Мюнхен–Берлин. Учитель религии
Бабетт немолодая, озабоченная тетенька.
— Ох, – вздыхает она, – как славно, что попутка нашлась! Я аж испугалась, что не уеду. Искала впритык.
— Работодатель не отпускал?
— Не отпускала сама работа.
— Это как?
— Я сама себе работодатель.
— И чем вы себя занимаете?
— Организую ночевки отцам, посещающим своих детей.
— В чужих городах?
— Да.
— Это – ваша идея?
— Моя. Предлагала ее Евангелической церкви, на которую работаю, но они не согласились.
— На церковь? В каком качестве?
— Учителем религии в начальной школе. А еще, в прошлом, на полставки – консультантом для одиноких матерей и отцов. До меня эту работу выполняли три коллеги, прогрессивные, ратовавшие за права женщин. Консистории (прим.: административный орган Евангелической церкви) их позиция не нравилась, выгнать их не могли, поэтому их места сократили «по финансовым причинам». Потом вновь ввели полставки, уже только по Мюнхену, а позже расширили ее до прежних объемов, то есть, территории, охватывающей всю южную Баварию.
— Работы было много?
— Чересчур много, я не останавливаясь корпела сверхурочно, шестьсот часов за год. Когда наконец стало невмоготу, я составила перечень задач, ходатайствовала об изменении ситуации. На мой взгляд тот факт, что я работаю на церковь, вовсе не означает, что я должна ишачить за спасибо. Для бенедиктинских монашек, может быть, в самом служении и заключается награда, но это не мой случай.
— Какова была реакция?
— В ответ я услышала похвалу: благодарим, мол, за инициативность, разрабатывайте план, как и что изменить. Но разработка планов не моя обязанность, а — работодателя!.. Параллельно со своей основной работой я создавала сеть контактов.
— Каких контактов?
— Началось это в две тысячи восьмом году. К мальчику, который учился у меня в школе, отец приезжал лишь раз в год, хотя жил на Боденском озере – в трех часах езды. У мужчины не было денег на ночевку в гостинице. Чтобы он чаще мог приезжать к ребенку, я искала ему у кого ночевать. Возникла мысль собрать целый банк адресов. Сперва я от руки записывала данные на картотечных карточках. Собирала адреса людей по всей Германии, у кого отцы могут ночевать, когда они посещают своих детей, адреса детских садов, яслей, где они в выходные могут встречаться наедине со своими детьми, поиграть с ними, чтобы не водить их каждый раз в кино.
— Им за просто так предоставляют помещения?
— Они детским садам и яслям платят символические деньги за «износ» игрушек. Ключи им оставляют в ближайшей гостинице. Они забирают их под залог паспорта или удостоверения личности.
— В Германии предостаточно неполных семей…
— Шестеро из десяти детей в Германии после развода, расставания родителей живут в неполных или в «новых» семьях. Вторые семьи, как правило, менее крепки, чем первые. Суды после развода присуждают отцам право проводить с ребенком дважды в месяц по два часа. Отцам, живущим далеко от своих детей, тяжело – на дорогу уходит уйма времени, гостиницы им недоступны и нет денег на развлечение детей. Кое-кто из-за неудобств к ребенку не ездит. Некоторые отцы из-за нехватки денег ночуют в машине. Но все больше отцов пользуется нашими безвозмездными услугами, кое-кто годами. У нас на учете уже детей триста!
… Одного из отцов семья, у которой он ночевал, на праздники пригласила в гости с ребенком. Другой отец из Берлина дважды в месяц приезжает в Мюнхен, чтобы по два часа поиграть с сыном в футбол – утром на попутке едет в Мюнхен, вечером обратно в Берлин. Я его уважаю! Хотим сотрудничать и с сайтом попуток.
— Вы, видно, сами путешествуете попутками.
— Да. А как-то раз я прокатилась бесплатно. Водитель сильно устал, предложил поводить, сам лег на заднем сиденье. На своей машине я на большие расстояния не езжу.
— А какая у вас машина?
— Старенькая Рено четыре – «Утка». Ей тридцать лет, я чиню ее во Фрайбурге, там мастер из куска металла умеет смастерить любую запчасть. Существует и специализированная компания, производящая детали к французским машинам. Мой брат поздравил меня с тридцатилетием машины, смеясь над моим сплином, но владельцы дорогих автомобилей то и дело спрашивают у меня, не продам ли я им свою уточку. Не продам! Она, конечно, мелковата и жестка. Хотя потребляет она мало, четыре литра на сто километров, но в бак помещается бензина всего на двадцать пять евро. А все дети от нее без ума.
