХИЙ

из книги Otherwise Known as the Human Condition

Пер. А. Сен-Сенькова

   Восхождение Ван Гога к посмертной славе считается непревзойденным, но по масштабу и необычайности история триумфа Мирослава Тихого превосходит даже его. И, в отличие от Ван Гога, он рядом с нами, чтобы насладиться им. Сейчас Тихому восемьдесят два, и, если бы удалось убедить его покинуть логово в Кийове, Чешская Республика, он увидел бы свое имя крупным шрифтом на баннерах, развевающихся перед парижским центром Помпиду, где только что открылась ретроспектива его работ.

   Первое, что видят посетители, это фотоаппараты и объективы Тихого, выглядящие ржавыми и старыми, как оружие, найденное на полях сражений Первой мировой. Фотографы, как правило, одержимы комплектацией, постоянно пробуют новые объективы, пленки и технологические процессы. Тихий начал фотографировать на самых простых фотоаппаратах советского производства, и это был технологический пик его карьеры. После этого ему интересней стал мусор, он модифицировал и собирал свое оборудование из того, что попадалось под руку: механизм перемотки сделан из резинки от трусов и прикреплен к пустым катушкам ниток; линзы взяты из старых очков или сделаны из оргстекла, отполированы наждачной бумагой, зубной пастой и сигаретным пеплом. Его телевики собраны из пластиковых водосточных труб и пустых банок. Увеличитель он изготовил из картона и досок. Философия Тихого «сделай это сам» и «чини это сам», по-видимому, распространяется и на его собственный гардероб. На фотографиях начала 1990-х видно, как он держит в руках самодельную камеру, одетый в грязный свитер, сшитый из чего-то похожего на дохлых жуков.

   Итак, что же делал Тихий, когда у него появился самодельный арсенал? В двух словах, он провел 1960–70 годы, бродя по Кийову и фотографируя женщин. В идеале он запечатлевал их топлесс или в бикини у местного бассейна; в противном случае довольствовался мельканием колен или – из-за ограничений камеры кадр часто получался размытым – лодыжек. И это наименьший из недостатков: большинство из них недоэкспонированы или передержаны. Майкл Хоппен в настоящее время выставляет небольшое количество работ Тихого в своей лондонской галерее. Я спросил его, сколько всего было действительно хороших фотографий у Тихого. «В фокусе?» он произнес так, как будто это не обязательное условие фотографической адекватности. – «Может, две или три сотни». В некоторых субъект практически исчезает из-за вспышки случайного света.

   До сих пор мы концентрировались на ортодоксальном этапе работы Тихого. После того как фотографии проявлялись и печатались, они подвергались длительному редакторскому издевательству: их оставляли под дождем, использовали в качестве подставок для пивных бутылок и для подпорки шаткого стола. Там, где изображение было недостаточно четким, Тихий обводил грудь или бедро карандашом, как увлеченный, но неквалифицированный пластический хирург. Иногда он вставлял фотографии в специально придуманные рамки: делал их из мешков для мусора или разрисовывал закорючками. Одна из работ в музее Помпиду обглодана крысами, с которыми художник до сих пор делит дом. Трудно удержаться от мысли, что Тихому не хватает нескольких кадров для главного броска, но он все понимает: «Если хочешь стать знаменитым, – говорит он, – ты должен быть в чем-то хуже всех остальных в мире».

   Эксцентричность Тихого не должна закрывать нам глаза на аспекты его раннего становления. Поступив в Академию изящных искусств в Праге в 1945 году, он с энтузиазмом воспринял освободительные обещания модернизма. Но обещания закончились, когда коммунисты пришли к власти в 1948-м, неся с собой социал-реалистические императивы героического восхваления пролетариата. После непродолжительного периода военной службы Тихий вернулся в свой родной Кийов. В 1957-м, во время культурной оттепели, ознаменованной смертью Сталина, Тихий должен был участвовать в групповой выставке, с которой внезапно снялся. Посчитав, что его коллеги часть фашистского заговора, он пережил нервный срыв, приведший к году нахождения в психиатрической клинике.

   С этого времени отношение к нему приобретает любопытное сочетание пренебрежения и обожания, которое в конечном итоге превратилось в культ и легенду (Ник Кейв написал о нем песню The Collector; Майкл Найман обдумывает оперу, основанную на его жизни). Он отказывается от всего и, несмотря на колебания политического климата 1960-х и 1970-х – и на неоднократные преследования со стороны властей и дальнейшее пребывание в психиатрических больницах – погружается в свое новое существование в качестве «фотографа каменного века».

