Мюнхен–Берлин. Сестры
Их двое, они вместе ждут у выезда со стоянки, где остановка запрещена. Две сумки и сумочка. Бесьяна и Дорина.
Дорина садится на заднее сиденье, Бесьяна – на переднее:
– Всю ночь не спала – работала до пяти утра.
– В кафе?
– В баре.
– Бар какой?
– В Швабинге, на семьдесят мест, большей частью стоячих. Есть диван, вдоль стены, от угла до угла, два высоких столика.
– Посетители ненадолго задерживаются?
– Нет. Вернее, да – в течение ночи приходит разная публика – соседи, жители района, завсегдатаи. В баре уютно – да!
– Вас немного – работающих?
– Четыре девушки, мы дружим. Ну и шеф.
– У вас не курят?
– Нет. Недавно была закрытая вечеринка, курить разрешили. Я сама покуриваю, но тут у меня через два часа дико заболела голова. Слезились глаза, провоняла одежда. На следующий день от меня самой отвратительно пахло – волосы, даже кожа. Вообще, хорошо, что ввели запрет на курение в общественных местах. Чтобы выкурить сигарету, спокойно можно выйти на улицу. Заодно разомнешь ноги, подышишь свежим воздухом. Познакомишься с новыми людьми.
– Когда ты спишь?
– Утром.
– График не слишком напряженный?
– Я привыкла. Второй год так работаю. Только учиться тяжело, особенно до обеда.
– Чему учишься?
– Экономике производства.
– В университете?
– Нет, в Институте прикладных наук. Учеба для меня как отдельная работа. Такой нагрузки не ожидала.
Ѻ
На встречной полосе собирается пробка: машины, грузовики километрами, змея с быстро удлиняющимся хвостом. Я, с облегчением: Мы едем на север – направление непопулярное. На Берлин пробок, полагаю, не будет.
– Не то, что на юг. Перебраться через Бреннер – целая история. На нем торчишь часами.
– Ты ездила в Италию?
– Три месяца в Риме учила язык, в школе. Организация, через которую я поехала, предложила на выбор размещение в семье, в общежитии или в студенческой коммуналке. Я выбрала коммуналку, и мне повезло – квартира громадная, за собором Святого Петра. Первые четыре недели я была одна, потом подселились другие учащиеся – из Испании, Австралии. Было весело, мы сдружились.
– Контакт сохранился.
– Да! Мы переписываемся.
– Сама Италия тебе как?
– Италию люблю. Еда вкусная, пальчики оближешь! Мы, – Бесьяна широко улыбается, – ели с утра до вечера. Мучное, мясное, овощное, после – m-m-ma! – жирную порцию тирамису. За три месяца я поправилась на шесть килограмм.
– В своем сообщении я правильно обратилась к тебе – по имени, не по фамилии? Я не смогла определить твое происхождение.
– Имя албанское.
– Что-то означает?
– Да: заслуживающая доверие.
– Красиво.
– Патриотично. В то время имена были такие. Но никто меня Бесьяной не называет, все зовут сокращенно «Яна».
– Вы в семье говорите по-албански?
– Наша семья давно в Германии. Младшие братья и сестры, их трое, родились здесь. Мы несколько лет жили в Гамбурге, затем переехали в Баварию. По-албански говорим с мамой. Дети между собой и с отцом – по-немецки. Я теряю албанский язык.
– Жаль.
– Да. Последний раз я дома была три года тому назад.
– Навестила родственников?
– По отцу.
– А по матери?
– Семью матери… убили.
Бесьяна молчит. Об этом она не будет рассказывать.
Ѻ
На стоянке около придорожного ресторана Бесьяна пробегается – десяток шагов вправо и обратно. Пробежавшись, вытягивает ноги: Болят. Левую подвернула – долго сидеть неудобно.
Сцепив пальцы, прогибает руки.
Я: Не хрустят. – Дорина, сцепив руки, хрустит пальцами, мы с Бесьяной передергиваемся. – Оставь, это вредно для суставов. Лучше двигай ушами.