Кстати говоря, утром на стоянке женщина с ребенком, девочкой лет восемь, ждали машину. Не вас?
— Нет.
— Женщина – приемная мать. Девочка с родной матерью должна была поехать в Берлин, но она не явилась. Ей позвонили, она проспала. Потребовала, чтобы девочка на электричке самостоятельно доехала до нее – до Ольхинга, в противоположный конец города, с пересадкой! Девочку с сумкой и подарками спешно посадили на электричку, которая как раз в ту минуту и подошла – попрощались впопыхах. Какое испытание для ребенка! Ей обещали поездку, а мамаша и встать не могла. Праздник испорчен, отправятся они, в итоге, куда-нибудь? Вряд ли.
— А отец?
— Тоже под Мюнхеном живет. Судя по всему, девочка ему безразлична.
— А с сайтами по кауч-серфингу сотрудничать не хотите?
— Кауч-серфинг отцам не подходит. Он для парней и девушек, жаждущих познать мир. Они, как и те, кто их принимает, на другой стадии жизни, чем отцы. Но обыкновенные взрослые люди, включая старики, не боятся пустить к себе ночевать отцов, более того, иные доверяют нам квартиру в свое отсутствие, отдавая ключи.
— «Нам» – это вы и кто-то еще?
— Да, нас двое. Иначе с объемом работы не справиться. И хотя я перевела банк данных в компьютер, но его постоянно надо обновлять.
— У вас есть секретарша?
— Нет, мой напарник – психолог. Я хотела бы платить ему нормально, создать рабочее место. Долгое время выкраивала ему гонорар из собственного кармана, треть своей зарплаты – с полставки по консультациям ушла, перешла на полную ставку как учитель, так как в церкви ничего не менялось. У напарника четыре с половиной года назад умерла жена, и он остался один с сыном. Вещи жены он хранит по сей день. Его трехкомнатная квартира захламлена, у него, например, два пылесоса. Я спросила, почему он не избавляется от одного из них. Он на это сказал: «Если один из них сломается, у меня будет запасной». Я в такой ситуации оставила бы себе бы один пылесос. А если сломается, купила бы новый.
— Один из пылесосов принадлежал жене?
— У него психология человека с нестабильным заработком.
… Недавно он влюбился в мать двоих детей. Во избежание недоразумений я прекратила платежи ему, чтобы женщина не заподозрила, что у нас с ним личные отношения. Помимо этого, уменьшила число звонков ему, а то мы ежедневно созванивались по два раза, утром и вечером, обговаривали наш «бизнес», клиентов… Когда он устает консультировать отцов, я сменяю его. Сотрудничество у нас с ним тесное. Боюсь, что его любовь не выдержит этих нагрузок.
— Ноша нетривиальная…
— Я неоднократно просила церковь финансировать проект взамен за официальное упоминание ее участия в нем, но они отказывались. Весной мы получили награду из рук федерального канцлера, и тут церковь, о чудо!, встрепенулась – объявила об учреждении конкурирующего проекта под нашим же именем!
— Не по-христиански.
— Однако! Несмотря на то, что я запатентовала наш бренд, и казалось, что церковь бессильна вмешаться, но они нашли ход – оказывается, что на любое дело, которое ты, как работник, придумываешь на досуге, работодатель может претендовать как на свое, если оно хоть как-нибудь соприкасается с твоей профессиональной деятельностью.
— И вы не имеете никаких возможностей защититься от своего работодателя?
— Можно на «ты»… Я обратилась к адвокату. Наши интересы на общественных началах представляет адвокатская контора в Берлине, но поскольку такую судебную тяжбу нам сложно было бы выиграть, мы переименовались и продолжили работу под другим названием. Дальше-больше. Выяснилось, что церковь стряпает конкурентный проект все же не под нашим именем, а под другим. Выходит, нам просто решили навредить.
— Похоже на то, как топят друг друга в сфере бизнеса.
— Да. Но нас не потопить, мы прославились, к нам ломятся журналисты. На телесъемки, правда, не соглашаюсь – отцы не против показать по телевидению, какие они молодцы, но для появления ребенка на экране нужно разрешение матери, а мамы от перспективы увидеть ребенка по телевидению с бывшим супругом отнюдь не в восторге.
— Спонсоров у вас нет?
— Часть расходов мы покрываем за счет средств разных фондов, но их недостаточно. Мы ищем крупного спонсора. На днях поступило пожертвование от владельца одной гостиницы.