   Как это часто бывает, сказочный исход его истории во многом зависел от усилий того, кто был однозначно убежден в ценности человека, считающегося неуравновешенным изгоем или ренегатом-неудачником. (Фильм «Около полуночи», основанный на взаимоотношениях алкоголика, туберкулезника и сходящего с ума пианиста Бада Пауэлла и Франсиса Подра, молодого француза, который спасает его от гибели, является архетипичным.) В случае Тихого это соседский мальчик, Роман Буксбаум, который начал собирать и сохранять работы, к которым Тихий относился с непревзойденным презрением. (В документальном фильме Буксбаума «Тарзан на пенсии» есть замечательный эпизод, где Тихий просматривает образцы своих работ, прежде чем выбросить их в компостную кучу на полу.) Буксбаум написал первую статью о Тихом, которая привела к персональной выставке, организованной куратором Харальдом Зееманом в Севилье в 2004 году, и к созданию Фонда «Тихий океан», а теперь и к парижской выставке.

   В природе сказок такого рода заложен потенциал мрачности и тревоги. Вот старик-параноик с психическим заболеванием, неженатый, бездетный, настолько привыкший к строгой экономии, что не нуждается в деньгах, чье наследие оказалось в руках специалистов. Ситуация неизбежно усложняется, потому что наследие приобрело успех и ценность только благодаря усилиям тех, кого теперь обвиняют в эксплуатации и саморекламе. («Около полуночи» немедленно вызвало ответную критику со стороны людей, утверждавших, что Подра был не совсем бескорыстен, как это показано в фильме.) Суть в данном случае в том, что без Буксбаума и Фонда «Тихий океан» я бы никогда не услышал о Тихом, и вы бы не прочитали о нем.

   Поздняя реабилитация Тихого, возможно, самая экстремальная в истории фотографии, но не совсем беспрецедентная. В 2006 году Хоппен умело объединил Тихого и Жака Анри Лартига, чьи работы поразительно пересекались. Родившийся в привилегированной семье в 1894 году, Лартиг начал фотографировать еще мальчиком. Когда ему было тринадцать, у него внезапно появилась «новая идея: я должен пойти в парк и фотографировать тех женщин, у которых самые эксцентричные и красивые шляпы». Год спустя он заявил, что «все в [женщинах] очаровывает меня – их платья, их запах, то, как они ходят». Результаты этих восторженных экспедиций были вклеены в самодельные альбомы подростком, решившим стать художником. Желание осталось неосуществленным, но Лартиг продолжал фотографировать для собственного удовольствия и развлечения. Только в 1963 году, когда Лартигу исполнилось почти семьдесят, он оказался выставленным в Музее современного искусства в Нью-Йорке и ретроспективно признан одним из отцов-основателей современной фотографии.

   Или Эрнест Джозеф Беллок, чьи фотографии – некоторые из них сильно повреждены – проституток Нового Орлеана второго десятилетия двадцатого века наконец вернулись из небытия благодаря Ли Фридлендеру (который также сыграл ключевую роль в посмертном возрождении Уильяма Гедни, еще одного самодостаточного отшельника). Разница между Беллоком и Тихим заключается в том, что первый, очевидно, был в близких отношениях с женщинами, которых фотографировал. Даже когда неуклюжий телеобъектив Тихого позволял ему придвинуться обманчиво близко, его снимки с тоской смотрели на мир, из которого он исключен. Независимо от того, смотрят ли женщины на него, ругают или не обращают внимания на его приближения, они абсолютно недосягаемы. Формально это усиливается барьером, который так часто возникает между фотографом и женщинами в кадре. Это всего лишь забор у местного бассейна, но он придает фотографиям напряженность взгляда, заключенного в прутья камеры.

   Работы Тихого подобны фотографиям лета тоски, растянувшегося на всю жизнь, пока оно не приобретет характер стоического смирения или изгнания. Некоторые из них эротично и романтично заряжены. Во всяком случае, этот заряд ощущается еще сильнее сейчас, в эпоху Интернета, забитого порно, потому что, несмотря на то, что они не ровно обрезаны и бессистемно обрамлены, в них правдоподобный контекст желания, его разочарований и ограничений, которого мир порно соблазнительно и обманчиво лишен.

   Не то чтобы на всех фотографиях Тихого были женщины. Он иногда фотографировал случайные предметы, например, белье на веревке. Просто так получалось, что бельевая веревка была забита бюстгальтерами, вывешенными сушиться. Когда Тихий не был на фотоохоте и не прятался у бассейна, он фотографировал женщин дома, снимая их с экрана телевизора. «Люди говорят, что я слишком много думаю о женщинах», – однажды заметил другой художник. «Но, в конце концов, о чем еще думать?» Это Роден. Временами односторонний склад ума Тихого наводит на мысль о родстве с фигурами, стоящими ниже по культурному тотемному рангу: с Бенни Хиллом, например. Когда Тихий натыкается на группу женщин, которые упражняются в парке, получившееся изображение вызывает у него едва сдерживаемое ликование. Но провести различие между высоким и низким нелегко, поскольку в отрывках из романов знаменитого чешского писателя — и почти современника – Милана Кундеры тоже можно найти что-то от Бенни Хилла. В обоих случаях изобилие эротики – сопричастной в романах и полностью вуайеристской на фотографиях – является молчаливым бегством от мертвечины исторического материализма.