Дорина, убрав за плечи блондинистые волосы, уставляется в точку. Двигает ушами.
Бесьяна: Ты откуда умеешь?
– Дядя научил.
– Как ты это делаешь?
– Надо напрячь вот эту мышцу…
Дорина показывает, где находится мышца. Бесьяна пробует напрячь мыщцу, но у нее не получается.
Дорина: Посмотри! – Она опять сосредоточивается, Бесьяна хихикает, Дорина заходится хохотом: Черт, не могу!
Снова садясь в машину, они меняются местами. Бесьяна на заднем сиденье засыпает, Дорина слушает музыку с плеера. С правой на среднюю полосу резко выезжает фура, я, вписавшись в случайный разрыв между машинами на левой полосе, обгоняю ее. На асфальте разбросаны пластмассовые детали, у обочины стоит черная легковушка, мужчина с бампером в руках.
Я: Что там?
Дорина: Олень.
– Живой?
– Мертвый.
Ѻ
За сто километров до Берлина – второй перерыв. Бесьяна с Дориной друг напротив друга усаживаются на бетонные скамьи за грубым дощатым столом. Вдвоем, одна – черная, другая – белая, поют песню на албанском языке. Забавляются над своим пением.
Бесьяна: Надеюсь, в Берлине не будет дождя… а то мои волосы закудрявятся.
– Ты кудрява?
– Да, у меня волосы вьются. До отъезда я их выпрямила. Мне волнистые волосы не идут, я так считаю.
Она глядит в сторону соснового леса. Вставая, сестры продолжают свою песню, смеясь.
Ѻ
– Куда вам в Берлине?
– В Веддинг. Мы погостим у друзей.
– А планы какие?
– Сходить на Карнавал культур.
– Что это?
Дорина: Еда!
Бесьяна: Кустарные изделия со всего мира, одежда, украшения.
Дорина: Музыка!
Бесьяна: В понедельник вернемся в Мюнхен.
В Берлине я довожу их до станции метро.
Дорина: Пока!
Бесьяна: Спасибо за подвоз!
Я: Счастливо. Приятного пребывания в Берлине!
А думаю: «Спасибо скажите, что живы. Фура нас могла задавить».
.
.
Мюнхен-Берлин. Монтажер
Вечером накануне выезда обнаруживается, что спущено правое заднее колесо машины. Звоню попутчику: Луи, спущено колесо. Накачаю на заправке, утром проверю. Если воздух держит, поеду, если нет, займусь починкой. Решай сам, хочешь ли искать другую попутку.
Луи: Ладно, дергаться не буду, ничего страшного, если поедем позже. Мне только в шесть быть в Берлине. У тебя есть запасное колесо? Его надеть смогу и я.
Утром выбегаю к машине: колесо воздух удержало. Шлю Луи СМС: Колесо в порядке. – Луи в ответ: До встречи!
В девять звонок на мобильный. Луи: Я перепутал электрички, поехал не в ту сторону.
– Я подберу тебя.
– Мне кажется, я с тобой как-то ехал… и тоже сел не туда.
– Не ехал. Но это роли не играет.
Около условленной станции ждет обвешанный пестрыми тканевыми сумками пузатый мужчина, темноволосый с хвостом, деревянные бусы на шее и на левом запястье. Остановившись, я выхожу из машины: Добрый день.
Мужчина: Я думал – БМВ.
– Нет, Ауди.
– А… – Резко отвернувшись, он укатывает свой чемодан.
– Так ты – не Луи?
– Я.
– Значит, ты со мной.
– Я что-то запомнил БМВ… а-а-а – это был предыдущий водитель, он меня не взял – выехал раньше, не предупредив, я его застал.
Ѻ
– Ты – из Берлина?
– Я в Берлине живу. В Мюнхен езжу к подруге, третий год уже. Она переедет ко мне, и поездки кончатся. Однажды я ехал автобусом. Рассчитывал в тишине, задумчивости, комфорте… Семь часов качало и трясло, и шумела толпа русских – пили водку, громко смеялись, разговаривали. Ни о каких мыслях и речи быть не могло.
– Им никто не сделал замечание?