— Благородно. Он ведь упускает прибыль, так как отцы ночуют не у него?
— Да. Помощь зачастую приходит от тех, от кого ее меньше всего и ждешь. А история с церковью поколебала сами устои моей веры в нее как институцию. Но теперь к нам сватаются церкви из других федеральных земель.
— Удивительно, сколько энергии ты вкладываешь в чужое счастье.
— Мне, матери-одиночке с тремя детьми на руках, в свое время самой пригодилась бы сторонняя помощь. А отец у меня был детдомовским, мать отдала его малышом. Его из детдома пристроили в приемную семью. В шестьдесят лет он нашел свою родную мать. Встречей был потрясен. Сказал, что мать любила его всей душой и отдала его не потому, что не хотела ребенка, а потому, что не могла позаботиться о нем как следует и надеялась, что в приемной семье он будет более обеспеченным и счастливым. Отец вообще снисходительно относился к людям.
— Ты у него – единственная дочь?
— Нас четверо братьев-сестер. Когда бабушка и дед по матери умерли, никто не хотел в наследство их шкафы – темное дерево с завитушками, все обставляли свои квартиры мебелью из Икеи. Когда в моду вошел «винтаж», они стали локти кусать, что у меня красивые старинные шкафы. Несколько лет назад умер отец, весной этого года – мать. Опять старьё, шкафы… мы, дети, ничего особо не забрали, но наши дети, их внуки... Мои дети и на мои шкафы зарятся, книжные полки – цельная древесина, хорошее качество, лучше пластмассы со шпоном! Попросили шкафы не выбрасывать. А сын, ему двадцать пять, ходит даже в штанах, костюмах деда.
— Деньги экономит?
— Я детей поддерживаю деньгами, покупаю одежду. Сын может нарыть себе пальто на барахолке, но я дарю ему новое, считая, что порой надо вспомнить о том, что ты есть ты…
…Родители – и отец, и мать – предоставили нам полную свободу выбора – и он, и она написали в завещании: «Вы можете все сохранить, а можете все и раздать». Они сняли с нас огромное бремя. Но как быть с письмами и дневниками – кто их где и как будет архивировать? Раньше у людей было больше места, свои дома, сегодня живут в крохотных квартирках, у меня самой полторы комнаты. Из хозяйства родителей я взяла себе кое-какие вазы. Когда дарю цветы, то иногда – вместе с вазой.
…Зачем люди столько накапливают скарба, вплоть до серебряных ложек, столовых приборов, которые всю жизнь любовно чистят? Умрут, и никому не будет нужен этот хлам.
…Отец, наверное из-за того, что был детдомовским, очень нуждался в порядке, организованности, контроле. Лет за десять до смерти он составил письма в страховые агентства, банки, всякие учреждения о снятии его с учета в связи с кончиной – он в них не вставил только дату смерти и дату отправления. К письмам он подготовил конверты. А на какой-то клочок бумаги он записал кодовый номер велосипедного замка – чтобы уберечь нас от необходимости распилить замок. Он тщательно готовился…
…И мать сознательно шла навстречу своей смерти. Ей было восемьдесят два, она хотела умереть. Последнюю неделю ее жизни мы, восемь человек, сменяли друг друга у ее постели. Она так же легко, как и отец, отделалась от всего земного. Когда она совсем уже ослабла, она, напрягаясь до предела, сняла с себя украшения, кольца и положила на тумбочку. Потом вывернулась из ночной рубашки. Мы врубили батареи на полную мощность, чтобы она не мерзла, и она умерла совершенно голой.
Ѻ
…Мой приятель работает в доме для престарелых, ухаживает за стариками. Человек, если не умер в шестьдесят с чем–то, в старости возвращается в детство – у него на первый план выходят воспоминания не о взрослой или рабочей жизни, а о том времени, когда он был маленьким… У многих вылезают наружу и детские травмы. Сейчас в этот возраст вступает то поколение, которое детьми пережило войну – кто-то не может расстаться с вещами, потому что в детстве у него что-то отняли. А старушки обвиняют молодых санитаров, что те-де покушаются на их невинность. Казалось бы, абсурд. Источник их поведения в том, что этих старушек девушками после войны насиловали солдаты-победители.
— Ты к детям едешь?
— К сыну в Берлин, а завтра – в Фюрстенберг, к сестре, в некотором роде для самозащиты. Я и в Мюнхене нехудо провела бы эти дни, привыкла уже быть одна, но я непременно снова села бы за компьютер.
— Сын, значит, в Берлине? Учится?