   Мужчин, как правило, привлекают разные физические типы женщин: худые или чувственные, блондинки или брюнетки. Для Тихого все, что в платье, великолепно, хотя без платья было бы еще лучше. Он видит здоровенную женщину средних лет в некрасивой длинной юбке, наклонившуюся, чтобы поговорить с кем-то в машине – и этого достаточно. Он бы от всего сердца одобрил название книги Гарри Виногранда «Женщины прекрасны», вышедшей в 1975 году и посвященной уличной съемке. Некоторых критических выпадов, направленных на Виногранда, можно было избежать, если бы строки, написанные десять лет спустя, были доступны в качестве эпиграфа. «Женщины красивы в молодости, почти все женщины», – говорит пожилая рассказчица в «Однажды в Европе» Джона Берджера. «Каковы пропорции лица, тело слишком худое или наоборот, неважно. Есть момент, когда женщина обладает силой красоты, которая дана нам как женщинам. Часто момент короток. Иногда он может наступить, а мы даже не подозреваем об этом. Но следы его остаются.» Это эквивалент решающего момента для Тихого – момента, который по всем причинам, изложенным здесь, не может быть надежно зафиксирован. Это удар и промах. «Когда я что-то делаю, я должен быть точным, – говорил Тихий. – Правда, объектив не совсем точен, но, возможно, в этом и есть искусство».

   То, что искусство Тихого неотделимо от технических ограничений и несовершенного состояния его картин, проявляется на многих уровнях. До тех пор, пока не вышел одноименный фильм и все не испортил, песня Боба Дилана «I’m Not There» была моей самой любимой из всех пиратских записей – несмотря на то, что текст неполон и местами неразборчив. Этот эффект трогательно описан композитором Майклом Пизаро: «Это как если бы он открыл для себя язык или, лучше сказать, услышал о языке: услышал об его словарных запасах, грамматике и звуках, и, прежде чем в этом разобраться, он начинает использовать этот набор инструментов для повествования о самом важном событии в жизни.» Или, если перевести в визуальные термины, запечатлеть на пленку самые важные моменты жизни – но поскольку этим моментам не хватает ясности и четкости, они с таким же успехом могли бы принадлежать любому другому мужчине.

   Ценность «I’m Not There» зависит от ее редкости: песни почти нет, она существует только в этой неполной записи. Производство изображений набирало обороты на протяжении всего двадцатого века, а затем, с распространением цифровых технологий, идея дефицита или какой-либо экономии производства просто исчезла. Работы Тихого – он, кажется, не делал повторных отпечатков – обладают качеством реликвий, переживших своего рода визуальный холокост, когда остаются только ветхие следы (снова выражение Берджера). Они повторяют следом за самыми ранними картинами Уильяма Генри Фокса Тальбота ощущение чуда от того, что такая вещь, как фотография, действительно существует. Отсюда и своеобразная временная сжатость работ Тихого. Это как если бы один из пионеров фотографии, вместо того чтобы делать медленные снимки цветов или статуй, каким-то образом смог запечатлеть цыпочек в бикини! Так что они подобны каким-то предчувствиям и воспоминаниям. «Память обладает пятнистостью, – пишет Джон Апдайк, – как будто пленку побрызгали проявителем, а не погрузили в него». Химические пятна, отбеливатели и другие дефекты делают снимки Тихого похожими на сугубо личные воспоминания о всеобщих устремлениях – но воспоминания находятся в процессе выцветания, так что они становятся неотличимы от желаний, которые никогда не осуществятся.

   Как биологический вид, мы оставались физически неизменными на протяжении тысячелетий. Этим объясняется изначальная притягательность образов Тихого. Но этот биологический императив был усовершенствован, перекалиброван, опосредован и – временами – оспорен длинной историей искусства. Несмотря на залатанное оборудование, стареющий вуайерист и бывший студент осознавал жесты из каталога этой традиции, так что его картины обладают деликатностью и уравновешенностью непристойного Вермеера.

   Или, скорее, нескромностью Курбе. В 1866 году по просьбе турецкого дипломата тот нарисовал живот и гениталии женщины крупным планом под названием «Происхождение мира». Технически фотографии, представленные на выставке в Помпиду, с точки зрения репрезентативности близки к провалу. На некоторых различаются очертания – неуловимые и наводящие на размышления, как созвездия, – того, что может быть женщиной. Другие – просто размытые пятна и протоплазма света, возникающие из бесконечной тьмы. Если перенестись назад, к началу времен, когда Вселенная зарождалась, возможно, это то, что мы увидим.

2008

Изображение на обложке: Étienne Michurins