– Нет. все молча терпели. Еще я ездил на поездах, но что-то ночных не стало, в том числе в Брюссель.
– К родителям?
– Да.
– Оттуда французское имя?
– Оттуда, да, но не французское. Мой родной язык – фламандский. В самом Брюсселе спокойно можно пользоваться французским, да и в брюссельском кинематографическом институте, где я учился, занятия проводятся на французском языке, но за пределами столицы – нет. Деревни-городки вокруг Брюсселя гордятся своей историей, культурой – патриотичны. Вспомнить одних фламандских живописцев – Брейгеля, Рубенса, ван Эйка, ван Дейка… А термин «фламандский» не признают, воспринимают как негативный. Считают, что фламандский – это нидерландский. Как административная область Фландрия молода, ей всего лет ста семидесяти. С удовольствием отделилась бы от убыточного юга. Тяжелая промышленность на юге в прошлом процветала, но теперь она в упадке, север разбогател, обогнал юг и не хочет субсидировать его.
– Ты говоришь на фламандском, немецком…
– Французском и нидерландском.
– А корни у тебя…
– Немецкие. Родители по работе приехали в Брюссель из Франконии, в шестидесятые, когда строился Европейский Союз, они – чиновники.
– Родители одобрили твой выбор профессии?
– Отец хотел, чтобы я учился на юридическом факультете: «Кино можешь заниматься или параллельно, или потом». На что я возразил, что могу и юриспруденцией заняться потом.
Отец писал – стихи, рассказы. И роман. Роман он сочинял десятилетиями, в каждый отпуск брал свои бумаги, записки и строчил. Разослал его в четыре издательства, все ему отказали. Он опубликовал роман сам.
– Продал?
– Раздал родственникам, друзьям. Стихи, среди прочего, об Африке – «Картинки с путешествия». В интернете завел блог. Неизвестно, читал ли его кто-нибудь. Вышел на пенсию, перестал писать, интерес, видимо, пропал. Вроде и не жалеет, что жизнь прожил не писателем, а чиновником. Боялся бросить работу, бедствовать, сомневался, что мог бы прокормить себя и семью. Кто знает, если бы решился в пользу писательства, может быть, сочинил бы что-нибудь значительное, прославился бы, и все развивалось бы иначе, он мог бы жить за счет литературного труда.
– Где ты работаешь?
– На студиях – кино и видео. В последней – на музыкальный лейбл. Ознакомился, таким образом, с хип-хопом. Сам слушаю черную музыку.
– Черную?
– Негритянскую. Играю на ударных, в двух группах – рок и регги. Раз в неделю репетируем. Но когда вечером нет концерта, следовательно, нет конкретной цели, то и стимула нет, энергия не концентрируется, а распыляется. Лучшее подспорье для любой работы – сроки ее сдачи.
Мне работа на лейбл по душе, компоновать клипы на музыку, выстроить в видеоряд записи с концертов. Я работаю медленно, не спеша, и меня раздражает быстрая смена кадров, расщепление. Такую смену предполагает и реклама, поэтому я ее избегаю, хотя она довольно хорошо оплачивается. Повышать темп человека заставляет сама современная техника, у него атрофируется способность к созерцанию, сосредоточенному восприятию, как следствие он требует растущей динамики изображений. Это порочный круг.
Мой излюбленный жанр – документальное кино. Если на новости – их слепливают наскоро, мало вдумываясь – в среднем тратят один час на одну минуту, то на тридцать минут документального кино уходит неделя, на сорок-шестьдесят минут – до десяти дней. Причем, если в аналоговую эпоху дорожили каждым метром пленки и заранее тщательно планировали, что и как, то сейчас снимают двумя цифровыми камерами, порождая громадные объемы материала, на тридцать-сорок часов, которые ужимают в итоге до получасового или часового фильма. Просмотреть весь этот материал физически невозможно, можно только пробежать его „по диагонали“, на ускоренке, чтобы сориентироваться в нем. Отрывки походя выделяешь разными цветами, ставишь пометки, чтобы потом оперативно найти нужное, ну и раскидываешь по папкам: интервью, съемки на улице, лица и так далее. Организовать работу можно по-разному: либо сразу в голове сообразить, что – куда, либо поэкспериментировать. Если кусок не ложится в предназначенном месте, переставить… или вовсе выбросить, даже если изначально казался удачным и важным. Но если он выбивается из общего ряда, нарушает ритм, мешает, если не складывается рассказ, то выкинуть к чертовой матери и забыть. «Kill your darlings» – одна из заповедей киноинститута.