— Да. Живет в Кройцберге. Окончил специализированное джазовое училище в Регенсбурге. Играет на кларнете в джипси-банде. Их пятеро, со всех концов света – канадец, израильтянин, араб… у араба куча детей. Он на Рождество приглашает бездетных друзей. Они развлекают его чад, а те – их.
— Джипси-банда? Они кочуют?
— Да. Но жилье у них есть. Кто живет с семьей, кто, как мой сын, в коммуналке. Год он был сквоттером, после этого снял комнату через некое сообщество, снимающее целый дом: на этажах дома по квартире, а комнаты этих квартир пересдают. В каждой из комнат квартиры моего сына живет по одному человеку, кроме гостевой, оплату за которую жильцы квартиры делят между собой. В гастрольных путешествиях члены группы ближе друг к другу, делают все вместе. Вместе едят, вместе спят.
— На жизнь сыну хватает?
— На жизнь впроголодь. При этом он не по-богемному дисциплинирован: встает рано утром, и когда нет ни концерта, ни репетиции группы, репетирует самостоятельно, хоть весь день. Но… паспорт и прочие документы он подписывает своим именем, забывая поставить фамилию. Он не различает брутто и нетто. Он годами по городу ходил босяком. Он не от мира сего. В иные моменты мне становится страшно за него – заработки случайные, то концерты есть, то нет, перебивается кое-как. Но если бы он выучился на какую-нибудь профессию и не нашел бы по ней работу, он сидел бы на социальных пособиях. По-моему, это было бы хуже. А так у него есть цель, он занят тем, что ему истинно нужно и интересно. Сын мне так и говорит – лучше я буду тратить свою жизнь на что-то свое. По-своему, он счастливый человек. Но как можно жить в Кройцберге? Шумно! Грязно! Дети так же, как и я, любят природу, тишину. Я бы там ни за что не поселилась, и не ездила бы туда… если бы не дети. Сыну город нужен по работе.
…В Берлине все шире раскрываются социальные ножницы. С одной стороны, растет число бедных, с другой – прослойка успешных «яппи». Они учатся на какую-нибудь перспективную профессию, устраиваются на работу. В двадцать восемь заводят семью, строят дом или покупают дорогущую квартиру. Мне попалась реклама квартир в новых домах – в квартиру на специальном лифте можно поднять машину. Этот гараж от квартиры, по крайней мере в рекламном проспекте, отделен не каменной стеной, а стеклом. За обеденным столом сидит семья, а рядом, как в витрине магазина, стоит автомобиль. Машина – член семьи!
Днем эти люди на работе, вечерами они по телевизору или в Интернете смотрят детективы. Чем такая жизнь правильнее жизни моего сына?
— У тебя есть телевизор?
— У меня телевизора нет, я по вечерам работаю над своим проектом. Родственники, друзья предупреждают: «Ты много работаешь, отдохни!» Если бы я каждый вечер по пять часов торчала перед ящиком, никто бы и слова не сказал мне, тупое потребительство расценивают как отдых.
— Они судят по себе?
— Да. Как странно это ни звучит, вследствие моей работы у меня зачахли социальные контакты. У меня есть много знакомых по моей работе, но на друзей нет времени. Когда я заканчиваю свои дела, мне часто ни с кем уже и не охота разговаривать.
— Другие дети – не в Берлине?
— Дочь, ей двадцать семь, учится под Бременем театральной педагогике. Предполагается, что она будет работать с детьми с нарушениями психики. Курсы переполнены, а необходим индивидуальный подход не только к детям, но и к самим студентам, так как они сперва должны разобраться со своей собственной жизнью, ее историей, чтобы быть в состоянии помогать другим. Вуз частный, ради окупаемости студентов набирают много, а ряд преподавателей, между тем, сократили. Оставшиеся перегружены, а кое-кто элементарно расхлябан, может забыть прийти на свою лекцию. Периодически я спрашиваю у дочери, учится ли она в своем училище или проходит курс по выживанию. Но она воспринимает свою учебу серъезно, с головой окунается в нее.
— А третий ребенок?
— Учится на танцора.
— Тоже – творчество…
— Да, и тоже некоммерческое. Дети ни от меня, ни от государства денег не ждут и не хотят, но я им помогаю, сколько могу.
Ѻ
За девяносто километров до Берлина Бабетт звонит сыну:
— Девяносто километров до Берлина!
Мне: Успеет хотя бы убрать комнату. К нему я загляну всего на полдня, с ночевкой. – Весело: Раньше дети убирались, потому что приходила мама. Подросши, перестали убираться – потому, что приходила мама… Теперь убираются вопреки тому, что приходит мама.
