Дрейфы
***
Одомашнивание стрекоз, залетевших в открытые окна.
Долгий одиночный заплыв в гамачной гондоле.
Не бойся молчания лета, прерванного лишь
разговором об огуречном гаспаччо.
Кто знает, когда кончилась одна эпоха
и наступила другая?
Швы стёрлись и обратились в ткань.
Люди в шапках-ушанках,
вспомнив о давнем приглашении,
заходят, сбивают с валенок снег,
пьют холодный летний чай из ибискуса
и возвращаются зимовать
с внебрачными чайками челюскинцев.
Пространство открыто для эпоса.
Были ли пуговицы на хламиде Улисса,
или его хламотогон не подразумевал отверстий,
подобно преданности Пенелопы?
Вергилий шествует, чуть опережая Данте,
в задумчивости покусывая кончик
тайской лимонной травы.
Пространство открыто для драмы.
Публика расселась и ждёт знаменитой Федры.
Та, докуривая сигарету, бросает последний взгляд на себя
в зеркале гримёрной, сейчас-сейчас,
всё получится, Осип Эмильевич, не стоит переживать.
Пространство открыто для лирики. Но здесь
следует дать слово старцам и старицам прошлого:
первому вокалисту «Эй-си/ди-си»,
автору эпитафий на Даниловском кладбище,
Мари Колорэ
и единоутробной жене князя Мусина-Одоевского.
Засим-с просим к столу!
***
Если воспевать то, чем я занимаюсь чаще всего,
это будет застёгивание и расстёгивание
заклёпок и молний. Таково ремесло писателя,
как говаривал Курт Кобейн, прежде чем
разыграть суицид и стать
верблюдопогонщиком в южной Сахаре.
Итак, застёгиваясь и расстёгиваясь,
застёгиваясь и расстёгиваясь,
перемещаться по городу, выходить из метро,
брести по простуженным улицам,
заходить в булочную, чтобы напиться чаю
и снова – атака в Итаке. Таково
ремесло скитальца, как говаривал Гомер,
прозрев и завязав с гуслещипанием, ибо
зрячие лишены дара истинной поэзии
(о чём не говаривал, но втихую думал Борхес).
Если воспевать то, чем занимаюсь я…
Метроном
Я всё время езжу в метро, даже когда сплю,
выхожу на надземных станциях,
блуждаю подземными коридорами.
Такое вот жизнепрепровождение,
иногда утомительное, иногда забавное,
когда, например, бродячие комедианты
исполняют в вагоне танец с саблями.
Хочется изобразить лезгинку, но поезд трясёт,
поэтому сдерживаешься и пляшешь её мысленно.
В метро живут люди, иногда годами.
Бомжиха азиатского вида, спящая днём на станции
Фрэнклина Дэлэноу Рузэвелта,
пятое кресло слева в сторону выхода.
А может быть, она и есть я,
бабочка же мне только снится?
На шестой линии, когда поезд проезжает «Монпарнас»,
всегда возникает юноша с губной гармошкой
и, отбивая такт ногой, поёт:
«Ooh baby baby, it’s a wild world!»1.
У него хорошо получается.
Помню человека, одетого Безумным Шляпочником,
чинно прохаживавшего по центральному залу «Шатле»,
там, где собираются немые.
Ну а иранца с фотографией его изуродованной плетьми спины
на «Кадэ» в начале двухтысячных
знали все и ему подавали.
Я продолжаю ехать и размышлять,
или разбирать тэги на стенах в туннелях,
или объяснять, как добраться до Лувра,
или подниматься на эскалаторе,
полагая, что окажусь на поверхности, но
не тут-то было, снова спускаться на «Сэн-Мишель»,
путая направленье Версаль с Понтуазом.
Возможно, однажды, меня обнаружат
бездыханным, где-нибудь в тупике
на конечной станции «Порт Дофин»,
потеребят за воротник, покричат в ухо «Мёсьё, мёсьё!»
и вызовут скорую. Но когда она приедет,
я встану, извинюсь за ненужную панику,
перейду на другую платформу
и снова поеду – в направленье «Барбеса»,
чтобы произнести наконец, чётко и внятно,
полное название станции:
«Барбе́с-Рошешуа́р».
И выйду наконец,
и куплю себе солёных фисташек.
1 «О крошка-крошка, это жестокий мир!» (англ.), припев популярной песни Кэта Стивенза.
***
Другие (недавние) публикации автора на Post(non)fiction:
Словарь смутных печалей (Джон Кёниг, перевод А.Лебедева, выдержки)
Воспоминания придворной из Запретного Города (Цзинь И, Jin Yi. Mémoires d’une dame de cour dans la Cité Interdite. Traduit du chinois par Dong Qiang — перевел с французского А.Лебедев, выдержки)
В долгом ящике моего cabinet of curiosity (Christian Colombani. En vue. Предисловие и перевод А.Лебедева)