На мой взгляд, лучшее документальное кино – это то, что обходится без слов. Но, как правило, так не получается, поэтому добавляют текст. Зачастую его пишут после монтажа картины. Иногда наперед дают указания, что в какой последовательности, сколько минут чего. Некоторые режиссеры садятся рядом с тобой, управляют процессом. Одна – все до кадрика определяла сама, навязывала, с ней до меня рассорился другой монтажер, она пришла ко мне доделывать, я сдуру поддался, лишь бы отвязаться. Редко бывает, чтобы один монтажер начинал, а дургой заканчивал, если заказчику первый пришелся не по вкусу. Проще переделать все – от и до. Я в принципе и не рассматриваю себя как техника-исполнителя, а как художника, умеющего обращаться с аппаратурой. Несмотря на то, что последнее слово, разумеется, за заказчиком.
Более доверяющие сдают материал, через, допустим, пару-тройку дней наведываются ко мне, интересуются стадией обработки. Я наблюдаю за их непосредственной реакцией – на каких эпизодах, например, смеются, а смех – прекрасный индикатор. Реакции я отмечаю для себя – они выдают больше, чем обсуждение. Словами человек может сгладить недовольство, приукрасить, врать.
– Какой-то странный свет, будто пелена на всем, небо желтоватое.
– Как гэдээровская пленка ОРВО. Я в новостях слышала: над Германией разнесся песок из Сахары. Обещают дождь, он накроет нас этим песком.
– Так, на чем я остановился? А, да – иногда, ближе к срокам сдачи, я корплю над заказом ночами напролет. Мне нравится работать ночью. Днем – дела, суета, четкое деление – утро, день, вечер. Ночью времени как будто не существует, оно течет плавнее. Вообще, я – копуша… Но одно я понял: главное в работе – начинать, заранее не задумываясь о том, как ты что сделаешь. Просто начинай! Всякие размышления тормозят тебя. А решения всех вопросов приходят сами, по мере работы. Надо двигаться! Пройдя отрезок пути, заглянешь за угол, которого сперва не заметил, и тебе откроется новая перспектива. Повернешь в том направлении – и вся картина, да жизнь твоя изменится. Я придерживаюсь кредо Вуди Аллена: «80 percent of life is showing up» – показываться и предъявлять свои проекты и наработки. Многие воображают, что могли бы написать книгу или сценарий, но… не пишут.
Аллен в течение десятилетий пишет свои сценарии на старой пишущей машинке. Куски текста по сей день переставляет с помощью ножниц и клея. Его пишущая машинка переживет его. Три месяца назад я купил смартфон, но записную книжку по-прежнему ношу с собой, всегда могу перечитывать записанное. Я люблю писать от руки. Каждый день составляю себе список дел. Но не заставляю себя отрабатывать до конца — а то бы стало скучно. Отрабатываю по приоритетам, кое-что остается невыполненным. Иные дела отпадают.
Я могу несколько дней подряд не заходить ни в электронную почту, ни в интернет. На третий день вижу, что ровно ничего не пропустил, и мир не развалился.
