Невесомая среда
И остров памяти блаженно обтекая
песками смутными
мерцающего тела,
он вишни ел.
АТД
Есть много лун, которые ещё не восходили. Они светят месяцем в каменные грёзы, стоя на парапете перед лицом исключительной длительности, в искрениях золотистых верблюдов искажая серебро, наблюдая зелёное небо на дне Невы. Они складывают руки крестами, тихо молятся ладонями о своих пупках; к четырём утра они становятся бездетны — потому что осень, и гарцующие окна с видами на Марсово поле начинают блевать на мокрую гальку словами. Отец, говорю я откуда-то сбоку, мои пернатые ноги остались жить в Кронштадте у форта Риф, там они отдохнут от подозрительности горизонта — в местах, где между музыкой и ветром остаётся измерение таинства, а стихи пишутся по талонам в виде листьев. Пузыри в воздухе рождают волны, и в этом нет намёка.
Отец, говорю я откуда-то снизу, лунный диск я съел во вторник. Солнечный сожрал в четверг. Теперь живу во тьме. Здесь больше нет пределов ряби, и я буду только и делать, что говорить о воде, покидая очередной вертоград. Кручёные ветви пробуждают мертвецов недалеко у Ленфильма, сопрягая зной и пыль внутри деревьев, обнаруженные случайным прохожим у закавыченных предместий, — он теперь не знает себя, робко бубнит лишь о прогулках и прозе, прозе и прогулках, бесцеремонно утопает во внешнем отсутствии света, пройдя дальше, обнаруживает коронованный скелет доисторической рыбы: тёплый, больше похожий на смесь всех унций гласных звуков — большой полёт над облепиховым лесом, где живут одни жаворонки. Ещё один случайный прохожий скажет, что в порядке отсутствующего зрения живёт чистое присутствие и перепончатокрылые трамваи без электричества. В одном из таких трамваев слепой писатель оставил единственную копию своей рукописи — в тот же момент, недалеко от библейской пустыни, в краях белёсых ятаганов Яффы и восточных женщин, Александр Гольдштейн ехал в автобусе в центр дня и что-то записывал. Шары на верёвочках методично вращали стрелки между …:45 и …:15 — туда-сюда, сюда-туда.
Бесцветная краска рисует по трафарету никотиновые вихри: в них приятно быть, загромождать собой тротуар, искать мельтешения во дни песка и катастроф. Циклопические сгустки вещества бродили в эти секунды по Невскому проспекту, — тогда шёл снег, и все мы утопали в его неподвластных структурах, — затем странного вида масса свернула на Грибоедова, оступилась, пробила головой льды рядом с домом имени четырёх стульев, зажевала больничный халат, испустила протяжный стон. Смерть холоднее дверных ручек на морозе. В былую пургу кто-то шёл мимо дома Вагинова, пока его не окликнули: подойди, добрый друг, Hail Dante, mon ami, поклон, рука прижата к сердцу, как кручина глав прижата к новому горизонту.
Говорю, колдовские поля похожи на горловое пение. Растущие в тенях спелой вишни суровые уста дрожащими руками тапёра завораживают кладбищенский слог солёных туманов — так поля образовали испарины, первые вздохи и ахи времён буффонады мертвецов и их крылатых заступников. Если разгадать один из шифров, то всё станет отчётливо ясно: сумерки книг, околодок независимого устрашения цветов, монашеский обед зелени, теургия раннего утра; густонаселённость лестничного проёма свидетельствует против тебя на суде, ведь напротив твоего дома торжественно открыли памятник Левиафану, но ты почему-то остался недоволен. В этот момент кто-то всплыл очажной полостью в нужную конфигурацию подоконника, томливой беззлобностью кормил концы в воде, сделав большое исключение цифр из карты наименований зимней стены. Короче говоря, Коломна росла и развивалась, плевалась в пустоту мокрыми детьми и дверными табличками, вскользь брошенными словами закрывала букинистические лавки, грязью царапала первые похотливые пределы при свечах и мышиных линиях тела; к пяти часам вечера эта дрянная машинерия выжгла мне глаза недокуренными хабариками. Я стал писать большой некролог словам и нотам, периодически промачивая слепое глазное яблоко чернилами под аккомпанемент Несуществующего Композитора.
Словарный запас был исчерпан примерно к середине тетради, когда манящий гул моего нежного театра заручился поддержкой векового урбанистического величия: к слову, всё было решено и предначертано, хоть этого никто и не знал. Зато все знали, как приманить святые дела на свою сторону. Так и записывайте:
Магазин «Деловые столпы» располагается по адресу: 8 линия В. О., дом 27, прямо на углу с Большим проспектом В. О. Если пройти во внутренний дворик и сразу посмотреть вверх, пошелестеть губами по краям колодца, затем опустить голову вниз, то можно обнаружить лестницу в виде поваленной ели, второй конец которой уходит в подвал. Пригнитесь, пройдите к ближайшей кассе — вам выдадут чёрную транзисторную коробку и сообщат об оплате. Дождитесь 21:20 или, на крайний — но самый лучший — случай 01:22, выйдите из своей каморки на Итальянской, дойдите до Адмиралтейской или любой другой иглы, достаньте из сумки ранее купленную коробку. Теперь вам станет очевидно, что это радиоприёмник с работающей AM-частотой. Настройте его на нужные колебания звуковой волны, представьте, что вы стали двумя пересекающимися прямыми наркотического осциллографа, устремите силу сценической речи зумера к фиксации радикальной открытости. Повторять еженедельно, рецептуру пересылать до востребования.
Итак, все прыжки в оборотную сторону темноты были исполнены. Поклон. Другой. Третий, ну и т. д. Роковая мембрана колючего снега взъерошила бесконтрольный такт полифонического брюзжания — кадр завис, подчинился кнопке «пауза», хотя кино никто не смотрел. Кто-то высматривал самый маленький кусочек голубого неба по дороге в Хельсинки, кто-то сквозил отчизной внутри снегов, думая о времени, кто-то расфасовывал посылки неизбежности сообразно синонимам («непременность», «неминуемость», «неотвратимость», «непредотвратимость» и проч. существительные), кто-то греет голову на берегу зимнего моря, кто-то вооружился букетом последствий и отхлестал все разумные начала, кто-то ослаб от болезни и чёрных лучей, кто-то потерялся в саду Некрасова и приобрёл битое стекло по хорошей скидке, кто-то оказался просто глуп и раздавлен звёздами, впитав в себя абсолютную густоту, кто-то забыл родную речь. В медовом дне и молочном сумраке шестидесятой параллели северной широты вам будет предложено асфальтированное ложе среди прочих трупов и брякающих цепей, оно же — больничная койка в институте Бехтерева. К этому времени ваш желудок, как и мой, раскачает свежевыжатый обойный клей до состояния твёрдого дёгтя. Сахарноплодные членистоногие заберут вашу медицинскую карту и разместят на самое видное место в партере. Салоны бамбуков и кактусов заплетутся силами растительной жизни, корневые связки венозных сказок начнут распускаться прямо на главной сцене. Руки будут разомкнуты, как размыкаются пожелтевшие страницы книг о древних богах. Мы все по горло стоим в невесомой среде, не видим своего лица, бегаем за своими ногами, наши слова не подменяют аккуратную поступь, в безотходном производстве лёгких нам запоминаются лишь случайные имена и фразы, истёртые и истерзанные персоны из серпантина чёрных пятен; мы не обратимся за помощью к календарным рукописям, пока печатная машинка погоды не возвестит о нас демисезонным дождём.