…Бывали ситуации, когда я сомневалась, мыться ли мне у них под душем или отправиться в бассейн – чище будет. Я в шутку говорила: «Я стою за детей горой, но к ним спиной… лишь бы не лицезреть их спереди». Один из них накануне конфирмации выкрасил голову в ярко-розовый цвет – мне стыдно было явиться с ним в церковь.
— Рождество для них имеет какое-нибудь значение?
— Нет. Дети не поняли суть этого праздника. И нечего заставлять их отмечать его. Но людям свойственно плести сказки, а темное время года к этому располагает особенно – хочется чего-нибудь светлого, в ожидании чего можно жить, и на что можно будет опираться в дальнейшем. Во многих религиях есть легенды, схожие с рождественской – и у буддистов, и у мусульман. У них, например, считается, что если примешь в свой дом одинокую мать с ребенком, то рай после смерти тебе обеспечен. У всех наличествует образ непорочной девицы, младенца, мотив света, спасения. Можно рассматривать этот праздник и по-другому, с точки зрения психологии – как принятие каждого из нас ребенка в себе.
Смеясь: Одному коллеге по работе на днях сделала ксерокопии, и он поблагодарил меня: «Это – почти как Рождество… но только без семейной ссоры».
— У вас коллектив дружный?
— Да. Но коллеги по работе – не замена семье. По тридцать лет работая в одной и той же школе, мы близко знакомы друг с другом, встречаемся в выходные. Но стоит человеку выйти на пенсию, как о нем тут же забывают, и он сам уже и не показывается к нам, и не пишет, не звонит.
…Сестра пригласила меня в гости, чтобы я Рождество не провела одна. Мы родом из Рейнланда, они с мужем живут в Бонне, но после воссоединения Германии они купили участок на Мекленбургише Зенплатте. Обширный, романтичный, с выходом к озеру. В гэдээровские времена там базировались советские войска. После их ухода участки продали, их в основном купили люди с Запада. Местные не любили советских военных – те перегораживали им доступ к озеру. Людей с Запада, сменивших войска, точно так же не любят, среди прочего по той же причине. Сестра с мужем, построив дом, постарались наладить контакт с местным населением. Звали на шашлыки и так далее. Но местные вели себя сдержанно, игнорировали их приглашения. Молодежи в тех краях практически нет, есть одно старшее поколение. А помоложе которые все же живут, – отпетые нацисты. Когда сестра с мужем выйдут на пенсию, они переберутся туда насовсем. Как они будут жить в этой глуши, тем более, если вдруг заболеют, неизвестно, инфраструктуры нет никакой.
…Кроме того, я никак не возьму в толк, как они могли приобрести участок напротив бывшего концентрационного лагеря. Пепел сожженных сваливали в озеро, а они в нем купаются! На ночь на территории мемориала через озеро включают свет, и мемориал перед тобой как на ладони.
…Одним летом я погостила у них несколько дней, пару раз я ездила на мемориал на велосипеде – он хорошо обустроен. Можно посетить жилье надзирателей, целыми семьями проживавших по соседству с лагерем. Их поселение было отгорожено от собственно лагеря стеной, но находилось выше, на горке, которую насыпали специально, чтобы можно было обозревать плац и контролировать его. С этого возвышения его видели сами надзиратели, их жены и дети – они росли с этим ужасом, для них он был обыденностью. Вся деревня работала на концентрационный лагерь, а после войны советские военные соорудили в нем лагерь для политических заключенных. Чтобы их не сравнивали с национал-социалистами, прежнее назначение лагеря не обсуждали, а работу на него населению в упрек не ставили.
…В начале девяностых предприняли попытку простимулировать развитие экономики в этой деревне. Бургомистр дал разрешение разместить на территории лагеря супермаркет. Евреи-старички, в детстве пережившие лагерь, ныне проживающие в США, узнали о супермаркете и подняли шум. Во избежание скандала от открытия супермаркета отказались. Пустующее здание разрушается, а могло бы ведь использоваться для каких-нибудь мероприятий, направленных на сохранение памяти о лагере и погибших в нем.
В самом мемориале тюремные камеры предложили оформить странам, из которых были родом жертвы лагеря. Сложилась пестрая картинка, наглядно иллюстрирующая отношение к жертвам в каждой отдельной стране. Сестра утверждает, что много думала о лагере и для себя определила свою позицию, но мне от него все же не по себе.
***