Техника с ошеломляющей скоростью эволюционирует. Относительно недавно еще были муляжи мобильных телефонов для тех, кто не мог позволить себе настоящий. Нынче мобильный телефон – стандартная штука, которая есть у всех. В роскошь превратился стационарный телефон, так как ежемесячно надо платить абонентскую платую. На мобильный телефон же можно взять тариф, по которому оплачиваешь исключительно произведенные звонки. Можно самому никому не звонить, а всего лишь звонки принимать…
Техника очень удобна: на компьютере я передвигаю фрагменты фильмов, легко прибавляю-убавляю на один-два кадра. В прошлом резали пленку и склеивали, это было достаточно хлопотно, по десять минут возились с каждой такой операцией. Техника становится и все меньше по размерам. Обратная сторона – меньший размер затрудняет читабельность. Я установил приложение, позволяющее диктовать тексты. Сидя на скамейке в парке, я наговариваю свои имейлы. Недавно надиктовал двухстраничный имейл, но не вычитывал его на мелком дисплее и не отправил получателю, а прислал его себе на почту, чтобы дома отредактировать его, на что ушел час-полтора.
Смартфон универсален, но что будет, если он сломается? У тебя не будет ни интернета, ни почты, ни записной книжки, ни календаря, ни навигатора. Чем многообразнее функции гаджета, тем беспомощнее человек… и рассеяннее. Сам я – хороший тому пример: на платформе станции выяснил, в какую сторону мне ехать, но начал писать на смартфоне СМС – отвлекся, пропустил нужную электричку, сел на следующую – и ошибся направлением.
Перед тем, как мы с подругой съездили в Гарц, мы из интернета – там выставлена огромная библиотека – скачали немецкую литературу. В отпуске включил смартфон, почитал Гейне – „Путешествие по Гарцу“. Никакого впечатления! Книга – совсем другое, она осязаема, закладкой помечаешь, где прервался, видишь, сколько прочитано, сколько впереди, книга дает ощущение и пространства, и времени. Мне нравится прикасаться к предметам – орудиям труда, материалу. Я собственноручно проявлял пленку и печатал. В Мюнхен захватил аналоговый фотоаппарат, поснимал подругу на черно-белую пленку. Сдам в проявку и… в оцифрование. Цифровой камерой я снимаю без разбору – как, наверное, все фотографы. Кадры с фотика перекачиваешь на компьютер. Сотни, тысячи кадров, которых никогда не посмотришь и точно не напечатаешь. А надежен ли цифровой формат, никто не знает, опыта десятилетнего хранения у человечества нет.
Умберто Эко сравнивал библиотеку с винным погребом: ее стоит иметь, чтобы пробовать разные сорта, выбирать, сравнивать, наслаждаться. Отдельные книги хочется сохранить навсегда, возвращаться к ним в будущем, дургие прочел и насытил свое любопытство, их можно отдать. Книги полнее могут разворачивать сюжет, чем кино и популярная музыка – у тех средства изображения более поверхностны. Кроме того, книги – приятный элемент обстановки квартиры.
Я патологически не могу пройти мимо коробки с книгами, выставленной на улицу. В Швабинге на днях из такой коробки забрал «Тибетскую книгу мертвых», красивое издание, обязательно почитаю. Гарри Поттера брать не стал.
– «Книгу мертвых»?
– Да, меня увлекает эта тема. Не менее, чем жизнь. На своем балконе из семян выращиваю помидоры и подсолнухи. Поразительно, как из малюсенького семени вымахивает двухметровый подсолнух. Обожаю следить за ростом растений. Так он неуловим, но после недельного отсутствия очевидно, что что-то произошло без тебя… положительное. Это у меня от деда, того, который родом из Франконии, он был садоводом.
– Книгами не замусоришься?
– Нет. Все лишнее продаю. Когда много набирается вещей, иду на барахолку. Удивительно, но люди покупают и самую распоследнюю ерунду, если предлагать ее задешево.
Ѻ
– Тебе быть в шесть по работе?
– Если это можно называть работой – мы с приятельницей-куратором галереи в Нойкёльне договорились на общественных началах показать кино о Берлине, серию фильмов, целую программу. Сегодня на очереди документалка о „немецких“ турках, трех парнях из турецких семей, выросших в Германии.
– А кто – ваша публика?
Луи улыбается: Просвещенные немцы. Турки на такое кино не ходят, хотя Нойкёльн – «их» район… Отлично, что вовремя выехали. Домой, правда, не успею, отправлюсь прямиком в галерею.
– С чемоданом, сумками?
– Да! Не беда.
.